Перевал Саланг.

Через Саланг прошли ВСЕ советские воинские части, вошедшие в Демократическую Республику Афганистан в ночь с 3 на 4 января 1980 года, или позднее.

Чем примечателен этот перевал, кроме того, что является одним из самых высокогорных? Да тем, что советские войска впервые в своей истории преодолевали горы на такой высоте. До сих пор помню, с каким напряжением ползли ГАЗ-66 по перевалу. Медленно, метр за метром карабкаясь к вершине.

На обочине стояла заглохшая техника. В моторах копались водители, обмораживая руки. Мороз перевалил за 20 градусов по Цельсию. Шапки снега достигали высоты более пяти метров. Слева лежала пропасть, дна которой не было видно. Впереди исчезали каскады тоннелей, проложенные сквозь базальт. В кузовах лежат бойцы. Спят, укрывшись матрацами. Длинна тоннелей достигает от 50 метров до нескольких километров. Через каждые 50 - 100 метров окна проветриваний. Вытяжка не работает. Технический персонал, обслуживающий тоннель - сбежал.

Сколько людских жизней забрал Саланг - не ведомо никому. В тот период, когда его обуздывал наш 186 полк, передислоцируясь с севера страны, где нами были взяты города Тулукан и Файзабад, потери составили около 30 человек, которые задохнулись в угарном газе. Это суммарные потери нашего полка и ракетной бригады, вклинившейся в наши ряды. Глупые, ненужные потери

Кто не знает, что такое Саланг, тот не видел Афганистана. Это – истина. Один из самых высотных маршрутов, рассекающих Гиндукуш на равные части. Это была та самая трасса, по которой наш боевой полк номер 186 двигался в сторону Кабула, для оказания еще большей помощи бедному афганскому народу.

Уже на подходе к системе туннелей, стоявший на её охране взвод ДШБ распределял очередность прохождения по ней, между ракетной бригадой и нашим полком. Мешать одну броневую технику с другой, было неразумно. Хотя мы и представляли собой единую армию оккупантов, но разные командиры могли отдавать разные приказы, что и привело к трагедии, оборвавшей жизни почти восьмидесяти солдатам и офицерам Советской Армии.

Так как десантуре было, по большому счету, все равно кого пускать, они и открыли ставни ада для обоих подразделений, и что самое интересное, не понеся никакой ответственности за погибших в угарном газе бойцов. На боевые потери списывали жизни и технику, жестокое существование и трусость, вшей и болезни, затронувшие рядовой состав. А также глупые приказы, раскрывающие слабость тактической выучки всех командиров, от ротного звена, до полкового. А также неумелое командование в бою, что являлось, практически, предательством интересов вооруженных сил.

Моторы надрывались из последних сил, таща к вершине броню, в которой устроились советские солдаты, увешанные оружием по самые не могу. Высота за 4.000 метров, дыхание становилось рваным, как брезент ГАЗ-66, в его кузове устроились партизаны, навалив на себя матрацы. Они вообще обладали талантом выживать в самых критических условиях жизни. Температура приближалась к минус 30 по Цельсию, отчего печки в кабинах работали на полную мощь. Но все равно мерзли.

Справа лежали шапки из снега высотой более 5 метров, слева обрывалась пропасть, дно которой не было видно из-за густого тумана, сопровождавшего наш путь. Всё чаще попадались заглохшие машины, БМП и БТР, водители которых копались в моторах голыми руками, обмораживая пальцы. Холодно было настолько, что пробирало даже сквозь яловые сапоги, одетые на пару теплых портянок.

Черный асфальт змеёй полз вверх, заползая в нутро тоннелей, длина которых варьировала от пятидесяти метров до двух километров. По нему шла сильнейшая армия в мире, пугая афганцев своей мощью. Но те почему-то не боялись. И это было странно.

Постоянно останавливаясь, как это делают альпинисты в горах при штурме высоты, 186 полк преодолевал Гиндукуш по Салангу, набирая сил для последующего рывка вверх. Отставшие машины никто не ждал – есть техническая поддержка в лице майора Китова – зампотеха батальона. Заглохшие автомобили он или брал на буксир, или помогал с ремонтом, в основном советами. Но при марше и этого было достаточно.

Где-то на высоте за 4.200 метров, если судить по карте, на которую мне постоянно приходилось посматривать, в очередном окне, остановка была особенно долгой. Батарея, вперемежку с БМП-1 старшего лейтенанта Заколодяжного, застыла на шоссе между двумя тоннелями. Между нашими машинами оказался кунг прапорщика Кикилева, забитый продовольствием. Двигатели не выключали, так как завести их по новой, было практически нереально. Уж больно сильно был разрежен воздух.

В черной дыре впереди стоящего тоннеля исчезала голова колонны из танков, БМП-1 и другой боевой техники, в основном на гусеничном ходу. Причины остановки никто не знал, поэтому решили размяться языками, а заодно и размять кости и мышцы, задубевшие от долгой неподвижности. И повылезали из кабин.

Удалось уговорить Кикелева выдать одну буханку хлеба из батальонных запасов, которую мгновенно разодрали на десяток частей, исчезнувших в голодных желудках.

