Тигровый коготь

(Рассказ офицера)

Это было в мае, в Панджшере. Жара, помню, стояла неимоверная: на броню плюнешь - через полминуты сухо. А в Панджшере в то время сильные бои шли. Три дня батальон выбивал душманов с высот. Выбили. Мои ребята держались уже из последних сил. Тогда у меня в роте впервые потери были. После боев отправили нас на короткий отдых. Расположились в палатках, отоспались немного, а наутро вызывает меня командир полка подполковник Герасимов. Здоровый такой дядя, голос грубый, а нрав - не дай бог в провинность попасть. Говорит:

- Поедешь, Егоров, сопровождать писателя, - и называет фамилию, которая мне ничего не говорит. - Он - контр-адмирал, работает в газете «Правда».

- Ясно, - отвечаю без всякого выражения, мол, ездить с писателями - самое обычное для меня дело.

К тому времени я давно уже разучился удивляться. Вот, говорят, что на войне ожесточаешься. Нет - просто становишься ко многому равнодушным.

- Выезд в четырнадцать, - между тем говорит Герасимов. - Возьмешь три бээмпэшки. И смотри, за каждый волосок на его голове отвечаешь!

Ну, конечно. Писатель! Хотя, честно говоря, мне эта миссия сразу не по душе пришлась. Уж лучше на обычные боевые. Но приказ есть приказ, никуда не денешься.

Сопровождать надо было в соседний полк. Рядом находилась афганская часть. Именно у афганцев ему что-то понадобилось.

- Задача твоя, - говорит мне командир, - привезти его обратно и не позже шестнадцати тридцати.

Это, как говорят, и коню понятно. Позже - темнеет. Как любил выражаться Герасимов, наступает «час длинных ножей». Сказал он это - и тут увидел у меня на шее цепочку. А в Афгане я носил небольшой амулет - тигровый коготь. Жена заставила надеть, когда уезжал. Я отказывался, но она все настаивала, и мне пришлось согласиться. «Он будет хранить тебя», - говорила она. Я же в душе усмехался женским предрассудкам… Тигровый коготь был семейной реликвией. Отец ее служил в Уссурийске, получил этот коготь в подарок от какого-то охотника. Тот утверждал, что коготь тигра оберегает от всяческих бед и напастей.

Ну, вот. Увидел, значит, Герасимов мой амулет и сразу:

- А это что за ерунда?

Не успел я и рта раскрыть, как он схватил его своими большими пальцами. Хрясь! Цепочка лопнула. Я даже объяснить ничего не успел, потому что как раз в эту минуту к штабу подкатил бэтээр. Увидел его командир - и навстречу к нему. Герасимов имел редкую способность переключаться. Ручаюсь, что обо мне он тут же забыл. Я же только растерянно посмотрел ему вслед. Вижу, цепочка змейкой выскользнула у него из руки, а сам коготь так и остался зажатым у него в кулаке.

Что делать? Бежать за командиром? Я наклонился, подобрал цепочку. Жаль талисмана. В Афганистане я уже совсем по-другому относился к этой вещице и, глядя на нее, всегда вспоминал день прощания с женой.

Эх, командир, командир!

Из машины тем временем вылез невысокий, плотный мужчина, лет пятидесяти, в защитном комбинезоне. Он снял шапку с козырьком, достал платок и стал вытирать пот. Жарко!

«Писатель», - догадался я. Человек этот был почти лыс, и я рассмеялся, когда вспомнил о предупреждении командира оберегать каждый волосок. Следом с броника спрыгнули здоровенный старший лейтенант-десантник и еще невысокий подполковник.

Герасимов подошел, поздоровался со всеми. Писатель тут же стал говорить что-то насчет дороги. А Герасимов, молодец, отговаривает его от поездки. Но товарищ попался несговорчивый и все доказывал, что ему нужны личные впечатления и причем немедленно. Чем закончился разговор, я не слышал, потому что отошел в сторону. Они еще о чем-то долго говорили. А командир все время прижимал правую руку к сердцу и картинно отводил ее в сторону. Потом Герасимов вспомнил обо мне и позвал.

