Невидимая охрана
Тот факт, что Бабрака охраняют советские военные, усиленно скрывался. Как только к Бабраку наведывалась какая-нибудь важная делегация, так непременно полк отправляли за город заниматься тактикой или на стрельбы. Всех оставшихся во дворце офицеры строго предупреждали:
— Чтоб на глаза никому не попадались! А то раструбят, что Бабрака охраняют одни русские!
Вскоре к Бабраку зачастили гости: то представители интеллигенции или духовенства, то иностранные послы или журналисты. Завидев их, мы прятались где могли. Ho армейская служба не позволяла схорониться полностью. Случались и казусы.
Один раз по территории дворца двигалась делегация религиозных авторитетов. И тут, прямо у них перед носом, их путь пересекает наш десантник с горячими котелками. Религиозные деятели сразу замедлили шаг и с интересом стали на него смотреть. Воин на них даже не глянул. Он торопился по направлению к соседней башне. Там его дожидался дед, которому судьбой выпало в обеденное время стоять в карауле.
За углом соседнего строения шустрого бойца перехватил возмущённый КГБшник:
— Ты куда, чёрт, прёшь?! Почему на виду ходишь? Не видишь — к Бабраку люди идут?!
— Пусть идут! Мне какое дело! — отрезал независимый десантник, и заспешил дальше на пост, чтобы успеть донести пищу горячей.
Другой раз Бабрак созвал на большую конференцию представителей провинциального духовенства. Низкорослые бородатые старцы в чалмах, небольшими группами, а то и вовсе по одному тащились по дорожке, ведущей из главных ворот КПП по единственному проходу во Дворец Народов. Специально по этому случаю на первый пост отобрали и поставили только тех, кто лицом почернявей и хоть как-то походил на местных.
В тот день у нас по распорядку была баня. Спрятавшись за строение, мы осторожно выглядывали из- за угла на неспешно тянущихся делегатов джирги, которые опирались на свои палки-костыли и с любопытством таращились по сторонам.
Подходила наша очередь. Выйти из Дворца Народов можно было только через главную арку, больше никак. А баня находилась по ту сторону стены. И мы решились:
— Пошли! А то пока все душманы проковыляют — ещё баню отменят! — мы рванули из укрытия и, не обращая внимания на вытянутые лица духовных наставников, быстро зашагали через арку в направлении бани. А оттуда навстречу нам уже мчался помывшийся взвод.
Кабульский мятеж
22 февраля в Кабуле произошло крупное антиправительственное выступление. Первая половина дня прошла как обычно, буднично, и ничто не предвещало о надвигающейся волне беспорядков.
Днём я находился в расположении взвода и занимался какими-то делами. Случайно выглянув в окно, я сразу заметил, что снаружи происходит что-то необычное. Солдаты, находившиеся на улице, вели себя весьма странно: никто из них не ходил и не двигался. Вытянув головы, они стояли как вкопанные и как будто куда-то вслушивались. Все были напряжены, и мало кто разговаривал. На лицах читалось непонимание и удивление. Заподозрив неладное, я вышел на улицу и спросил у одного:
— Что такое?.. Что-то произошло?
— А ты что, не слышишь?
Я прислушался, и холодные мурашки забегали по моей спине: откуда-то издалека слабо доносился страшный и непонятный вой. Таких звуков я не слышал никогда, и мне стало не по себе. Все слушали, пытаясь понять, что же там происходит. Так в неопределенности мы стояли с полчаса, и лишь с тревогой коротко обменивались предположениями. Было такое впечатление, что к нам со всех сторон сходились и ревели огромные стаи диких зверей. Этот жуткий вой постепенно нарастал, наполнял весь воздух и уже отчётливо прослушивался всеми нами. Сомнений не оставалось — это шли тысячи и тысячи людей к центру города, в многоголосии издавая дикие вопли и крики.
Тут до нас донеслись первые одиночные выстрелы. Они усиливались и нарастали, переходя в перестрелки. Уже затрещали длинные пулемётные очереди. И тут, как долгожданное, прозвучало:
— Тревога! Все на усиление постов!
Мы, разбежались по постам. В каждой угловой башне засело человек по двадцать — чтоб держать крепость. Сверху было хорошо видно, как внизу, рассеиваясь в засадах по разным местам, забегали аскары — они занимали первую линию обороны, вдоль внешней стены. Но что происходило дальше с башни не было видно. Сидим наготове, и с волнением ожидаем штурма.
Тем временем многотысячные толпы возбуждённых людей наводняли улицы города. Начались беспорядки. Погромщики грабили духаны, переворачивали и поджигали машины. У одного из мостов толпа избила человека и закидала его камнями, потом, ещё живого, его облили бензином и подожгли. Эту картину видели экипажи двух БМД, охраняющие подступы к этому мосту, но, не имея приказа, они в события не вмешивались. В другом месте, на площади невдалеке от Дворца Народов, толпа окружила и до смерти забила палками афганского регулировщика движения транспорта.
Выступление оказалось полной неожиданностью для властей и потому отреагировали на бунт с большим опозданием, когда погромы и расправы охватили уже всю столицу.
Частям, располагавшимся вблизи от Кабула, был отдан приказ блокировать город: никого не впускать в город, и никого не выпускать. Посты, стоящие у дорог, отправляли всех назад — и машины, и пеших ходоков — всех, кто не имел специального разрешения.
Для наведения порядка на улицы города выехал 357-й полк нашей воздушно-десантной дивизии, который базировался на окраине Кабула, в крепости Балахисар. Они уезжали в патруль небольшими колоннами. Повсюду, с разных сторон, в них летели палки, бутылки, камни. Но они, поскольку не имели приказа вести огонь по безоружным, стреляли только вверх — для устрашения — и толпа разбегалась. На поражение стреляли только в ответ на выстрелы. Иногда на их пути возникали невысокие баррикады, но БМД их запросто преодолевали.