Стоим долго. Почти час. Так долго мы еще не останавливались, и причина в столь длительной остановке, нас, по меньшей мере, не волновала. В этот момент, из жерла тоннеля, в котором скрылся хвост колонны из БМП-1, тонкая сизая струйка отработанных газов превратилась в дыхание дракона, изрыгающее из себя клубы черного дыма.

Предчувствие чего-то страшного коснулось лиц, всех стоявших в круге и куривших сигареты.

- Ни хрена себе, - это Заколодяжный подал голос.

- Всё. ****ец котенку, - прокомментировал, увидев дым, капитан Князев, жевавший свой кусок.

И в этот момент, где-то внутри черного сгустка ужаса, раздался одиночный выстрел. Затем еще. И еще. Из тоннеля стали появляться люди, с настолько серыми лицами, что казалось, шли мертвецы. Я бросился внутрь, в плотное тело черного дыма, прикрыв лицо шарфом. Рядом со мной оказался кто-то из офицеров и несколько солдат. Мы вбежали в ночь, окутанную ядовитыми парами. Дышать было практически невозможно. Угарный газ проникал в легкие, даже сквозь тонкую материю шарфа, вызывая спазм. Тогда я понял, каково было узникам Освенцима, и впервые пожалел евреев.

Первого встреченного нами партизана, я пытался поднять, но не смог. Слишком уж был тяжел. Тогда, схватив за лацкан воротника, потянул его к выходу по черному асфальту. Справа и слева от меня, бойцы хватали упавших людей и тащили на воздух. Многие были без сознания. Боковым зрением я увидел, как старший лейтенант Игнатенко – замполит 3 роты, тащит на себе Кондратенкова Володю. Несколько партизан, под руки выводят на воздух еще одного бойца. Я видел сквозь сизый дым пару человек лежащих под колесами автомобиля без движения. Чтобы вытащить их не хватало ни воздуха, ни сил.

В очередной раз, выползая из тоннеля, я упал в снег, на мгновение потеряв сознание, но быстро пришел в себя от голоса Бенисевича (убит 11 мая 1980 года):

- Товарищ лейтенант, вам плохо?

- Нет… все нормально, - оглянувшись по сторонам, заметил как росло количество тел, лежащих на выходе из тоннеля, у трака БМП-1, стоявшего ближе всего к въезду.

Я видел синие трупы, лежащие на искрящее-чистом снегу, на высоте 4000 метров, словно бревна, аккуратно сложенные вдоль дороги. Офицеры и рядовые отдали свои жизни.... за что? Даже сейчас, спустя 30 лет после вторжения, на этот вопрос никто не знает ответ.

Одни говорят - интернациональный долг. А понимают ли те, кто говорит об этом, ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДОЛГ? К чему мы все пришли со своим интернациональным долгом? Ведь РАЗВАЛ СССР начался именно с начала выполнения этого самого интернационального долга.

Коммунистическая идеология не отпускает. Но нынешние реалии не сильно отличаются от реалий тех дней. И если сегодня наша помощь Северной Осетии это и есть ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ долг, долг любого ПОРЯДОЧНОГО государства, то то, что мы выполняли в Афганистане не ложиться на матрицу вообще какого либо долга. Ибо мы ИМ НИЧЕГО не были должны. Но до сих пор продолжаем тупо повторять что-то про свой долг.

Солнце медленно садилось за горизонт. Было около 2-х часов дня, когда начался весь этот кошмар. Чувствуя в ногах слабость, мне меньше всего хотелось вновь залезать внутрь тоннеля, из которого продолжали идти люди. Многих тащили на спине, более выносливые товарищи. Подкатившая рвота выворачивала внутренности наизнанку. Я взял в руки снег и обтер им лицо. Не помогало. В глазах двоилась картинка, и я никак не мог сфокусироваться на стоявших неподалеку машинах.

- Ты что здесь делаешь? – Князев материализовался передо мной злым гением Гиндукуша. – Быстро к своим бойцам. И занимайтесь личным составом, лейтенант.

- Я помогал ребятам….

- Я сказал, занимайтесь своим личным составом, и не суйтесь, куда не следует. Ясно?

«Пошел-бы ты на ***!» в сердцах проговорил я про себя, оглянувшись за спину. В данной ситуации мое мнение совпадало с мнением моего внутреннего голоса. Что в Афганистане случалось достаточно редко.

На белом снегу обочины лежало около тридцати тел с почерневшей кожей. У многих изо рта все еще выползала рвотная масса. У некоторых голова была в крови. Лишь позднее я узнал, что многие солдаты стрелялись, самовольно уходя из жизни. Тогда я подумал, что сам так никогда не уйду и буду ломать себя, но выдержу любые испытания. Как бы жизнь не складывалась. Как бы меня не ломало.

В тот день, 23 февраля – день Советской Армии и Военно-морского флота, погибло от самострелов и задохнулось в угарном газе около тридцати человек (26, если быть точным) из нашего 186 полка и ракетной бригады.

С праздником, дорогие товарищи!