- Вот, Тимофей Аркадьевич, старший лейтенант Егоров. Командир роты. Дорогу знает, сам - офицер боевой, как говорится, проверенный…

Тимофей Аркадьевич протянул руку, и я пожал мягкую ладонь. Почему-то подумал, что писатель начнет сейчас расспрашивать меня про операцию, про службу, но он только поинтересовался, сколько времени потребуется для подготовки к выезду.

- Минут десять, - отвечаю.

Он снова кивнул и повернулся к Герасимову. Поняв, что «аудиенция» закончена, я отправился готовить машины. Мои механики-водители были на выезде, поэтому мне дали чужих - из другой роты. Как назло, на месте их не было. Обошел вокруг машин. Вижу, из-под одной из них торчат ноги.

- Механик! Водитель! - зову.

Ноги даже не шевельнулись. Я слегка постучал в подошву.

- Чего надо?

Отвечаю, что шоколада.

- Сейчас будет. - Голос из-под машины прозвучал очень многообещающе.

Вылезает этакий здоровый бугай, но видит, что перед ним офицер, и слегка тушуется.

- Где остальные? - спрашиваю.

- К землякам пошли.

- Давай за ними, - говорю. - Через пять минут выезд.

Он пожал плечами и вразвалочку пошел к палаткам.

- Быстрей! - кричу.

Но солдаты появились только через десять минут. Тороплю их, чертыхаюсь. А что поделаешь? Все же недаром говорят, что плохой солдат, но свой, лучше чужого, хоть и хорошего. Потому что знаешь, что можно ожидать от своего. Пока заводили, подошел писатель. Я уже пожалел, что сказал, что через десять минут. Шапка с козырьком натянута на самый нос, в руке - портфель. На лице - недовольство.

- Почему задерживаемся? - сразу накинулся он на меня. - Время, молодой человек, надо ценить. Если не свое, то хотя бы чужое!

Я молчу, почтительно слушаю нотацию. Одновременно разглядываю его высокие ботинки со шнуровкой. Хорошие у него были ботинки, крепкие, как раз такие, чтоб по горам ходить. А комбинезон не понравился: темно-зеленый, выделяться будет.

- Мне командир полка приказал выехать в два часа, - отвечаю. - Ровно в два и выедем.

Он хмыкнул, глянул на часы и говорит:

- Знаете, молодой человек, что сказал по этому поводу Теофраст? «Время - самое драгоценное из всех средств».

Хотел было сказать ему, что не знаю никакого Теофраста и что он давно, наверное, помер, а мне, старшему лейтенанту Егорову, гораздо важней, что сказал товарищ подполковник Герасимов. Но не стал, все же контр-адмирал. Заметил только, что форма его будет привлекать внимание, поэтому лучше сидеть в машине и не высовываться. Чтобы не быть живой мишенью. Тут Тимофей Аркадьевич посмотрел на меня с большим интересом, мол, что это за юный нахал перед ним такой, и объяснил, что ему лучше знать, где находиться. И неторопливо пошел к первой машине. Следом за ним - верзила-десантник. Он от самого Кабула сопровождал писателя. Был в качестве телохранителя. Добросовестный такой парень, дальше десяти шагов от контр-адмирала не отходил. Десантнику я посоветовал занять место в третьей машине. Он тут же заупрямился, заартачился, но я его убедил, что там ему находиться целесообразней, особенно если машина с писателем наскочит на мину. Во вторую машину сел сухощавый подполковник из политотдела. Он тоже сопровождал контр-адмирала.

Я всегда предпочитаю ездить наверху, а если внутри - то под открытым люком. В машине, конечно, укрыт от снайпера, осколков, не получишь стволом в спину, если сзади идет танк, не слетишь под гусеницы. Но сверху и обзор лучше, и больше шансов духа заметить. Что же касается мин - то здесь все ясно: при подрыве слетишь с брони, в худшем случае что-нибудь себе сломаешь. А внутри - гиблое дело, размажет по стенам.

Выехали. Раза два мой подопечный о чем-то спрашивал, но расслышать его не было никакой возможности, и я просто кивал головой. Кажется, это его вполне удовлетворяло.

