Духовная застава

Мама сержанта Андрея Жукова, Раиса Васильевна, живет в поселке Красный Чикой Читинской области. Она – из тех беспокойных матерей, кто не смог претерпеть свое горе в одиночестве. Писала письма во всевозможные инстанции, требовала к ответу виновных. Потому и писала, потому и требовала, что не знала, как погиб сын. А те подробности, которые удавалось выведать от очевидцев, не только не успокаивали ее, а еще более распаляли, рождали еще больше вопросов, подозрений и тайн. Прислала она свою исповедь и мне: «Вы говорите, что я многое знаю о том, как погибли наши ребята. Если бы я знала, как погиб мой сын, я не изматывала бы себя. А то только одна мысль – о нем. Уже который год не просыхают глаза, уже ослепла от слез. Ведь он у нас был единственным и запоздалым светом в нашей жизни. Был он поздним ребенком. В армию пошел, когда мы с отцом стали уже пенсионерами, уже, по сути, стариками.

Был он у нас не балованным, с детства познал труд. Сами мы больше на работе, а по домашнему хозяйству доставалось все ему. В тринадцать лет он уже наравне с нами косил, а когда уезжали в командировку, и корову доил и все делал. В деревне ведь много хлопот по хозяйству.

Район наш таежный. Ребят увлекала тайга. Андрей любил рыбалить, ходил в тайгу добывать орехи, а перед армией увлекся охотой. Учился он средне. Да они все, ребята, так учатся. В восьмидесятом году закончил восемь классов, и их, всех ребят, почему-то отправили в ОПТУ. У нас на селе открыли училище, а учить там оказалось некого. Вот их со школы всех туда и направили. Андрей не хотел идти в училище, но директор школы им прямо заявил, что никого в класс не пустит и что место их в училище.

Службу он начал в Забайкалье. Более года прослужил здесь, а потом их направили в Беларусь. Но в феврале написал нам, что будет дослуживать в Чирчике под Ташкентом. Когда я узнала от ребят, что это пересыльный пункт в Афган, стала писать ему. Но он успокаивал, отвечал, что это, мол, неправда. В то время я сильно болела и не смогла к нему приехать.

Написала командиру части, просила его, если ребят готовят в Афган, не посылать нашего, так как он у нас единственный и мы пенсионеры и некому нас будет доглядеть до конца жизни. Но на мое письмо никто не ответил. А вскоре мы получили «подарок». На всю жизнь. Было это как раз на Первое мая. Люди празднуют, а нам, старикам, привезли цинковый гроб. Поставили охрану из милиции, чтобы мы его не вскрыли.

Третьего мая его похоронили. Был он там, в цинковом гробу, или нет, мы так и не знаем. Вот так мы и остались в четырех стенах. Я, естественно, стала узнавать, как погиб Андрей, стала писать.

И вот, четвертого июля того же года меня вызвали в райвоенкомат и устроили там прямо-таки судилище. Присутствовали при этом замы – зам. по милиции, по КГБ, зам. председателя райисполкома, прокурор. Кричали на меня и угрожали политическими статьями. Прокурор особенно старался: «Воткну четыре статьи, и хватит тебе до смерти. А его туда никто не посылал, он сам поехал, добровольно. Вы должны быть благодарны за то, что его привезли вам и похоронили бесплатно...»

На весь район, на все село только у нас такое горе... После этого судилища нам не стало выезда из села. Запретили нам продавать билеты на все виды транспорта. Видать, боялись, что я поеду куда-нибудь с жалобой.

Дочь приехала на похороны и осталась у нас с детьми до августа. К сентябрю ей надо было ехать, детей определять в школу, а нам выезда нет. Куда только не обращались, чтобы билеты ей на самолет продали. И только через посторонних людей смогла купить...

Потом я узнала, что со станции Ага в нашей области вместе с моим сыном погиб паренек Андрей Чихунов. Я и поехала к его родителям. Они тоже ничего не знали о том, как погибли ребята.

Обращалась я в областной военкомат. Но меня там даже не приняли, дежурный не пропустил.

Тем ребятам, которые были с Андреем, я тоже писала, но ответа так и не получила. Юра Нагибауэр опознал тело нашего Андрея. Правда, в этом бою он не был, находился в это время в санчасти. Попросила его, чтобы он описал все в письме. Но он не стал этого делать. Родители его живут в Петровск-Забайкальском районе, а где он сам, теперь я уже не знаю.