Капитан Князев смотрел на весь этот ужас со стороны, никому не помогая. В его глазах явственно читалось нечто от животного ужаса, которым он заразился ещё тогда, в полку, когда впервые узнал, куда он может попасть. И этот животный страх уже не отпустит его никогда. До самой смерти.

Команду вперед передали по рации спустя полчаса. После того как саперы очистили проход от перевернувшейся техники и трупов. Проходя в тоннеле ТО место, я заметил на бетонной стене следы от пуль и широкую промоину исцарапанного бетона, оставленную танком. Что же испытали на себе солдаты, оказавшиеся в угарном плену? Какие мысли проскользнули по их извилинам, коли единственным решением, для них, было застрелиться? Неужели человек способен дойти до точки, за которой нет возврата. И от этих мыслей стало по-настоящему страшно.

Кабул.

До того как мы въехали в Кабул, на несколько дней остановились на аэродроме в Баграме, где базировалась наша авиация: истребители и штурмовики. Там же располагались разведчики, ежедневно тренирующиеся в рукопашном бое. Было интересно наблюдать за ними, упорно отрабатывающими тот или иной прием каратэ. Их гортанные крики пугали птиц на несколько километров вокруг.

В полку, в Алма-Ате, нас, занимающихся каратэ было человек пять. Одного из них – начальника по финансам помню до сих пор. Это был капитан. Статный. Умный. Интересный собеседник. Не знаю, по какой причине, но он оказался в том месте, где МИ-8 потерпел катастрофу. Лопастями ему перебило обе ноги. Рядом пострадало еще несколько бойцов и офицеров. И эти все потери – не боевые, к тому времени превышающие боевые раза в два.

Он и еще один парень из второго батальона вместе со мной ходили на тренировки в СКА. Тогда мне казалось, что я прикоснулся к одной из тайн века. На третьей тренировке меня пригласил в свою личную группу сен-сей, имеющий коричневый пояс, для меня – вершина боевого искусства. До одури отрабатывая ката, я и в мыслях не держал, что когда-то сам стану учителем по боевым искусствам. Буду тренировать в Японии и Венгрии, Грузии и России, отдав этому делу более 35 лет своей жизни.

Но мы отвлеклись….

Остановились мы у въезда в город Кабул, там, где ранее располагались королевские конюшни. У подножья горы. С видом на Дворец Амина. Расставили палатки. Стали обживаться. Думали надолго, а оказалось – на месяц с небольшим. Но и этого времени было достаточно, чтобы не только прийти в себя, но и более внимательно рассмотреть страну, которую оккупировали, или, как говорили тогда - где вершили свой интернациональный долг.

После севера, где жизнь сохранилась на уровне каменного века, столица отличалась особым восточным шармом. Хотя нам запрещали высовываться из брони, но здесь минометчики имели преимущество в обзоре внешнего мира. Современные магазины с аппаратурой, от которой захватывало дух. Телевизоры, видеокасеттники, комбайны… Ой, мама! Джинсы!!! Синие, черные, красные, голубые, зеленые! Рубашки военного образца, гражданские, хаки, черные, с лейблами, и без. Мадэ  ин США, мадэ ин Джапан.

Когда-то Кабул называли Парижем Востока.

Часы! Сейки! Из золота. Из бронзы. Из алюминия. Кварцевые. С бриллиантами. С арабскими цифрами. Без цифр. Электронные. Голова шла кругом, когда однажды остановившись у одного из таких магазинов, проторчали в нем более часа, с трудом оторвав взгляд от сверкающих витрин капитализма.

Полученная ****юлина от Князева, за опоздание, была компенсирована приобретенными положительными эмоциями.

Встречали нас индусы, а они в Кабуле, как евреи в России сейчас, вся торговля и финансы у них в руках, радушно. С уважением. Думая, что мы и будем их настоящими покупателями. В принципе, думать никому не запрещено. Мало что знающие об СССР, им казалось, что они видят перед собой не шайку бандитов, а сильнейшую армию мира. Но вся печаль была в том, что и мы так-же считали.

Проблемы начались после того, как несколько советских солдат силой оружия откровенно раскулачили пару лавок с ширпотребом. На Востоке слухи расходятся со скоростью пули, выпущенной из ствола. Фактов столь отвратительного поведения интернационалистов было столько, что практически вся столица Афганистана вышла на демонстрации против ввода Советских войск.

Именно поступки интернационалистов (в основном грабежи) стали той каплей, которая заставила выйти всю страну на улицы в марте – апреле 1980 года, протестуя против прихода Советских солдат.

Полиция, обученная в СССР, жестоко подавила выступления. Нам зачитали Приказ Главкома о запрете появляться в городе без особой нужды. А если и появлялись, то исключительно по-боевому, с задраенными люками. Случаи мародерства усиленно замалчивались, стыдливо называя их единичными случаями. Но смею заверить, что случаи были далеко не единичными. Убивали торговцев. Грабили лавки. Заставляли отдавать напитки: «фанту» «колу». Глумились, как считали нужным. Ведь, сильнейшая армия в мире!