Прибыли в полк, к нам навстречу - наши и афганские офицеры. Тимофей Аркадьевич сразу представляться: «Контр-адмирал такой-то…» Я и обомлел, зачем «светиться» так глупо, ведь «союзнички» тут же передадут моджахедам, что приехала важная птица. Писатель сразу направился в командирскую палатку. Подполковник - вместе с ним. Я только заглянул внутрь, входить не стал. Стоим вместе с десантником. От нечего делать закурили. Верзила поначалу показался мне молчуном. Но мы быстро разговорились, запоздало познакомились.

- Василий, - называется он, протягивает мне руку. Ладонь, как саперная лопата. А сигарета в его ручищах, будто спичка.

- Человек он своеобразный, - стал рассказывать Вася про писателя. - Мне, говорит, нужны «горячие точки». В них, мол, сконцентрированы человеческие страсти, жизнь кипит-бурлит, характеры выпуклые и еще там что-то… Все непременно под огонь ему надо. Пороху понюхать хочет.

- А ваша с подполковником задача, - спрашиваю, - держать его за фалды?

- Что-то в этом роде. Ретивый он больно. Послевоенное поколение… Дожил до старости, а не воевал. Отличиться же тянет, как молодого солдата. С ним хитро надо. Мы с подполковником, между нами говоря, свою тактику выработали. Ведет, к примеру, подполковник такой разговор. Там-то и там-то напряженно сейчас, люди из боев не вылазят. Смотрим, наш писатель навострил уши. А через час: «Хочу туда». Пожалуйста, едем. А там как раз более или менее спокойно.

Я рассмеялся и подумал, что мне с моим прямым, как палка, характером пришлось бы совсем туго с писателем. Или ему со мной.

Курим, на часы посматриваем.

- О чем можно так долго говорить? - спрашиваю Василия. У нас как раз полчаса оставалось.                            

- Работа серьезная, не говори, - отвечает Василий. - Бывает, он так вопрос задаст, что совсем по-иному начинаешь смотреть на самые привычные вещи. Спросил однажды: «Хотел бы приехать в Афганистан лет через десять или двадцать обыкновенным туристом?» Или: «Что, говорит, чувствовал, когда обстреляли в первый раз? Страх или, может быть, думал о долге, о Родине?» А мне, честно, и сказать нечего. Помню, с перепугу мочил из автомата, пока патроны не кончились… Рассказывал, что искал участников боев в Испании. Книгу написал об этом… Да, чтоб быть писателем, - заключает мой Вася, - надо с высоты видеть жизнь. Вот я, командир пэдэвэ [Пэдэвэ - парашютно-десантный взвод.], что я вижу? Дальше взвода - ничего. А вот он…

- Ты давно в Афгане? - спрашиваю Васю между прочим.

- Три месяца…

- Ну, ничего, - обнадежил его, - все впереди. Успеешь еще с высоты увидеть.

Я к тому времени в Афгане уже второй год был, насмотрелся всякого, осмыслил, переосмыслил, так что оценивал все спокойней, без восторгов.

Из палатки между тем выходили офицеры, а Тимофей Аркадьевич все не появлялся. Время поджимало. Поднимаюсь с земли - устроились мы в тени палатки - отодвигаю полог, вхожу внутрь. Кроме нашего писателя и подполковника, там сидели командир соседнего полка Лычев, пять или шесть афганских офицеров и наш переводчик-лейтенант.

- Простите, как ваша фамилия? - спрашивает Тимофей Аркадьевич у смуглого афганца-капитана.

Тот слушает перевод, повторяет:

- Абдулмухамед Гуламмухамед.

- Абдулмахмуд?

- Абдулмухамед, - помогает переводчик.

- Вот вы участвовали в операции, товарищ… Абдулмухамед, - читает мой Тимофей Аркадьевич по блокноту. - Бывает, во время боя загораются посевы, я знаю об этом. Наверное, население возмущается?

- Конечно, - переводит лейтенант. - Но ничего не поделаешь: война.

- Да-да, конечно, - соглашается Тимофей Аркадьевич. Улавливаю паузу, быстро и громко говорю:

- Извините, время шестнадцать часов, пора ехать!

Тимофей Аркадьевич голову поднимает, смотрит на меня так, будто и не собирается выезжать.

- Разве не видите? Я занят. Подождите!

Я снова повторяю, что время поджимает, что дорога опасная, и выхожу.