С каждым часом многочисленные перестрелки всё множились и усиливались. Солнце зашло за горы, начало быстро темнеть, а стрельба на улицах всё разгоралась.
Тут в роту поступил приказ готовиться к выступлению. С постов сняли усиление, и мы, набрав боекомплект, побежали в сторону КПП. Там от самых ворот КПП тянулась длинная колонна БМДшек, которые в полной готовности уже поджидали нас. Экипажи построились возле своих БМД. Офицеры для уточнения заданий постоянно бегали к месту расположения временного командного пункта.
Между тем совсем рядом от нас шла безостановочная автоматная стрельба. Отовсюду доносился шум и крики. Я прекрасно понимал, что вполне может случится, что вот этой ночью, возможно всего через несколько минут, как мы выйдем навстречу бушующей толпе, меня могут убить или ранить. Однако несмотря на реальную опасность, страха всё же не было — ведь я не сомневался, что мы намного сильнее, а потому желание поучаствовать в перестрелке и набраться ощущений в данный момент перевешивало.
Так в напряжённом ожидании мы простояли с час. Однако хотя стрельба в городе не смолкала ни на минуту, приказа на выступление так и не поступило. Когда офицеры в очередной раз вернулись с совещания, они сказали, что пока выезд откладывается. Я воспринял это с облегчением и одновременно с некоторым разочарованием.
Часть личного состава отправили на усиление караула, а остальные, готовые в любой момент подняться по тревоге, не раздеваясь, легли спать, сняв только сапоги и ремни с подсумками.
К утру стрельба всё ещё продолжалась. Но, видимо, к этому времени руководство ДРА и советское командование уже выработали согласованный план действий по стабилизации положения в Кабуле. Были предприняты решительные меры по усмирению бунтовщиков, которые позволили быстро выправить ситуацию. Некоторые из этих мер мы могли наблюдать воочию.
Днём над Кабулом начали барражировать несколько боевых вертолётов Ми-8. Один из них то и дело пролетал на небольшой высоте над Дворцом Народов. Из его боковой двери торчал укреплённый на перекладине ствол пулемёта. Получив по рации наводку, вертолёт разворачивался и улетал к тем улицам, где кричала толпа и гремели выстрелы. С башни мы хорошо видели, как вертолёт летел вдоль улиц, временами ненадолго замедлял движение, и оттуда доносились длинные пулемётные очереди. Отстрелявшись, вертолёт возвращался обратно к Дворцу Народов и зависал у нас над головами. Иногда он висел так низко, что мы отчётливо видели, как из-за ствола пулемёта на нас выглядывало довольное лицо стрелка. Он улыбался и иногда даже в приветствии помахивал нам рукой, как бы показывая своим видом: "Ничего страшного. Всё идёт нормально". Некоторое время повисев над нами, вертолёт вновь улетал в город.
В наведении порядка были привлечены и афганские силы — армия и милиция. Действовали они также решительно и жёстко: сначала стреляли над головами бунтующих, и если люди сразу не разбегались, то прямо по толпе. Убитых и раненых подбирали, закидывали в машины и куда-то увозили.
К вечеру стрельба стала стихать. Мятеж был в основном подавлен: Только ночью, как последний всплеск, ещё интенсивно стреляли. Трассера повсюду секли ночное небо Кабула, иногда гремели взрывы. Но как наступил новый день перестрелки практически кончились.
Утром, перед тем как заступить на первый пост — у главных ворот во Дворец Народов — нас инструктировал разводящий офицер:
— Если толпа снова будет приближаться к Дворцу Народов, то в первую очередь уничтожайте всех афганских солдат. Им верить нельзя!
— А вдруг он наш?
— А это не важно: наш — не наш. Сразу застрелить и всё! Ясно? А то пока ты будешь с ним разбираться, сам пулю получишь!
Меня такое напутствие сильно озадачило, — Как же так? Мы специально пришли им помогать, а тут — афганцев стреляйте без разбора.
На первом посту всегда стояло больше наших солдат, чем афганцев. И на этот раз нас было четверо, а аскаров трое. Непонятно каким образом, но аскары уже прознали о грозящем их жизни распоряжении. Один из аскаров спросил меня на ломаном английском:
— А правда, что вы нас убьёте в случае опасности?
Я сначала сделал вид, что его не понял. Но аскар не отставал и упорно, снова и снова задавал этот же вопрос. Пришлось надеть на себя маску удивления и ответить:
— Нет, нет! Такого быть не может! Ничего подобного не слышал!
Я всячески пытался успокоить аскара, полагая, что это всё — какое-то недоразумение. Но аскар ещё долго не мог успокоиться и, с трудом подбирая слова и обильно жестикулируя, продолжал возмущаться:
— Нехорошо — мы же друзья!.. Ваш враг — наш враг тоже. А вы нас убивать будете, если враги нас окружат!..
Караул закончился, но я ещё долго не мог отделаться от неприятного осадка, оставшегося в душе после этого разговора. Мне было неловко, что приходилось изворачиваться и врать, а в голове никак не укладывался этот несуразный и жестокий приказ.
…Прошло всего несколько дней после мятежа, как до нас докатился слух, что на перевале Саланг произошло серьёзное ЧП. Говорили, что как только начались беспорядки в Кабуле, мотострелковые части, стоящие до этого в Пули-Хумри, были подняты по тревоге и получили приказ немедленно выдвигаться к столице. Когда колонна боевой техники двигалась по туннелю, один из танков сломался. Объехать его было невозможно, поскольку в это же время через туннель шла встречная колонна. Так внутри трёхкилометрового туннеля образовался затор. Машины некоторое время стояли, не останавливая двигателей. Вскоре солдаты почувствовали, что начали задыхаться. Они стали выскакивать из машин и бежать, кто вперёд, кто назад, потому что никто не знал, в какую сторону ближе к выходу. Из-за копоти почти ничего не было видно. Возникла паника. Кто посообразительней снимали с ноги портянку, поливали её водой из фляжки и дышали сквозь неё.