Место, где мы (186 полк) расположились, называлось "королевскими конюшнями", именно в этом районе стояли конюшни с лошадьми руководителей Афганистана. Конечно тогда, дворец выглядел иначе. Даже издалека он скорее напоминал "дом Павлова" из истории Великой Отечественной войны. Пустые глазницы окон, стены в следах от пуль, рваные газеты и запах говна. 

Шел дождь. Начиналось время муссонов. Конец февраля. Работа не тяготила. Призыв, недавно прибывший из СССР, спал в палатках, а обязательные политинформации, проводимые офицерами батареи, заканчивались не начавшись. Газеты вызывали если не смех, то точно недопонимание. Оказывается, мы сажаем в Афганистане яблоки.

Не важно....

Главное - мы живы. И также ничего и ни кого не боимся. Презрительно относимся к Смерти, которая уже отметила свои очередные жертвы. С утра до ночи играем в карты. Карты и нарды. Выигрывает, как правило, прапорщик Акимов Лёша. Почти всегда. Меня это бесит. Солдаты спят. Часть из них несет боевое дежурство. Ночами уже страшно. Земля полнится слухами. "Слышали, басмачи зарезали наряд?". Духами ИХ назовут журналисты. Года через два. Ныне "духами" мы кличем истощенных солдат, до того худых, что те напоминают божий дух. Для нас ОНИ "басмачи" или "душманы".

Однажды побывал на горе, где стоял Дворец Амина. Весь в следах от автоматных и пулеметных пуль. Пусто. Некогда красивейший дворец, построенный шахом Даудом,  представлял собой печальное зрелище. На полу сломанная мебель. Обрывки бумаги. Почти во всех углах насрано. Вонь ужасающая. Мухи размером с воробьев.

Группа КГБ, взявшая дворец, побывала у нас в полку. Я видел несколько человек в песчаных комбинезонах. Двое были ранены. Один в руку. Он о чем-то говорил с Переваловым. Подойти и расспросить не хватило мужества. О них говорили как о легендарных личностях. Так оно и было. Легендарный спецназ КГБ СССР «Альфа».  До этого момента о них никто не слышал. Никогда.

При более чем стократном преимуществе противника в живой силе, им удалось взять Дворец практически без потерь. Оставлю за бортом моральный аспект операции. Остановлюсь на боевом. Поверьте человеку, который дрался в окружении, побывал в плену, бежал, знает изнутри каково это – драться с превосходящим врагом. Так вот. Это действительно походило на Подвиг. Именно так. С большой буквы. 

А в это время командир полка Смирнов О.Е., расписывал «подвиги» уже своих подразделений, для представления на значок «Гвардия». Что он там написал – не знаю. Но скорее всего писанина сия, была состряпана на основе тех «боевых донесений», которые подавались такими выдающимися интернационалистами 186 МСП, как капитан Косинов и капитан Князев.

Тем временем обустройство жилья в Кабуле продолжалось. Где-то, через неделю, всем зачитали приказ, о том, что на базе нашего полка сформирована 66 отдельная бригада. Еще через пару дней прибыл десантно-штурмовой батальон, влившийся в полк. Как водка в глотку майора Китова. Прибыл ракетный дивизион. И началось переформирование по-взрослому.

Партизаны, выполнившие свою миссию, покидали подразделения. На прощание их всех построили, поблагодарили за службу Родине и отобрали все, чем они обжились на севере страны. Куча ногтерезок, пластиковые карты, еще какой-то хлам – мечта Князева, перекочевали в его карманы. Командир, же бригады, Смирнов всех особо предупредил о запрете перевоза добытого в боях товара, на территорию СССР. Один из самых вовремя отданных приказов за всю мою службу в советской армии.

Раскулачивание шло не только по вертикали и горизонтали, но и в глубину. Залезая партизанам в очко по самый локоть. Не спрятали ли они там, суки, нечто, что могло бы радовать глаз и здесь. Командиры, как могли, выполняли интернациональный долг.

Еще спустя сутки, стало прибывать новое пополнение, которое и взвалило на себя основное бремя войны. Из тех ребят, что пришли в мой взвод, только рядового Деревенченко отправили назад без ранений, но он получил страшнейшую психологическую травму – потерял 11 мая 1980 года родного брата. Остальные погибли. Практически все.

За житейской суетой, сформировали наконец 66 бригаду, о которой сейчас все говорят с повышенными (минорными) интонациями, но здесь не все так однозначно, ибо ТО время представляло собой время профанаций, недоговорок и откровенной лжи. Лишь сейчас у нас открываются глаза на тот период, в котором мы все служили. Как могли.

Если с пехотой все было вроде понятно, то с ДШБ возникшим ниоткуда, – полная муть. Кто такие? Откуда пришли? А не ошиблись случаем? Точно в 66 бригаду?

- Здорова, ты откуда?

- Десантно-штурмовой батальон…

- А как зовут?

- Саня.

- А меня Игорь. Я из первого. Слушай, а к вам можно перевестись?

- Не знаю, надо поговорить с комбатом.

- Поможет?

- Не знаю. У нас некомплект. Ты поговори. А что, хочешь к нам?

- Да не против. Мои пидарасты надоели. А ты с какого училища?

- Коломенское, а ты?

- ТВАККУ.

- Тбилиси?

- Точно.