Потом была я у Вадима Киенко. Он тоже был в этом бою, но ранен был уже позже. Мы посидели с ним, но ничего о том бое он не рассказал. Да и мне было жаль его и тяжело смотреть на него, так как на лице его трепетали нервы.

Еще из Афгана написал мне письмо Володя Колесников. Обещал, что как только отслужит, заедет к нам. Но так и не приехал. Сколько ни писала ему, все молчал. Потом, правда, написал еще одно письмо, когда работал в райкоме комсомола. Но потом опять все затерялось.

А в восемьдесят восьмом году я все же поехала к Туркину. Наврал он мне, конечно, много, как будто я совсем ничего не знаю...

Сашу Власова нашла только через три года. Он приезжал к нам на третью годовщину гибели Андрея. Ребятам он рассказывал одно, а нам с отцом – совсем другое. Кому верить, до сих пор не знаем.

Никому мы со своим горем теперь не нужны. Куда бы ни обращались, ответ один: «Мы его туда не посылали и не убивали. Ищите того, кто убил...»

Трижды писала Горбачеву. Но никакого ответа так и не получила. Как будто так и надо. Все придерживаются закона, действуют по закону. Но что же это за закон и почему нигде не значится, чтобы в мирное время на войне погибали дети?

Теперь хочу еще разыскать комбата Терентьева...

Прислали нам денежный перевод – двенадцать рублей семьдесят две копейки. Это денежное довольствие Андрюши за март и апрель. Я от получения его отказалась. Так и написала: «От получения отказываюсь, передайте бывшему комбату Терентьеву...» У нас дети не грибы – чтобы сегодня сорвал, а назавтра новый вырастет и то не такой, какой сорвал...»

Простите меня, Раиса Васильевна, если сможете, за мою неправду. Вы просили сообщить Вам адрес комбата, но я не сообщил Вам его. Знал я его, конечно же, знал, но Вам не сообщил...

После того, как я встретился с бывшим комбатом Терентьевым в Ташкенте, когда увидел его подавленность и растерянность, и за пять лет его не оставивших, после этого я и решил не сообщать Вам его адреса.

Он уже наказан. Какие земные суды могут еще торжествовать, какие еще суды могут сравниться с судом совести, который человеком принимается на себя добровольно? А он, как мне кажется, его уже принял.

«Всего, что довелось пережить за эти годы, не опишешь. Это – целая книга. После похорон Андрюши мы с дедом ходили, как слепые, белый свет нам стал не мил. Надо было сорок дней отметить. Пошли кое-каких продуктов у них попросить. С этого и пошел скандал. Сразу они не дали, а дали после того, как поругались, я и отказалась брать. Они сразу сказали, что у них ничего нет, а потом приехали и стали предлагать. У нас горе, а они так к нам отнеслись. Мы и решили ничего не брать.

Тогда они, то есть наша местная власть, кто из них начал, до сих пор не знаю, – приглашают меня в райвоенкомат.

Я была еще на больничном и шла с уколов. Прихожу в военкомат. Там были все замы – зампредседателя райисполкома Никитин Геннадий Петрович, теперь он начальник лесопункта. Замначальника милиции Атепаев (имя и отчество не знаю). Молодой. Теперь его здесь нет, куда-то перевели. Зам КГБ Зубков, еще здесь работает. И прокурор Малков Федор Романович, теперь на пенсии.

А повели разговор со мной вот о чем. Когда я получила письма от Тарасовой, Касымовой и Чихуновых, я письма эти носила на работу женщинам. Мы их читали в цехе. Все плакали, жалели ребят и проклинали эту войну, нам не нужную.

Кто-то из женщин, теперь уже не помню, кто, сказал, что надо, мол, ехать мне в Москву и там заявить свой протест за гибель ребят. Этот разговор кто-то передал нашим чиновникам. Вот они и устроили мне закрытое судилище. Словно я не письма о нашем горе носила, а какие-то прокламации революционные... Кричали на меня, угрожали политическими статьями. Легко ли было мне все это слушать?..