- Ну, что? - спрашивает меня Василий.

- Записывает… Я бы на эти вопросы ответил ему у нас в полку. И фамилии назвал бы на любой вкус, если ему для романа надо.

- Скоро закончит?

- А пойди, спроси его… Сейчас темнеть начнет, точно напоремся на духов.

Мы снова закурили, но я не выдержал, бросил сигарету, вхожу в палатку. Тимофей Аркадьевич по-прежнему что-то записывает и все приговаривает: «Так… так…» А переводчик диктует:

- Захватили семнадцать пулеметов, двести пятьдесят мин, триста гранат…

Перебиваю переводчика:

- Тимофей Аркадьевич! Пора ехать. Темнеет.

Он перестал писать, зыркнул на меня:

- Не мешайте работать! Выйдите! Когда надо, вас позовут.

И командир полка Лычев тоже рукой машет: иди, иди! Подполковник из политотдела руками разводит: ничего не поделаешь, занят человек. Плюнул - вышел.

- Гори он пропадом!

- Синим пламенем, - невозмутимо так поправляет меня Василий. - Ты не сердись, у него работа такая. Чтобы правду написать, разобраться надо хорошо.

- На войне первая правда - дисциплина… Ладно, - говорю и направляюсь к машинам. - Механики, заводи!

- Ты что, без него собрался? - всполошился Василий.

- Да, - говорю, - мне пора. А то как бы с ужином не пролететь. Пешком пусть идет, раз такой храбрый.

- Брось дурить! - Василий совсем растерялся.

А механиков долго упрашивать не надо - тут же заводят машины. Я проверил людей, приказал всем занять свои места. Ждем. Наконец, появляется мой подопечный в сопровождении командира полка, политотдельца и афганцев. Они еще о чем-то три минуты говорили, затем стали прощаться. Каждое мгновение для меня тянулось невыносимо медленно, и я отвернулся, чтобы не видеть, как люди бесцельно тратят время на совершенно ненужные слова и жесты. Наконец мой писатель распрощался окончательно, бросил мне короткое «поехали» и направился к первой машине. Ну, уж хрен с маком, думаю. И так рискуем. Сейчас поедешь во второй.

- Подождите, Тимофей Аркадьевич, - останавливаю его. - Моя машина барахлит, давайте во вторую.

Он спорить не стал.

…Не знаю, хорошо ли это, плохо ли, но в Афгане меня считали осторожным человеком. Я же сам думаю, что это не осторожность вовсе, а способность чувствовать опасность, что ли… Вообще-то я не суеверен. И тем не менее хорошо понимаю вертолетчиков, которые никогда не снимутся на память перед вылетом. Хотя почти у каждого фотоаппараты. Инстинктивная боязнь последнего снимка… Или взять наших разведчиков. Принципиально не бреются, когда идут на задание. Примета. Маленький запрятанный островок надежды… Какие только мысли не лезут в голову, когда впервые на боевых. Часа три более или менее успешно давишь в себе труса, а в последние минуты внутренняя пружина - бац, соскакивает. Словно холодной рукой по сердцу. Оглядываешься: никто не видел твоих гримас? Начинаешь успокаивать себя, всякую чепуху придумываешь: долг кому-то не успел вернуть, библиотекарше книгу не отнес… Только потом все с опытом приходит. Нет, не смелость. Просто - равнодушие. Устаешь, что ли, от боязни. А вот после отпуска - опять кошки на душе скребут, опять привыкать надо… А вообще-то к смерти трудно привыкнуть.

Ну вот, выехали, значит. А темнело быстро, как и всегда в горах. Прямо-таки катастрофически быстро. Я подгонял механика-водителя, делая это скорей машинально. Бээмпэшка так и прыгала по ухабам. Механик лавировал, объезжал ямы, рискуя свалиться в кювет. Подрыв на мине, и особенно в такое позднее время, был чреват для нас самыми худшими последствиями.