Саша Суровцев (убит 11 мая 1980 года) из ДШБ, сразу понравился мне, ибо был мой одногодка. И также - артиллерист. Минометчик, хотя поговорка, курица – не птица, минометчик – не артиллерист нам обоим была знакома. Это был спокойный парень, довольно крепкий. С открытым лицом, и такой же душой.

Почти каждый вечер мы встречались, чтобы поболтать о том и сём. Он расспрашивал о войне на севере, я как мог - отвечал. Гоняли анекдоты, я - про десантуру, он - про минометчиков. 

Однажды он пришел в палатку, где располагались офицеры минометчики, под вечер, часов в шесть, когда темень практически заволокла окружающий мир тугим полотном.

- Игорь, выйди…

- А, здорово Сань, сейчас, - отпросившись у Князева, я через секунду уже стоял с другом.

- Держи…, - в руках он сжимал две красивые банки с надписью «beer».

- Что это?

- Открывается вот так, - он ловким движением правой руки вскрыл одну из банок, из которой повалила белая, густая пена.

- Пиво?

- Ну…

- Откуда?

- Трофеи, - рассмеялся лейтенант Суровцев, - пошли.

Мы нашли место, где нам никто не мешал. За палаткой на ящике от снарядов или мин. Уже не помню. Говорили мы часов до двенадцати, пока на небе не зажегся желтый фонарь луны. Он рассказывал о своей семье, отце, который служил в Коломенском училище на какой-то там кафедре, и матери. О девушке. Я рассказывал об отце, городе, где жил и учился. Об училище.

Наша дружба продолжалась почти три  месяца. И закончилась 11 мая 1980 года в 9 часов 33 минуты.

Память, это такая тварь, которая проникает в тебя на время, а остается на всю жизнь.

Тем временем муссон, о котором так часто говорили замполиты, начался. Лило, как помню, недели две с редкими перерывами на обед. Днем бойцы делали то, что умели лучше всего – спали. Офицеры получали вводные, и тоже спали. До вводных, после вводных, а некоторые и вместо вводных. Я о себе.

Вечерами коротали время в турнирах. Опять играли в нарды. В длинную. На вылет. Я надирал жопы практически всем. Рука была набита еще в закавказском военном округе. Я - же из Тбилиси, помните? Позднее в карты. Здесь рулил Леша Акимов, набивший руку на целине.

Боевая работа практически не велась. Принимали пополнение. Размещали. Знакомились. Дедовщина разрасталась как раковая опухоль. Партизаны ушли, и на новеньких началась охота. Нет, не били, но «ездили» на них все старики или дедушки Советской Армии, как заправские ковбои из вестернов на лошадях.

Этот день походил на все предыдущие, как сиамские близнецы друг на друга. Помню, день стоял необычно солнечный. Дождь выдохся, как бегущий по барханам с ворованным чемоданом чужого добра прапорщик Шатилов. Часы показывали одиннадцать по местному времени. Я только вышел из палатки, и собирался сходить еще раз в Дворец Амина на гору, с надеждой найти что-нибудь там, чего возможно не нашли тысячи наших людей в форме до меня. Но, к сожалению, там можно было найти только говно. Это в традициях советской армии. Говорят, в Берлине в 1945 году, уже 11 мая в Рейхстаг невозможно было войти, не зажав нос.

- Товарищ лейтенант, где найти командира батальона?

Я обернулся. На меня смотрел высокий, выше, чем я, старший лейтенант в зимнем обмундировании и начищенных, до блеска, сапогах. Сбоку висела офицерская сумка (так у нас давно не ходили, а также давно не чистили сапог до такого состояния). Судя по разрезу глаз – не японец. И не китаец. Значит – наш: казах или киргиз.

- Тебе в ту палатку…

- Не тебе, а вам, - спокойно и весомо поправил меня не японец, и не китаец.

- Извините, - мгновенно сдулся я, и кажется, покраснел, - товарищ старший лейтенант.

- Прощаю. Комбатом Перевалов?

- Так точно, товарищ старший лейтенант.

- А вы откуда?

- Старший офицер батареи лейтенант Котов, - отрапортовал я, вытянувшись в струнку и неумело козырнул правой рукой. Получилось не очень. Но зная, что стою перед будущим Начальником Генерального Штаба Киргизкой Армии, вытянулся бы еще выше. И это откровенная лесть, чтобы кто чего не подумал.

- Вольно, лейтенант, меня зовут Алик, а тебя?

- Бля…, - я мгновенно расстроился, поняв подвох.

- Это мама так тебя назвала?

- Нет, Игорь. Меня зовут Игорь, ну ты…

- Я командир взвода. А куда? Перевалов скажет. Ну, пока.

- Пока, Алик.

Это был Алик Бейшенович Мамыркулов – один из выдающихся людей 66 бригады, с кем меня связала жизнь. Спасибо Афганистану. Сильная личность. Настолько сильная, что его полное пренебрежение к смерти напоминало игру. Нет, он боялся смерти, боялся. Будем откровенны до конца. Но она боялась его еще больше.