Три раза писала в «Забайкальский рабочий». Газета так ничего и не пропустила. На попутной машине уехала в Читу. Пошла в областной военкомат. Дежурный узнал, что я мать погибшего солдата, и сказал, что меня никто не примет. Тогда пошла в штаб Забайкальского военного округа. Там тоже меня не приняли, хотя дежурные солдаты и старались мне помочь. Но все было напрасно. Вот тогда я и стала писать на имя Горбачева. И только в январе восемьдесят седьмого года до него, видать, письмо мое дошло. Нам ответа не было, но они тут на месте забегали, по этому и можно было догадаться, что письмо мое дошло. Из областного военкомата приехал подполковник, да из округа – майор. Наш военком наврал им про нас, что мы якобы пионеров выгнали, когда те приходили к нам...

И вот, когда уходили от нас, майор из округа говорит нашему майору: «Я эту бабку припугнул, так что теперь никуда больше писать не будет». Он мне сразу сказал, что он из газеты и будет обо мне писать. Я ответила: пишите, но только правду. Но этой правды нигде так и не было...

Куда только не писала про памятник! Так ничего и не можем добиться. Растили сына двадцать лет для музея...

Военком нам так и заявил: к нам, мол, не ходите, не обращайтесь. Ищите сами того, кто его убил. А мы не снабженцы. Вот такие дела.

Теперь расскажу о Чихуновых. Живут они за Читой, в Могочинском районе. Отец работает в совхозе трактористом, мама, Татьяна Ивановна, – кочегаром, да по совместительству прачкой. Квартира у них совхозная, небольшая. Но семья большая – пятеро детей.

В то время, когда я была у них, старший вернулся из армии. Его отправили учиться в Читу на милиционера, так что я его не видела. Андрей у них был вторым ребенком. Третий сын должен был идти служить в армию. Они уже приготовились к его проводам. А тут на майские праздники как раз привезли Андрея. Так что вместо проводов в армию получились похороны... А проводы отложили, войдя в положение, до октября.

Я видела Андрюшину сестренку и младшего братишку, Алешку. Он за печкой плакал по братику.

Дети у них трудолюбивые. Они также держат хозяйство. Андрей у них закончил училище и до армии работал трактористом в совхозе.

О гибели их сына я узнала от одной женщины, с которой мы вместе работаем. Она ездила на станцию Ага, а там, как раз на Первое мая, и были похороны Андрея. Я написала Татьяне Ивановне. Сопоставили даты гибели моего Андрея и ихнего. И оказалось, что они были в одной роте, в одном бою и погибли...

От Саши Власова уже второй год нет вестей. Как-то звонила им. Отец сказал, что его нет дома. Но дочь моя, которая живет в Чите, узнала, что Саша пьет, что парень он пропащий. Вот что Афган делает из хороших ребят.

А потому, когда мы с дочерью приехали к ним, дверь открыла мать. И такая встревоженная сразу спросила: «Что он сделал?» Мы ей рассказали, кто мы такие и зачем приехали. Тогда она расплакалась, а потом сказала мне: «Вы плачете потому, что ваш погиб, а я на живого смотрю и каждый день плачу...»

Отправляем вам небольшую посылочку с кедровыми орехами. Вот за ними-то и любил ходить в тайгу Андрюша. Любил собирать орехи, мыть на речке, а есть их не любил.

Раиса Васильевна прислала мне посылку с кедровыми орехами и шишками, похожими на большие сухие розы. Не потому, что я был достоин ее внимания, а, может быть, потому и прислала, что ей хотелось сделать кому-то добро. Но кому теперь его делать, не знала. Посылать посылку больше ей было некому.

А я вдыхал душистый аромат тайги, диковинный для меня, выросшего в южной степи. Чувствовал на губах и пальцах клейкую кедровую смолу, от которой першило в горле и было неловко на душе от того, что получил посылку, предназначенную не для меня.

И от этой непоправимости всего происшедшего, и от этой извечной материнской потребности быть кому-то необходимой, хотелось плакать...

Кедровые шишки, присланные Раисой Васильевной, я отвез в родную станицу на Кубань и посадил семена их в отцовском огороде. Ей некому было больше посылать их. А у меня нет на земле дороже и роднее места. Может быть, вырастут когда-нибудь там кедры. И никто знать не будет, почему и в связи с чем они там оказались, как туда попали...

«Любим мы мертвых», – обыкновенно упрекают автора, пишущего о людях, земной путь которых уже завершен. Но так происходит вовсе не из любви к мертвым и тем более не из боязни сказать правду живым. Так происходит совсем по другим, не по этим, видимым, причинам. Ведь пока человек жив, пока не перевернута последняя страница его судьбы, никому не дано права судить его. О человеке можно сказать что-либо определенное лишь тогда, когда его путь свершен и вся жизнь его предстает перед нами. Да и тогда его не станет судить тот, кто не хочет быть судим сам.