Проехали мост. Вокруг - ни души. Но мне от этого как-то не легче. Странное чувство испытывал: будто с гор, сжимавших дорогу, все время исходил гул - тяжелый, низкий и густой, как инфразвук. Оглядываюсь по сторонам, хотя по опыту знаю, что первый душманский выстрел - всегда неожиданный… С километр проехали от моста, началась низина. По краям дороги какие-то чахлые кусты виноградника, а дальше - заросли кукурузы. И тут мне словно шестое чувство подсказывает: здесь! Кладу руку на автомат, который у меня висел на крышке люка, наклоняюсь, кричу подполковнику:

- Готовьтесь, сейчас начнется!

- Что? - кричит он тоже и лезет из люка.

Тут и ударили из гранатомета. В глазах - вспышка. Не помню, как очутился на дороге, видно, взрывной волной выбросило. В ушах звон, круги перед глазами, но - соображаю. Откуда-то наводчик-оператор с автоматом выскакивает, к броне прижимается, озирается, но не стреляет. Вижу, рука у него перебита. Выхватил у него автомат - свой на люке так и остался - щелк, не стреляет. Отсоединил магазин, а из него патроны как горох посыпались. Бросил, вытащил из нагрудного кармана свой магазин. Прижался к борту и очередью по кустам. Одна мысль в голове: не дать им по второй машине пальнуть. Обернулся назад, рукой машу, ору: «Давай вперед, вперед проезжай!» Дошло наконец, объехала нас вторая машина - и сразу «на газы». Сколько в кустах было душманов, сам черт не разберет. Знал только, что без прикрытия гранатометчики не выходят. Зарядил второй магазин и вслед за первым выпустил. А сзади уже пушка бьет по кукурузе, один раз, другой: десантник меня поддерживает. Тут я окончательно пришел в себя, наводчика за шкирку - и в десантное отделение, сам - на броню. Мой механик уже очухался, рванул с ходу так, что я чуть снова с машины не свалился. Машу Василию рукой: уходить надо, пока целы. Связи как назло нет.

Как приехали в полк, помню смутно. Стали разбираться. В моей машине трое раненых, не знаю, что с ними. Но первым делом бегу ко второй машине. Навстречу десантник, глаза пустые, лицо каменное. «Что с писателем?» - кричу. «Все в порядке с писателем», - отмахивается он. Но мне уже не до него. Бегу обратно к своей машине. Задняя дверца открыта, рядовой Алешин, радист, лежит, раскинулся, весь в крови. Вытаскивают его, а он уже все, не дышит. Слышу, один из солдат, механик тот здоровый, навзрыд плачет. Меня тоже всего трясет. Кончай, говорю ему, слюни распускать. Зло так говорю. Потом санитары прибежали. Ору на них: что так долго, гады! Тут человек умирает. Показываю на подполковника. А на него глянуть страшно: все лицо в крови. Он же отмахивается, мол, ничего страшного, улыбнуться пытается, а мне от этой улыбки дурно становится. Отправил подполковника и наводчика-оператора в санчасть, а сам пошел смотреть дыру в борту. Хорошая такая, аккуратная, потрогал - еще горячая. Как раз напротив места, где подполковник сидел. Подумал: не окликни его - погиб бы человек.

Появляется мой подопечный, целый и невредимый. Только бледный очень. Руки не слушаются, закурить пытается, хотя до этого не видел его с сигаретой. Слышу свой голос, как из тумана (в ушах по-прежнему противный надрывный свист):

- Теперь понимаете? Все понимаете?

Отвечает он мне тихо-тихо, но я знаю, что он говорит. Мол, не думал, что все так серьезно может быть.

- Эх вы! - махнул рукой, побрел в санчасть.

Там как раз наводчика-оператора перевязывали. Рана оказалась неопасной, в мякоть. Подполковник сидит уже перевязанный, глаза между бинтов моргают. Врач говорит, что это пустяки, кисть немного ковырнуло и щеку осколками посекло.

Подхожу к наводчику.

- Что с магазином было? - спрашиваю.

Он молчит, мнется. А что спрашивать? И так все ясно. Пружину сломал, а под патронами наверняка деньги прятал. Жмот проклятый! Из-за таких вот субчиков люди гибнут. Но ничего тогда не стал говорить: все же раненый.

Перевязали наскоро и меня. Когда взорвалась граната, несколько осколков вошло в ногу.

Потом отправился докладывать командиру полка. Тот, конечно, обо всем уже знал и с места в карьер:

- Тебе когда было приказано выехать?