Как говорили, в тот день на Саланге погибло и тяжело отравилось газом около ста человек.
Кунарская операция
В конце февраля 3-й батальон и разведрота (всего около трёхсот человек) были отправлены на первую боевую операцию в провинцию Кунар, что граничит с Пакистаном. Всего операция длилась 12 дней. Ежедневно по рации они передавали свои потери, и потому ещё до их возвращения мы уже знали, что потрепали их сильно — там погибло 35 человек и 32 получили ранения.
Подходило время возвращения 3-го батальона с Кунара. Меня и ещё нескольких солдат отправили подготовить для них баню — большую палатку с деревянным полом, в которой одновременно мог мыться целый взвод.
В ожидании когда подъедут машины с личным составом, мы стояли возле палатки и болтали. Тут к нам приблизились два афганских офицера, и один из них, на вид лет двадцати трёх, спросил, обращаясь сразу ко всем:
— Ду ю хэв фишь ин бокс?
Вначале я не понял, чего он хочет, но офицер повторил вопрос, показывая кистью руки волнообразное движение.
— А-а! — осенило меня. — "Фишь" — рыба, "Бокс" — коробка, значит, спрашивает консервы. Я сомкнул в круг кисти рук, изображая консервную банку:
— Fish in box?
— Yes! Yes! — закивал офицер. Мы поняли друг друга и продолжили общение. За консервы он предлагал мне афгани, но они мне были особо ни к чему — меня больше обрадовала сама возможность поближе познакомиться с афганцем, тем более с офицером, и поэтому от денег я отказался наотрез. Взять банку со стола нашего взвода мне ничего не стоило, так как рыбные консервы уже так приелись, что обычно после еды их штуки три оставалось нетронутыми, а доступ к столу я имел постоянно, так как часто приходилось его накрывать и убирать.
За полчаса общения мы познакомились и разузнали кое-что друг о друге. Его звали Назир, и он с большим уважением относился к нам — русским, считая, что Советский Союз — сказочная страна, где все равны и счастливы. Я узнал, что он вырос в многодетной семье и был одним из старших детей. Сначала он учился на преподавателя английского языка в кабульском политехническом институте, но революционные вихри занесли его в армию. Там после Апрельской революции как раз нужны были новые кадры взамен ненадёжных старорежимных офицеров. Так как офицеры хорошо получали, он один в основном и обеспечивал всю семью.
Назир произвёл на меня очень приятное впечатление, и мы договорились, что встретимся завтра днём возле афганской казармы.
Вскоре подъехали машины с 3-м батальоном, и сразу повзводно личный состав пошёл мыться. Первое, что бросилось мне в глаза — это их мрачный и усталый вид. Мылись они почти не разговаривая. Даже старослужащие, обычно громко шумевшие в бане, на этот раз вели себя непривычно тихо. Было видно, что они все находятся под впечатлением от прошедшей операции. С некоторыми мы пытались заговорить, но ничего не получилось — они были молчаливы и замкнуты: видимо, их мысли были всё ещё там — на боевых.
Вместе с 3-м батальоном в Кунарской операции принимала участие и разведрота полка. Ночью их подняли по тревоге, привезли на аэродром и на вертолётах переправили в район боевых. Перед самой высадкой авиация пробомбила прилегающие к месту высадки склоны гор. Как только десант высадился, вертолёты, сразу улетели на базу. Вначале, пока ещё не было ясно с кем воевать, офицеры находились в некоторой растерянности. Сказывалось, что ещё ни у кого из них не было настоящего боевого опыта. Даже некоторые взводные на всякий случай инструктировали:
— Вести огонь только в ответ на выстрелы!
Однако всякая неопределенность улетучилась уже через несколько часов, как только приблизились к горным кишлакам. Личному составу был доведён чёткий приказ: "Уничтожать всех. Пленных не брать" — и всё стало на свои места.
В кишлаках уже почти никого не оставалось: перед началом операции кишлаки были обстреляны НУРСами с вертолётов, и жители, завидев, что к ним идут русские, попрятались в горах. Рота шла вверх в горы, прочесывая местность и кишлаки. Это был карательный рейд: солдаты жгли посевы, запасы керосина, уничтожали продукты питания, убивали домашний скот — уничтожали всё, что могло достаться душманам. Перед тем как зайти в дувал, туда бросали гранату и давали автоматную очередь.
Особенно интенсивно работала артиллерия, которая постоянно поддерживала их огнём. На защищающиеся кишлаки обрушивали море огня. Били по ним и из гаубиц, и из самоходных артиллерийских установок, и из установок залпового огня "Град", превращая всё в pуины и пыль. После такой мощной артподготовки кишлаки брались без особого труда. Батальон шёл вдоль зелёной полосы и прочёсывал расположенные там кишлаки. Убили там афганцев очень много.
Слушая кунарские истории, я чувствовал, что здесь что-то неправильно. "Конечно же, — понимал я. — Это война. И если не убьёшь ты, то убьют тебя" — и тем не менее методы боевых действий, когда убивали всех, кого только увидят, вызывали во мне чувство несогласия.
На следующий день после обеда, взяв несколько банок рыбных консервов, я отправился на встречу с Назиром. Но на первом посту у центральных ворот, где обычно ставят молодых, на этот раз, как назло, стояли старослужащие. Можно было под благовидные предлогом, мол, деды за сигаретами послали, пройти через КПП, но они могли и не пустить, а рисковать не хотелось. Поэтому я направился к боковой башне, незаметно для часовых поднялся наверх, затем пролез через окно, спустился по внешнему склону вниз до самого края и спрыгнул.
Оказавшись по ту сторону стены, я направился к условленному месту, где меня уже поджидал Назир. Он поблагодарил меня за консервы и предложил зайти к нему в расположение. Мне было любопытно увидеть в каких условиях живут афганские солдаты, да и для спокойного разговора, как я подумал, там должно быть удобней, и поэтому без колебаний согласился.