На сколько помню, он ни разу не повышал голос, нет, вру, один раз кажется с майором Китовым – хамом № 1 первого батальона, при разговоре повысил тон. И говорил настолько резко, что заставил таки это хамло обращаться к нему строго по уставу, и исключительно на «вы».

Он обладал особым даром общения с людьми, заставляя их тянуться к нему. Помню типичный эпизод. Это случилось на территории Джелалабадского аэропорта, который мы охраняли. У одного моего солдата завелись часы. Не простые, хотя и не золотые. Так, СЕЙКО. Ничего особенного. Но именно такие, какие мне всегда хотелось иметь.

Пользуясь властью и статусом, я отобрал часы у бойца, так этот солдат побежал жаловаться не командиру батареи, который в конце концов взял бы их себе, а Алику Мамыркулову. В роту, которая стояла на другом конце аэропорта. В другое подразделение.

Пришлось отдать, как помню, после фразы Алика.

- Надо отдать.

Он не давил на меня, не требовал. Он просто одной нейтральной фразой расставил все фигуры на доске, указав каждой свой путь. Просто и гениально. Как все команды, которые он давал в бою. Работать в горах с ним было сплошное удовольствие. Как и со всей третьей ротой. Один капитан Какимбаев чего стоил. А про лейтенанта Семикова пока смолчу. Его время не наступило.

Думаю, если бы мне пришлось расписывать эпитеты третьей роте, то мне пришлось потратить как минимум несколько десятков листов в этой книге, чтобы описать каждого офицера и прапорщика отдельно. И это тоже лесть. Лесть людям, которых уважаешь. До сих пор.

Если честно, у меня складывалось впечатление, что командир 66 бригады так, по настоящему, и не узнал всех своих офицеров. Их лучшие и худшие стороны. Из чего они состоят, чем дышат и чем живут. Безусловно, он не был Наполеоном, знавшим всех своих гвардейцев по именам. И конечно не знал своих солдат как Македонский, хотя и побывал на том же маршруте, что и Великий Александр. До сих пор он вспоминает только штабных офицеров и командиров батальонов, практически не помня командиров рот или взводов. Не говоря про солдат и сержантов. Иначе, не было бы таких ляпсусов с наградными листами, некоторые из которых просто визжали: кого награждаете, идиоты!

Но мы отвлеклись.

И, как говориться, кайфу всегда наступает конец. Вот так и у нас. Мы сформировались, отдохнули, отмылись от вшей, отъелись и двинулись в путь. Но я до сих пор так и не видел женщин. Какие они в Афганистане? Ну и ладно… Получить месяц отдыха после двух месяцев таборной жизни… что еще военному надо?

Не считая женщин, трофеев и пива….

Марш на границу с Пакистаном.

Рано утром, построившись в колонны, мы продолжили двигаться по дороге длинной в жизнь. Сытые и довольные, наш путь пролегал сквозь Кабул, еще недавно бурливший от возмущенных торговцев, но ныне вполне пристойный. Как тихий провинциальный городок центральной полосы России.

Территориально он был поделен на несколько частей, т.н. районы, каждый из которых представлял собой отдельно стоящий город. В каждом районе живут люди, исходя из своего статуса. Те, что побогаче – ближе к аэропорту. Что победней, к конюшням, где мы формировались.

Дорога на Джелалабад пролегает через один из фешенебельных районов города, отдаленно напоминающий (как говорили наши журналисты) - Париж. Возможно, в том городе моей юности он и напоминал Париж, но уверен, только не сейчас. Советская армия, а впоследствии и «Талибы», нанесли столь сокрушимый урон культуре древнего города, что он вряд - ли когда поднимется до уровня 1980 года.

Все чаще задаю этот вопрос себе, стараясь ответить как можно правдивей: - Что принесли мы древнему народу Востока? И сам же себе и отвечаю. – Войну и горе. А что нам всем дал Афганистан? Через его сито прошли многие, но людьми стали – единицы.

Все разговоры об интернациональном долге – блеф, за которым скрывается нежелание признать очевидное. Мы оккупировали страну. Мы уничтожали её жителей. Мы грабили и убивали её культуру. Но принятие политического решения требует мужества, которого у руководства нынешней России нет. И это обидно.

Я бы признал факт оккупации СССР Афганистана. Я бы покаялся, за действия советских войск на её территории. За ковровые бомбардировки, за вакуумные бомбы, за расстрелы мирных жителей. Я бы выплатил компенсации жителям страны, больше всего пострадавшим от той войны. Так, как это сделали американцы за Вьетнам, так, как это сделали немцы, за Вторую Мировую войну.

И я бы НИКОГДА не предал своих солдат, воевавших в Афганистане. Никогда бы не отменил льготы ветеранам. И они всегда могли бы надеяться на помощь своей страны. Ну, совсем как сейчас, только наоборот.

Впрочем, продолжим…

Яркие магазины и широкие витрины Кабула 80 годов окружали нас в течение всего марша по его широким магистралям. Индусы махали руками, приветствуя нас, но как-то необычно, странными жестами напоминающими слово «убирайтесь». Мы отвечали тем же. Они проводили по своей шее ребром ладони, мы в ответ аплодировали. В общем, дружба все сильней притягивала нас друг к другу.