Я стою и молчу, ругаюсь про себя. Когда, когда, Теофраст твою мать! Но, правда, Тимофей Аркадьевич наклоняется тут к командиру, шепчет что-то. Я по-прежнему стою, переминаюсь с ноги на ногу. Герасимов слушает его, на меня поглядывает. И отчего-то вдруг меня злость взяла на всех, просто словами не выразить. Нога еще разболелась, еле терплю. Чувствую, дело худо, распоясаюсь сейчас, как деревенский хулиган.

- А ты что, ранен? - уже другим тоном спрашивает командир. - Ну-ка, покажи!

- Да там перевязано, - отвечаю.

- Закати штанину! - рявкает на меня. Пришлось показать.

- Ну ладно, иди.

Я повернулся, но командир вдруг остановил меня.

- Держи свою хреновину. - Он примирительно улыбнулся и бросил на стол мой талисман.

Я усмехнулся и буркнул, что если б «хреновина» была со мной, то ничего б не случилось.

- С каких это пор ты стал суеверным?

- А с тех пор, - говорю, - как цену жизни понял. - И на Тимофея Аркадьевича смотрю. А он не выдержал, отвел взгляд.

Наутро писатель вдруг сильно заинтересовался моей ротой, солдат по одному вызывает для беседы. «Летучку» ему Герасимов специально выделил. У каждого Тимофей Аркадьевич фамилию спрашивал, место жительства, записывал все обстоятельно. Потом меня пригласил. О вчерашнем - ни слова, будто ничего не случилось. Стал о родителях расспрашивать, где служил да почему в армию пошел, с детства ли мечтал, или позже решение оформилось. Сам сидел по-домашнему, в футболке; на столе плитка шоколада, бутылка коньяка. Записывает, а сам по кусочку от плитки все отламывает и отламывает. А мне почему-то вдруг так захотелось шоколаду этого, что сил никаких нет. А Тимофей Аркадьевич все жует и жует. Хорошо, хоть коньяк при мне не пил.

Узнал, что я из Москвы, обрадовался очень, даже визитную карточку подарил. Позвони, говорит, когда в Москву приедешь. Будешь, мол, боевым побратимом. А потом вдруг сообщает, что хочет написать повесть о советских воинах. Делает очень многозначительную паузу и говорит: «А прототипом главного героя хочу сделать вас». Подумал я и отвечаю: «Да нет, не стоит. Какой из меня герой? Лучше кого-нибудь другого подыщите».

На том и расстались. Был я после этого дома, в Москве, но не звонил, а визитку порвал сразу же, как вышел от него.

А вот с десантником-телохранителем специально встретился, как раз перед заменой. Зашел к нему в часть, а там говорят: он ранен. Иду в госпиталь. Вася как увидел меня, просиял, с постели вскакивает и давай ко мне ковылять. Мы обнялись, слезу пустили. Потом он рассказывает про свои боевые похождения, про ранение, про то, что на орден ему послали. Я понимал, ему хотелось сказать, что он уже не тот новичок, каким был. Потом вспомнили подполковника-политотдельца. Оказывается, он лежал в соседней палате и не так давно выписался. Вася рассказывал, лицо у него после ранения почти чистое, только небольшие оспинки остались. Вспомнили мы и писателя.

- Читал его что-нибудь? - спрашиваю.

- Нет, не читал.

- Может быть, потом и про ту поездку напишет.

- Вряд ли…

- Знаешь, - говорит Василий, - я потом понял, что никакая книга не стоит жизни того паренька, Алешина. И вообще, за такое геройство - за счет других - убивать надо…

Подарил мне Вася на прощание свою тельняшку. А мне на подарок и ответить нечем - все свои вещи на аэродроме оставил. И тут осенило: отдам ему свой амулет. Снял с шеи и говорю:

- Держи, это мне жена перед Афганом дала, чтоб хранил меня.

Расчувствовался Василий, хотя подумать, было бы с чего. Ведь в той нашей жизни мы верили лишь в две вещи: в автомат и надежных друзей.

Как приехал в свою новую часть, написал Васе, как и обещал, письмо. Потом - второе. Но ответа до сих пор не получил. Может быть, перевели его в другое место, а может, письма просто затерялись в пути.