Мы поднялись по лестнице и зашли в большое помещение, где располагалась его рота. Однако к моему удивлению, моё появление было расценено здесь как событие: меня сразу же обступили афганские офицеры — человек десять. Оказавшись в центре всеобщего внимания, я сильно смутился. Я сразу вспомнил свежие рассказы солдат, только что прибывших с Кунара.
— Ну вот, наверняка уже прознали, что наши там творили. Сейчас начнут возмущаться, что мы убиваем мирных жителей. А что ответить, если спросят насчёт того приказа — убивать всех афганцев во Дворце? Что я им скажу? — подумал я.
Однако настрой у офицеров был совсем иной. Все смотрели на меня с уважением, хотя на самом деле я ничего особого не представлял: самый обычный солдат, в довольно невзрачной форме.
Вначале из-за чувства неловкости разговор не совсем клеился, но уже через несколько минут я освоился, и мы разговорились. Многие из офицеров говорили по- английски гораздо лучше меня, и, хоть и с трудом, но мы понимали друг друга. Насколько я понял, афганцы благодарили меня за нашу помощь Афганистану, интересовались, как мы живём у себя в Советском Союзе; часто слышались такие слова, как "революция", "социализм", "друзья", из чего я заключил, что все они горели высокими революционными идеями и полны решимости строить у себя светлое будущее. Поговорив с ними минут двадцать, я засуетился:
— Sorry. I have not time. (Извините, мне надо идти)
Попрощавшись с Назиром, я зашагал к воротам первого поста. Один из часовых — дед из нашей роты — сразу до меня докопался:
— Стой! Куда ходил?
— За сигаретами в духан послали, — соврал я.
— Когда же ты выходил? Ты что, три часа в очереди стоял?
Тут я понял, что погорел. По моим расчётам их должны были сменить минут пятнадцать назад, но по каким-то причинам смена задержалась, и они, естественно, знали, что через их пост я не проходил. О том, что я выходил за территорию дворца, было немедленно сообщено ротному.
В тот же вечер после вечерней поверки меня и ещё троих залётчиков Хижняк повёл за общественный сортир.
— Здесь будете копать новую яму для мусора, — распорядился он. — Размеры: три на три, глубина два метра. Не успеете сделать до утра — хоть на сантиметр получится меньше — придётся вам же её закидать, а завтра ночью будете копать по новой, но уже в другом месте. Не успеете завтра — всё повториться следующей ночью. Всё ясно?
— Так точно, товарищ старший лейтенант.
— Вперёд, за дело! Утром проверю.
Мы принялись за работу. Погода стояла отвратительная: накрапывал дождик, холодно, слякоть, а тут ещё грунт весь из камней. Рыли безостановочно всю ночь. Но как мы ни упирались, углубились только по плечи. Утром, валясь с ног от усталости, вместе со всеми пошли на завтрак. Потом доложили ротному. Он осмотрел яму и, хотя она была не такой глубокой, какой должна была быть, работу всё же принял.
Я — переводчик
Несмотря на то что в десант брали только тех, кто закончил десять классов, а в школе в основном изучали английский, тем не менее мало кто в роте помнил больше двух-трёх десятков английских слов. И хотя мои знания английского были на уровне школьного троечника, но и этого оказалось достаточным, чтобы прослыть переводчиком.
С другой стороны, среди афганцев было немало тех, кто довольно сносно знал английский — сказывалась близость бывшей английской колонии Индии (а Пакистан тогда был её частью), и при необходимости, а она случалась довольно часто при актах купли-продажи, обращались за помощью ко мне.
Однажды ко мне подошёл незнакомый аскар и спросил:
— Whot is the "чурка"? (Что значит чурка)
Я без задней мысли, с улыбкой, начал ему растолковывать прямое значение этого слова: руками изобразил дерево:
— Tree, — показываю листву. — Green.
— Yes, — качает головой аскар. — Ага, понял!
Потом ребром ладони, всё ещё с улыбкой, рублю дерево под корень, отпиливаю часть ствола и торжественно показываю:
— This is the "чурка"! — и, вдобавок, даже показал, как можно топором расколоть чурку на поленья. И только тут до меня дошло, откуда мог услышать это слово аскар. Конечно, чуркой его обозвал кто-то из наших. Улыбка с моего лица мгновенно испарилась. Аскар тоже понял оскорбительный смысл этого слова. Его глаза наполнились обидой, и он, опустив голову, повернулся и ушёл.
Приказ
27 марта Министр Обороны СССР маршал Дмитрий Фёдорович Устинов как обычно вошёл в свой просторный кабинет, сел за массивный стол, достал дорогую авторучку с золотым пером и, сосредоточившись, начал подписывать приказы государственного значения. Первым лежал приказ об очередном увольнении в запас солдат, отслуживших свой срок в Советской Армии и мобилизации в армию нового призыва. Это был самый важный приказ в тот день. Устинов мог по какой-либо причине не подписать или отложить на потом любую другую бумагу — но только не эту. Подписать этот приказ он был обязан по советскому Закону о всеобщей воинской обязанности. Этот приказ начинает новый отсчёт в очередной призывной кампании: чтобы все военнообязанные призывники отдали дань своей стране — подстриглись, пришли по повестке в военкомат и на два года отправились в неведомый мир Армии; чтобы шёл естественный процесс смены армейских поколений и крутилось колесо армейских традиций.