Сразу по выезду из Кабула, промчавшись по равнинной части горной возвышенности, где стоял город, погрузились в серпантин узких дорог, петляющих среди скал, и чем-то напоминающих змею. Огромного жирного удава. Мы погрузились в темный мир скорой беды.

Через каждый километр-два стоял пост, ощетинившийся стволами, как еж иголками. Такого не было в той части страны, которую мы взяли под свой контроль. И если там война складывалась в нашу пользу, то видя ощетинившиеся укреп.районы этой части, начинало сосать под ложечкой.

Солдаты, стоявшие на постах, были немногословны. Эти афганские парнишки уже знали почём фунт лиха, и даже не приветствовали нас, угрюмо всматриваясь в идущую бронеколонну советской техники. И где-то внутри себя мы все понимали, что то, что происходило на севере страны, были всего лишь цветочки. А ягодки ждали нас, ярко кровавого цвета, там, куда и держали мы свой путь. И путь сей для меня был путем на Голгофу.

Но такова карма. А это я уже говорил.

Растянувшаяся колонна на десятки километров представляла собой отличную мишень для любого отряда моджахедов, но то ли они были не в курсе событий, то ли еще не организовались в кулак сопротивления, но в течение всего пути нас не только, ни разу не обстреляли, но даже не бросили камень в наши огороды. Старшие спали в кабинах, солдаты в кузовах. И все мы считали, что делаем благое дело.

Бойцы поопытней, при незапланированной остановке, мгновенно сориентировавшись, продавали шанцевый инструмент дехканам, меняя его или на фрукты, столь экзотические, что чтобы составить полный список, потребовалось бы несколько листов бумаги, или на афгани.

А иногда просто грабили, пользуясь случаем, или если нароком, или ненароком, задевали придорожный магазинчик буфером автомобиля, вычищали все, что там лежало, ибо опытные интернационалисты знали, что найти и тем более пожаловаться командиру, уже бригады, бедные торговцы просто не смогут. Во первых языковый барьер, во вторых мы все для них были на одно лицо. Как для нас китайцы.

Час шел за часом, а серое шоссе автострады Кабул – Джелалабад все еще ползло перед глазами, исчезая под колесами моего автомобиля ГАЗ-66. У водителя, и я это видел, слипались глаза, тогда мы менялись местами, чтобы дать ему хоть немного выспаться.

Смотрим по сторонам и не верим, что это - война. Приветственно машем руками одиноким афганцам. Мальчишки вдоль дорог машут в ответ. Иногда показывают кулаки. Иногда ребром ладони проводят по своему горлу. Как недавно в Кабуле. Смешно...

Идем со скоростью 50-60 км. в час. Иногда разгоняемся до 80. БМП всё чаще ломаются, не выдерживая гонки. А что уж говорить о танках? Их ресурс - 500 км. А до границы с Пакистаном, куда в общем-то и идем - почти 1000.

После гор попадаем на равнину. Настоящая пустыня. С барханами. Вдали горы, практически с нуля вздымающиеся к небесам. Красота, аж захватывает дух. Начинаются встречаться пальмы. Они не такие, как в Сухуми. Кто не помнит наши субтропики? Впрочем, уже не наши. Едим, не выходя из машин и не останавливаясь. Каша гречневая, каша перловая, хлеб. Сахар. Всё.

В туалет ходим также на ходу. И по маленькому и по большому. Если по первому понятно как, то по второму – сложней. Приходиться держаться кистями за правый или левый борт авто, оголив жопу. Чуть поднатужился, и готово. Афганцы до сих пор в шоке.

Наиболее нудный для глаз пейзаж видим спустя пять часов после начала марша. Дорога петляет то вверх, то вниз. Справа горы, слева - реки. Или наоборот. Дорога ползет вверх, или вниз. Иного не дано. Когда проходим населенный пункт, видим открытые лавочки с фруктами. Внутренняя дисциплина и самосознание не позволяет нам заняться грабежами. Местные смотрят на нас, открыв рот. Кто такие? Откуда? Шурави? Какие на хрен, ШУРАВИ?

Иногда, проезжая очередной кишлак, мы видели затравленные глаза дехкан. Мальчишек, режущих себе глотки ребром ладони, и показывающих пальцем на нас. Пальмы, которые кое-кто видел впервые в жизни. Обезьян на поводках, которых афганцы держали как мы собак.

Одну из обезьян, которая последствии жила в нашем городке, удалось приручить. Звали её Машка. Более нахального позвоночного я, пожалуй, не встречал. Ну, может быть, за исключением пары писарей из штаба бригады.

По границе добра и зла течет река под названием истина. В зависимости от того, на каком берегу стоишь, ты видишь те или иные события под углом того берега, на котором находишься. Причем названия берегов «добро» и «зло» чисто условно, ибо то, что для одного благо, для другого смерть.