Нет большей заботы у человека, чем забота о душе своей. Но эта главная забота так часто оказывается заслоненной заботами другими, не главными, второстепенными! Так часто человек копит вовсе не сокровища, а сокровища топчет ногами как что-то ненужное! Так часто люди заняты совсем не тем, чем они должны быть заняты по своей высокой человеческой природе! Так часто они доверяются не тем потаенным законам, по которым свершается жизнь, а уповают лишь на внешнее их проявление, первопричину принимая за следствие, и наоборот!

Так они придумали прогресс, видя в нем главную закономерность всего сущего на земле, в то время как он только внешний и не самый главный признак пребывания человека на земле. Видя, как жизнь умственная изменяется во времени от простого к сложному, люди и приняли ее за главное свойство своего бытия. Согласно этой закономерности, жизнь человеческая должна последовательно улучшаться. Но она не только не улучшается, но становится еще напряженнее, еще беднее. И то, что люди считали совершенством, не только не принесло им блага, но стало угрожать самому их физическому существованию. Растерянные и подавленные, они искали причину своих бед вовсе не там, где она действительно была. Они придумывали все новые и новые технические хитрости. Это способствовало их быстрому передвижению по земле, может быть, когда-нибудь благодаря этому они вырвутся за ее пределы. Но и там, в бесконечных пространствах, они не найдут ничего более важного и драгоценного, чем то, что они могли бы найти в душе своей. Без этого им окажутся ненужными и сами эти пространства. И может оказаться, что и вырывались они в них лишь для того, чтобы найти там свою погибель.

Самонадеянные, возгордившиеся люди в своих безотчетных порывах не заметили, насколько они еще несовершенны. И для облегчения своей бедной жизни разделили себя на бедных и богатых, на необразованных и грамотных, разделили себя на классы и партии. Но этим они принесли себе только новые страдания, ибо люди, живущие на земле, отличаются вовсе не по этим признакам. Они отличались друг от друга тем, что одни из них сохранили живыми свои души, а другие отравили их в земных искушениях, заглушивших в себе их извечный, но невнятный зов.

Человек рождается вовсе не тогда, когда раздается его первый крик, а тогда, когда он почувствует, различит в себе первое неопределенное движение души, ее присутствие в себе. И умирает он совсем не в тот момент, когда обветшает, износится его тело или уничтожено насильственно. Духовная жизнь человека почти никогда не равна его физическому бытию.

Живая человеческая душа, однажды явившись в мир, сохранившаяся на перепутьях времен, уже никогда не покидает его, уже навсегда остается в его неласковых пространствах. И уже только от нас, пришедших после ее земного бытия, зависит то, заметим ли мы ее, безмолвную и безответную, или поспешим мимо, поглощенные собиранием сокровищ, которые окажутся фальшивыми, поддельными. Лишь живая душа окликает, замечает живую душу. Вот закон бытия – свершившийся надо всем этим беспощадным, земным, железным грохотом и скрежетом машин, надо всем этим хитрым миганием компьютеров.

Кто скажет, что моих героев нет больше на свете, для того их и не было никогда. Но как мне поверить в то, что их нет, если чувствую их души? Они так и прилетают ко мне своей невидимой стайкой, так и остались навсегда, сведенными однажды в роту ...

Я собирал сведения об этой своей роте, собирал то, что оказалось рассеянным по всей стране. Может быть, только для того и собирал, чтобы убедиться в том, что случайно сведенные судьбой люди не расстаются уже никогда, что не бывает меж людьми случайных встреч. Может быть, затем только и собирал, чтобы убедиться в том, что рота эта, растворенная в бесприютных сырых пространствах, действительно есть. И когда настанет час, воскреснет она, замелькает по родным перелескам своими зелеными одеждами, восставая из небытия. И песни, оставленные ею на земле, снова польются из уст ее солдат.

Зачем собираю я ее под низкое серое, неласковое московское небо? Не окажется ли тут даже память о ней затоптанной цивилизованными варварами?..