Министр Обороны подписывает приказ о мобилизации и увольнении в запас очередного призыва в строго определённый день. Во всех гарнизонах, даже в самых дальних уголках огромной страны, с нетерпением ждут и точно знают эту дату. Ровно за сто дней до подписания этого приказа торжественно отмечается важнейший армейский праздник — "Сто дней до приказа". Правда, наш полк в тот день находился в "тёплом лесу", и по этой причине настоящего праздника тогда не получилось. А это значило, что молодым тогда крупно повезло, поскольку деды отмечают эту славную дату непременно со спиртным, нередко теряют над собой контроль со всеми вытекающими нежелательными последствиями. После "ста дней” каждый молодой обязан точно знать количество дней оставшихся до дня самого приказа. В любой момент дед, приметив увлечённого работой молодого, а то и просто разбудив его среди ночи, может задать ему вполне конкретный вопрос:
— Сколько дней до приказа? — и тут же должен Услышать верное число.
Пётр Боровский всегда был на страже добрых солдатских традиций. Он регулярно налетал с этим коварным вопросом на молодых. Кроме того, он был классным специалистом по "калабахам", в чём я убедился лично.
В один не самый благополучный для меня день, когда я был полностью занят какими-то важными делами по уборке помещения, внезапно объявился Боровский и с ходу задал мне свой коронный вопрос:
— Сколько дней до приказа?
Стоило мне на мгновение замешкаться, как Боровский начал отсчёт, с каждым разом улыбаясь всё шире и шире:
— Рас!.. Два!.. Три!..
В круговерти бытовых дел я не уточнил для себя этого важного числа и теперь, закатывая к потолку глаза, гадал:
— Тридцать два!.. Тридцать три!.. Тридцать четыре! — но счёт неумолимо продолжался.
Дело осложнялось тем, что если ответ не знаешь точно, то надо говорить обязательно меньшее число, пока не угадаешь. Гораздо хуже ошибиться в большую сторону: дед не потерпит, чтобы по твоей милости пришлось "служить" лишний день и за такую оплошность может разом накинуть дополнительно калабах десять.
— Тридцать восемь!
— Наконец!.. — счастливо осветился Боровский. — Так, подставляй лоб! Двенадцать калабах тебе полагается!
Я снял голубой берет, зажмурился и подставил голову. Боровский плотно приложил ладонь ко лбу, с усилием оттянул другой рукой средний палец и резко его отпустил. Калабах получился на славу — как будто по голове молотком тюкнули. После того как Боровский заехал своим каменным пальцем во второй раз, я уже забеспокоился как бы у меня не случилось сотрясение мозга. Кончив необходимую процедуру, довольный Боровский ободрил меня воспоминаниями:
— Тебе, Бояркин, ещё повезло! Вот когда я был молодым, мне ставил один дед, а кулаки у него — во-о! — он показал размер кулаков. — Как кувалдой бил! Прикинь — ставит эмалированную кружку дном кверху и как уе..ёт калабах!.. — аж эмаль с неё ссыпалась! Да-а, мы-то тогда точно знали сколько дней!
Поделившись ностальгическими воспоминаниями, он пошёл дальше — искать следующую свою жертву из числа молодых. А я ещё долго тёр лоб и с этого дня уже не ленился вести точный отсчёт этих чёртовых дней.
Для личного состава всех родов войск подписание этого приказа является одним из самых значительных событий. Касается это и солдат, волей судьбы попавших в Афганистан. Приказ здесь отмечается так же обязательно, со всеми обкатанными годами атрибутами и с таким же размахом как и в Союзе. Напрасно накануне ротный предупреждал:
— Завтра буду следить строго! Чтобы никаких дурацких выходок из-за приказа не было!
Но строжился он скорее так, чтобы застраховаться — на всякий пожарный случай. Сам-то он понимал, что армейские традиции никто не в силах нарушить, а уж тем более отменить.
Несмотря на объективные сложности по причине нахождения в Афганистане, в нашем 2-м батальоне для этого важного мероприятия загодя раздобыли прочный алюминиевый таз — неотъемлемый атрибут праздника — им и осуществлялся перевод.
Кто таз раздобыть не смог — выходили из положения с помощью простого солдатского ремня. И нет никаких оснований усомниться в том, что во всех без исключения подразделениях 103-й гвардейской воздушно-десантной дивизии в течение того дня остался без внимания хоть один солдат.
Священное таинство перевода молодых — из духов в черпаки, и из черпаков в фазаны — осуществлялось по единой для всех методике: оголяет гвардеец свой зад и встаёт в "позу десантника". Другой гвардеец — призывом постарше — со всего маху наносит удары тазом по обнажённому месту столько раз, сколько месяцев тот отдал Вооружённым Силам. Таким образом, духи получали по заднему месту шесть раз, черпаки — двенадцать.
В тот славный день в казармах было на что посмотреть! Настоящее зрелище! Держа таз обеими руками, один защитник отечества бьёт что есть силы по голому заду другого защитника. Их кругом обступает хохочущая толпа свидетелей, которая громко и торжественно считает вслух:
— Раз!.. Два!.. Три!.. — таз под счёт издаёт глухой барабанный звук, а дно с каждым ударом прогибается вовнутрь.
— Ух, как ж… напряг! Таз не выдерживает!
— Всё, дальше нельзя — нужен ремонт! — дед упирает край таза в пол, бьёт по дну каблуком сапога и обряд продолжается:
— Восемь!.. Девять!.. Десять!..
Другие в это время давятся со смеху:
— Не напрягай ж…! Расслабься — тазик пожалей!
Переводимый морщится, скрипит зубами, но изо всех сил терпит. Получив положенное, он с этого момента считается переведённым в более уважаемую категорию. Заднее место тут же заливается ведром воды, чтоб не случился перегрев. Воин с облегчением отходит, натягивает штаны и осторожно потирает отбитые места, а его место сразу занимает следующий молодой.
Обряд перевода также касался и старослужащих: фазаны переводились в деды, а деды в дембеля. Соответственно фазаны получали по заду 18, а деды — 24 раза. Всё было тоже самое, за исключением самой малости — из уважения к старшим призывам, таз заменяла подушка. Кроме того, чтобы не переборщить, эта ответственнейшая процедура доверялась только самым молодым.