Вот, например, взять и расстрелять человека. Как это случилось со мной в 1991 году в Грузии. Выпустить в его мозги пол обоймы, а перед тем пить с ним, обниматься, хохотать над его рассказами, как он вскрывал черепные коробки пленным лобзиком, когда те были еще живы. Злом ли является сей поступок или добром? А если этот человек потерял семью, сгоревшую заживо, благодаря тем, кому он вскрывал черепные коробки? Вы будете стоять на своем, утверждая, что тот поступок с ПМ – добро? А может, таких просто отстреливать, вычищая человеческий генофонд? Но не факт, что тот, кто жал курок, не станет таким, как тот, в кого он вогнал пулю. Где граница безумия, за которой возврата назад нет?   

Запутались?

Значит, вы начинаете понимать, что происходило в Афганистане в 1980 году. В период максимального накала боевых действий, ограниченных одним, ныне известным подразделением советской армии.

Я говорю о 66 бригаде, где мне посчастливилось служить в течение двух лет. Бригаде, которая, тем временем, приближалась к месту постоянной дислокации в город Джелалабад, стоящий на трассе Кабул – Пешевар. От него до пакистанской границы было около 30 километров. По ровному шоссе. Или около часа езды на автомобиле мин.батареи. Имея тогда нынешний опыт отношения Родины к свои ветеранам, уверен, что полбригады рванули бы из родных пенатов в Пакистан, как тот персонаж из рассказа О‘Генри, к Канадской границе. Но, как говориться, был бы я умным как моя тёща, но вчера.

Когда мы приближались к Джелалабаду, мы все еще верили, что исполняем интернациональный долг. Что наша помощь нужна афганцам, ну как Болеку – Лёлек, или как Тому – Джерри. Я, во всяком случае, все еще надеялся, что наши офицеры – самые честные, смелые, мужественные. Что наша армия самая сильная. Наши командиры самые умные. Наши операции самые проработанные. У меня же над койкой в училище висел лозунг: «Сам умирай, а товарища – выручай».

Как же я был глуп.

И слеп.

И нем.

Но ложь когда-нибудь достанет, и тогда перестаешь спать, пока не расскажешь миру правду, находясь на том самом берегу, где стоят твои друзья, убитые, сожженные, покалеченные, униженные и раскаявшиеся.

И тогда исчезает страх.

Стоянка № 1 долина Ада.

Тому, кто выбрал это место для дислокации бригады, надо было, как минимум, отрезать яйца. Зажарить и заставить съесть. Ровное, чистое поле. Ровное настолько, что можно играть в биллиард прямо на земле. Жара к тому времени, а мы прибыли на место в середине марта, лишь разгоралась, но уже 40 градусов в тени, пугала не только меня, я к жаре привычен, но и туркмен, которых в бригаде было несколько десятков, всегда считавших, что плюс двадцать – это морозы.

За две недели стояния случилось несколько тепловых ударов с потерей пульса. Медики забили тревогу, впрочем, вру, всем было по херу. Насколько сейчас помню, один бедолага помер, не приходя в сознание. Зашевелились лишь тогда, когда чьё-то тупое решение перечеркнула смерть.

Расставленные палатки не только не приносили прохладу - превращались в печи крематория. И ни ветерка, пока мы в них не начинали потихонечку бальзамироваться. Возможно, смотрящие на нас с вершин гор душманы откровенно потешались над решениями русских балбесов устроить привал в самой горячей точке окрестностей Джелалабада под названием «долина Смерти».

От жары спасения не было. И не помогало ничего. Ни мокрые простыни, коими обволакивали себя интернационалисты, ни питиё относительно холодной воды. Ни горячий борщ. После минус 20, мы оказались в плюс 40, без перспективы на выживание. И это доказал Суворов лет двести назад - там, где остановился русский солдат, и прожил больше недели – расти как минимум лет сто не будет ничего. Так вот. Этот гениальный полководец имел ввиду нашу бригаду.

Первое, что было сделано нашим человеком в Афганистане – поставили линию туалетов совпавшую с периметром обороны полевого лагеря. С уверенностью, что с этой стороны духи никогда и ни за что не пойдут в атаку. Даже из чувства патриотизма. Скажу без ложной скромности, приближаться к этой самой линии следовало как минимум в противогазе буквально через пару дней, как данная линия туалетов была открыта для пользователей.

Срали, как правило, те, кто в пути, так или иначе, пробовал экзотичные фрукты и овощи. А значит все. Но на всех таблеток не хватало, и следовало ожидать самого страшного – эпидемии. И как только это понимание дошло до самых верхов, было принято решение сменить место дислокации бригады, на более комфортное. А может на решение комбрига повлияла смерть солдата? Чужие мозги – потемки.

Впрочем – сомневаюсь, что смерть одного отдельно взятого индивидуума способна изменить решение другой, высоко стоящей особи.

На берегу реки Кабул среди оливковых рощ было найдено место, да такое удобное, что даже, спустя три десятка лет там, где когда-то стояли мы, сейчас стоят американцы. А место, где мы остановились в первый раз, находилось в уезде Сурхруд. Как следствие, его жители за то, что мы когда-то разбили там бивак, и обгадили большую часть территории, всегда, на протяжении тех двух лет, что служил в бригаде, постоянно встречали нас огнем, и никогда не шли на переговоры. Возможно, не могли простить запах, который ветер относил в их сторону.

Не повезло им с розой ветров.