Когда в нашей роте перевели всех, изрядно помятый таз был передан в другую роту, где он продолжил свою важную работу. Так таз ходил из взвода во взвод, из роты в роту. К вечеру его уже совсем раздолбали: не выдержав предельных нагрузок у него отвалилось дно.
Вечером Хижняк отдельно построил в одну шеренгу молодых и приказал им спустить штаны. Пройдя позади шеренги и осмотрев их лиловые зады, он только и произнёс:
— Делать вам нехрен! На кой чёрт это надо?
Ещё в "день приказа" некоторые дембеля брили голову "под ноль", чтобы уже не стричься до самой отправки домой. За оставшиеся два месяца волосы как раз отрастают на столько, что их достаточно лишь раз подравнять и идти на гражданку.
В патруле
В марте ротный восстановил меня оператором БМД. Служба тут же пошла веселей. Теперь, пока все отрабатывали строевой шаг, качались и выполняли различные работы, я приводил в порядок свою БМДшку.
Сразу мы стали выходить в патруль по охране комендантского часа, который длился с 10 вечера до 5 утра. А патруль — это настоящий отдых.
Как темнеет, четыре БМД выстраиваются на развод. Дежурный офицер инструктирует нас об оперативной обстановке в Кабуле и пригороде, выдаёт листок с паролями и шифрограммами. Проверив связь на основной и резервной частоте, мы отправляемся на дежурство. Три БМД занимают свои места на стационарных постах — небольших площадях в центре города, являющихся перекрестками главных дорог, а четвёртая БМД курсирует между этими тремя постами как подвижный пост. В каждой БМД находятся: механик-водитель, оператор-наводчик и четверо наших десантников с офицером. Обязательно берём с собой ещё двух аскаров и царандоя — для проверок афганцев.
Прибыв на пост я докладываю по рации на главный пункт:
— Я второй. У нас "100" (всё в порядке), — и, заглушив двигатель, стоим на этом месте до утра.
Обычно как только наступал комендантский час, я занимал своё место в башне, упирался лбом в резиновую прокладку окуляра прицела и моментально отключался. Таким образом я урывал для сна дополнительно часа три. Спалось сидя мне так же хорошо, как и в постели. Шлемофон был на мне, и когда из центра запрашивали, я лишь на минуту приходил в сознание, чтобы ответить:
— Я второй. У нас "сто", — и снова отрубался, поскольку больше от меня ничего не требовалось делать. А за порядком следили те, кто находился снаружи.
Завидев свет от фар, на середину дороги выходил аскар и, наставив автомат на водителя, топал перед собой ногой и кричал:
— Дрейшь! (Стой), — затем, если машина была афганская, к водителю подходил царандой. Он спрашивал пароль и проверял документы. Если машина была советская, то пароль спрашивали наши.
Однако со временем повелось, что на патрульных перестали обращать внимание, и часто машины не снижая оборотов летели дальше. У нас на этот счёт никаких чётких инструкций не было, и поэтому мы только провожали взглядом удаляющуюся машину и ничего не предпринимали.
Так продолжалось почти с месяц, пока один из патрульных нашего полка не послал вдогонку машине автоматную очередь. Машина остановилась сразу. Водителю и ехавшим с ним офицерам всё же пришлось предъявить документы и ещё немного поработать с простреленными колёсами.
Этот случай на следующий день нам довели на разводе, добавив, что стреляющего за бдительность и решительность отметили благодарностью. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы все сделали соответствующий вывод. С того дня стоило кому проехать мимо, как сразу стреляли по колёсам. Дисциплина в комендантский час резко повысилась, и теперь водители, чуть завидев пост, сразу притормаживали, на тихом ходу приближались и как положено останавливались.
Не прошло и недели, как общий настрой — пострелять, принёс свой первый печальный результат.
В одно из дежурств мимо патрульных, не реагируя на требование остановиться, промчался УАЗик с советскими номерами. Ему вдогонку сразу послали автоматную очередь. Пули попали в водителя — простого солдата, который скончался на месте. Кроме него в машине находилось двое наших офицеров — они отделались небольшим испугом. Как оказалось, офицеры держали путь в медсанбат — одно из немногих мест в Кабуле, где водились женщины.
На следующем разводе нам довели этот случай и инструктировали, чтоб без особой нужды или явных подозрений по машинам не стреляли. Мы начали действовать по новой инструкции, и как результат — уже через месяц дисциплина на ночных дорогах вновь захромала: некоторые водители, большей частью наши, опять стали игнорировать патруль и на всех парах неслись мимо постов.
Хлопоты молодых
Приём пищи для солдата — событие всегда жданное и радостное, а для молодых ещё и хлопотное. Как только с кухни приносили термосы с пищей, их тут же плотно обступали представители от всех взводов — толпа, состоящая исключительно из молодых. Первым вне очереди к термосам допускался младший сержант Ткаченко — личный ординарец Хижняка. Ткаченко заодно обслуживал и всех остальных офицеров. Он их и кормил, и за ними мыл, и убирал. Не спеша "Ткач" наполнял три своих ведра, соответственно: для первого, второго и третьего — и исчезал в офицерской комнате. Ткаченко был моего призыва, а потому чувствовал себя спокойно только в комнате у офицеров, где он и жил, и, чтоб не мозолить глаза дедам, лишний раз её не покидал.
Затем туго знающая своё дело молодёжь наполняет ёмкости и растаскивает их по взводам. Деды в это время беззаботно лежат на своих койках и даже ничего не говорят, только краешком глаза поглядывают, как молодой отстегнёт у него с ремня его личный котелок и наполнит его едой. И только когда котелок с пищей будет стоять на столе, дед не спеша встанет, нехотя скинет с себя дремоту, усядется, поест, попьёт чай и задумается над выбором: закурить ли на сытый желудок прямо в постели или выйти на свежий воздух и покурить там.
Между тем молодые времени зря не теряют: наскоро поев, они убирают со стола, наводят чистоту, моют все без разбора котелки. И хотя мы — молодые — никогда не медлили, Еремеев, чтобы ещё поторопить нас, иногда придавал дополнительное ускорение:
— Даю десять секунд времени! Чтоб стол был чистым! — и тут же начинает отсчёт:
— Рас!.. Два!.. Три!.. — при этом он раскачивает стол из стороны в сторону, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Ложки, чашки, котелки как при штормовой качке на корабле уже ездят по столу, гремят и валятся на пол. Под конец счёта мы еле успевали похватать все котелки и ложки.
Еремеев как образцовый замок постоянно держал нас — молодых — в строгости и обожал следить за чистотой и порядком. Был даже довольно продолжительный период, когда он заставлял нас делать влажную уборку каждодневно. Сразу после завтрака, покуда выдавалось свободных полчасика, мы в бешеном темпе выносим койки из помещения, заливаем пол вёдрами воды и драим его тряпками, как матросы палубу корабля. Помыв и насухо протерев пол, быстро затаскиваем обратно койки, расставляем их по местам и ровно заправляем.
Подобная влажная уборка в других взводах производилась не чаще, чем раз в неделю. И довольные молодые из других взводов, перекуривая после завтрака, с улыбками на лицах наблюдали за нашей напряжённой работой.
Чисто афганское убийство
Как-то среди ночи наш батальон подняли по тревоге и провели сверку личного состава. Такие ночные построения были не редкостью. Если кто из солдат исчезнет или поступит информация, что какого-то воина заметили шляющимся по ночному городу, то поднимали и проверяли все близ расположенные части. Случалось, солдаты удирали из армейского коллектива: покинет какой-нибудь воин расположение части, поплутает- поплутает, а потом вернётся назад с повинной — до Союза всё равно не добраться. Но возвращались не всегда. До нас доводили и такие случаи: некоторые беглецы натыкались на душманов, и тогда их смерть была ужасной — им выкалывали глаза, отрезали нос, уши, с ещё живых сдирали кожу.
И на этот раз причиной ночной проверки был солдат, который исчез из одной роты, расположенной под Кабулом.
В течение нескольких дней сослуживцы того солдата прочёсывали всё в округе — нигде нет. Потеряв надежду его отыскать, поиски прекратили. Прошло несколько дней. И тут заметили, что совсем рядом, в каких-то трёх километрах от места расположения роты, стал распространяться невыносимый трупный запах. И вот по этому запаху под завалом камней был обнаружена разлагающийся труп того парня. По всему было видно, что убили его душманы: с него содрали кожу, а на теле было множество ножевых ран.
Доводя до нас этот случай, Хижняк предупредил:
— Не забывайте, где вы находитесь! Тут кругом враги иЗ пощады от них не ждите! Как уйдёшь по глупости — вернёшься домой раньше положенного времени, только в ящике — и то, если труп разыщут!
Но на этот раз душманы были ни при чём. Спустя ещё месяц на построении ротный довёл до нас некоторые подробности этого случая. А случай оказался не такой простой.
Тело убитого уже хотели отправить домой, но тут товарищам из особого отдела показалось подозрительным то, что душманы накидали на труп груду камней. Дело в том, что по законам шариата чем быстрее после смерти тело придать земле, тем больше прегрешений простит Аллах усопшему. Поэтому душманы никогда не зарывали убитых врагов, оставляя их на виду для устрашения других неверных.
Опытные особисты отлично знали порядки, царящие в армейских коллективах. Поскольку убитый был из молодых, следователи сразу догадались, в каком направлении надо искать. И действительно, начавшееся следствие уже через несколько дней вышло на след банальной неуставщины.
Тот солдат прибыл в роту совсем недавно. Посчитав, что раз он в Афганистане, то ухаживать за дедами уже вовсе не обязательно, и отказался обслуживать старослужащих. Тогда "старшие наставники" решили проучить непокорного воина, дабы и другие не последовали его дурному примеру. Его долго избивали, а когда остановились, то обнаружили, что он уже не дышит. Теперь, чтобы избежать возмездия, они решили подстроить всё так, чтобы не возникло даже мысли, что такое могли сделать свои. И вот, оттащив труп подальше, они хладнокровно искололи его ножом и для пущей убедительности содрали кожу в надежде, что его, не разбираясь, спишут, как это водится на войне. Но закидывая труп камнями, они и не подозревали, что этим в своих действиях совершили роковую ошибку.
Попутно раскрылось и другое, весьма примечательное обстоятельство этого убийства. Оказалось, многие солдаты служившие в той роте — а не только те, кто убивал — ещё когда ходили цепями, разыскивая своего товарища, уже знали правду о случившемся, знали, что его уже давно нет в живых, но молчали, а заговорили лишь на следствии.
Такое поведение сослуживцев для следователей было удивительным и непонятным. Однако я в этом ничего странного не обнаружил. Ведь если бы кто сам пришёл к офицерам и сказал правду, то до конца службы его считали бы стукачом, заложившим товарищей. И рисковал бы он не только получить презрение всего коллектива, но и, возможно, пулю на боевых от своих же. Ведь если прознают, что ты стукач, то это фактически смертный приговор на боевых. При подобных обстоятельствах поступить честно — значило бы поступить действительно смело, но таких не нашлось во всей роте.
В тисках неуставщины
Неуставщина была перевезена из мирного Союза сюда в огонь Афганистана и тут отлично прижилась. Все эти полууголовные отношения между призывами сохранились почти нетронутыми, а близость боевого оружия приводила, порой, к трагическим последствиям.
Нашумевший случай произошёл в артполку нашей гвардейской дивизии, который стоял на кабульском аэродроме. Там трое крепких спортсменов-разрядников держали в кулаке всю роту. Как-то вечером они дали задание молодому:
— К утру нас должна ждать яичница! Выполняй!
Молодой ушёл. Он понимал, что раздобыть яйца в Кабуле — это совсем не то, что в Витебске. Это значило одно — надо ночью идти в город и грабить духан. Тогда молодой взял автомат и вернулся к дедам. Однако на месте оказался лишь один — боксёр-разрядник, который валялся на своей койке. Увидев, как молодой передёрнул направленный на него автомат, боксёр мгновенно понял что это — конец. Пытаясь спастись, он встал на колени и начал просить прощения. Но каяться уже было поздно. Молодой всадил в него всю обойму. Никто из находящихся рядом в этот момент даже не двинулся с места и не произнёс ни слова. Пристрелив первого, молодой пошёл охотиться за двумя другими. Но те, заслышав, что произошло, разбежались: один из них быстро спрятался в укромном месте, а другой вчистил спасаться в горы, и его там искали больше суток. Не найдя остальных, молодой пошёл к комбату и сдал оружие.
По этому делу организовали показательный суд.
— Суд разобрался что к чему, и молодого оправдали. А дедам дали срок за издевательство, — доводил до нас результаты судебного разбирательства Хижняк. — Так что делайте выводы сами!
Правда, позже от одного солдата из артполка я узнал другое: тому молодому всё же присудили четыре года. Одного деда, который удрал в горы, отправили в дисбат, а другого на комсомольском собрании с "позором" выгнали из рядов ВЛКСМ.
В нашем 1-м батальоне тоже чуть было не произошло крупное ЧП. Один молодой взял пулемёт, поднялся на чердак казармы, залёг там в изготовке и стал ожидать построения роты, чтобы перестрелять всех своих обидчиков одним разом. Просто чудом удалось избежать трагедии: бунтаря заметили прежде, чем рота построилась, и его увели с чердака.
— Смотрите, — предупреждал Хижняк дедов. — Вы тут не здоровьем рискуете — жизнью. Пошлют нас на боевые — так все не вперёд, а назад глядеть будете: не метит ли там молодой в спину. Вы тут не воображайте — уже сколько таких случаев было. Что ни боевые — так находят солдат убитых своими же, с дырками в спине. Оно же ведь сразу видно: пуля со смещённым центром — из АКСа, у душманов таких автоматов нет. Начнут разбираться — оказывается, "случайно" выстрелил молодой с того же взвода. Вот и гибнут так ни за хрен. А ведь до дома-то им остаётся всего ничего — месяц-другой. И всё — законопатят в цинковую упаковку и посылкой отправят домой к маме. Но знайте — в таких случаях уголовное дело даже не возбуждается: значит, сам виноват, что довёл парня. Так что думайте сейчас — потом уже поздно будет.
Эпизодически ротный боролся с проявлениями неуставщины в роте, чтобы каждый стирал только своё хэбэ и мыл только свой личный котелок. Однако все эти непродолжительные кампании Хижняка по искоренению неуставных отношений только порождали дополнительные трудности для молодых: им приходилось специально вести наблюдение за ротным, дожидаясь, когда он отвлечётся и, улучив момент, передавали котелки через окно наружу, и, быстро помыв, передавали обратно в окно.
Нетерпимое отношение к дедовщине у ротного было не просто обязанностью по долгу службы, а имело и личные мотивы. В отличие от большинства других офицеров, которые поступали в рязанское училище сразу после школы и, таким образом, получали офицерские погоны, так и не побывав в шкуре солдата, военная карьера Хижняка началась с рядового. Он попал служить в Молдавию в так называемую "пьяную дивизию". Такому названию воздушно-десантная дивизия, расположенная под Кишинёвом, была обязана дешёвому и легкодоступному самодельному вину, которое водилось почти в каждой хате — местные жители выращивали виноград, и вина там хватало всем. По этой причине "пьяная дивизия" пользовалась заслуженным уважением среди десантников, и все стремились туда попасть. А бухали там воины по-чёрному.
И вот в процессе службы деды послали молодого Хижняка за выпивкой. Но даже в "пьяной дивизии" достать вино — дело далеко не простое. Для выполнения этой задачи нужно сначала что-нибудь "раздобыть", затем на эту вещь надо найти покупателя и только потом на вырученные деньги можно будет вино купить.
Крутанувшись, Хижняк раздобыл-таки деньги, договорился с одной бабкой купить у неё литров десять вина. Казалось — дело уже сделано. Но тут возникло непредвиденное препятствие — у той бабки не нашлось подходящей ёмкости, способной вместить в себя столько жидкости. В чём же вино принести? Но, видимо, смекалки у Хижняка хватало всегда — он сбегал в роту и взял там резиновый сапог из комплекта химзащиты. Наполнив импровизированный бурдюк вином, он закинул его за спину и отправился в обратный путь. Но когда Хижняк перелезал через забор части, случилась катастрофа — он за что-то зацепился, потерял равновесие и свалился вниз, а бесценное содержимое сапога ушло в землю. Приходит к дедам с пустыми руками, точнее с пустым сапогом. Что случилось потом — Хижняк уже не уточнял, но этот случай он запомнил хорошо. Так что у Хижняка были определённые основания не любить отпетых неуставников. За фингалы на лицах молодых Хижняк постоянно грозил старослужащим устроить им "дембельский марш-бросок” в полной боевой экипировке на десять километров. Правда, до забега дело так ни разу и не дошло.
Сам Хижняк не имел склонностей учить уму-разуму при помощи кулака. И только один раз на моих глазах ротный применил силу по отношению к солдату. Досталось тогда механику из моего отделения — Серёге Панкратьеву, отслужившему на полгода больше меня.
Панкратьев уже давно досаждал Хижняка тем, что издавал в строю недовольные звуки, выражая таким способом своё несогласие с распоряжениями офицеров. По этому поводу ротный неоднократно делал ему замечания. И когда в очередной раз Панкрат с кислым выражением прогнусавил в строю недовольную реплику, то ротный подошёл к Серёге и врезал ему в торец, да так хорошо, что надобность в устных замечаниях отпала сразу и навсегда.