Я собирал свою роту в то время, когда только и говорили вокруг о мире, якобы уже наступившем, о снижении опасности, хотя гремели на земле и не прекращались новые войны, грозя перерасти в мировую катастрофу. Люди ломали оружие, так дорого им доставшееся, о чем радостно сообщали по телевидению и в газетах. И нельзя было понять, чему они радуются. Видно, они опять, уже в который раз, с детской наивностью посчитали, что оружие и есть само зло. И чтобы освободиться от зла, надо уничтожить оружие. Оно же было лишь следствием зла, гнездящегося в их душах. И уничтожив оружие, они, таким образом, не только не коснулись самого зла, но создали еще более благоприятные условия для расползания его по земле. И сами оставались пред ним еще более безоружными.

Зачем они делали это? Что случилось? Мир ли стал по их хотению вдруг милосерднее? Но он не стал таковым, а еще более ожесточился и обездушился. Но наивные люди радостно ломали оружие, в то время как оно только и могло сохранять еще их мирную жизнь.

Каждое воинство, однажды собираемое, каждое подразделение, однажды сформированное, независимо от того, какая судьба ему уготована, – такая печальная, как Мараварской роте, или более благополучная – остается уже навсегда величиной постоянной.

Память о Мараварской роте рассеяна по стране. И как мне поверить теперь в то, что роты больше нет, если стоят перед глазами ее солдаты. Нигде и никогда, ни в какой казарме ее уже не собрать. Кроме как здесь, в этой повести да в душе своей, собрать ее больше негде...

Потому и собираю эту роту в душе своей. Нам давно бы уже пора собирать родные души, растерянные и брошенные на бездорожьях времени. Давно бы пора уже понять, что без них становится холодно и неприютно в пустынном мире.

Сержант Владимир Некрасов был пулеметчиком во взводе Александра Кистеня, прикрывающего первую и вторую группы. Он один погиб тогда из всего взвода, как рассказал мне потом москвич Костя Демиденко, который был вторым номером пулеметного расчета, подавал Володе ленту в те последние минуты его жизни. Пулемет, видно, доставлял немало хлопот мятежникам, и снайперы охотились за пулеметчиком. Смерть его оказалась мгновенной. Пуля попала прямо в сердце. Помощник его, подававший ленты, не сразу и понял, почему вдруг смолк пулемет…

Родители Володи живут на станции Ферма Пермской области. Отец, Леонид Алексеевич, работает водителем, мама Юлия Федоровна – конюхом на конезаводе «Пермский». Их большая семья – пятеро детей – живет теперь на улице, носящей имя их сына и брата – Владимира Некрасова. До этого улица называлась Привокзальной. На их доме установлена мемориальная доска в память о Володе. Литая, чугунная доска, какие устанавливались, кажется, еще в довоенное время.

Сохранилась трогательная переписка Владимира со своей учительницей, классным руководителем Екатериной Николаевной Калининой. Она и рассказала мне о своем дорогом ученике, о том, что он играл на гитаре и в духовом оркестре. Мечтал стать дирижером духового оркестра. И все, может быть, так и было бы, если бы руководитель оркестра не уехал из поселка и оркестр не распался.

Такой трогательной переписки с учителями, как у Володи Некрасова, я уже давно не встречал. Учительнице доверял он свои самые сокровенные тайны: «Я сначала не хотел писать Вам об этом, но напишу. Только моим не говорите, если сможете. Я, как и многие мои товарищи, еду в Афганистан. Не знаю, отправили бы меня или нет, но я сам напросился. Но даже если бы и не просился, все равно бы, наверное, отправили... Вот видите, сколько мест мне довелось сменить за службу. Это будет четвертое и последнее...»

Так оно и оказалось.

А за три дня до гибели он писал своей учительнице: «Хочется собраться всем классом, посидеть, поговорить за чаем. Попеть песни под гитару. Всем вместе, как когда-то на выпускном вечере. Большое Вам спасибо за то, что ждете нас и верите в нас».

Вспоминает Екатерина Николаевна, как был организован в школе клуб «Поиск», который стал предметом гордости в семье Некрасовых. Как организовали они поход по Сибири: «Омск – Тюмень – Тобольск», по местам боевой славы, связанным с именем В.Блюхера. Его имя носила школа. Отец Володи, Леонид Алексеевич, участвовал в том походе на своей специально оборудованной машине. Были в походе старший брат Володи Сергей и сестра Галя.

После этого похода, вспоминает Екатерина Николаевна, Володя как-то преобразился. До этого начал было покуривать, стал рассеянным. Но после похода возвратился к себе.

Вспомнит учительница и о том, как был организован в школе драматический кружок, в котором Володя играл с увлечением. Пришлет она мне и репертуарный сборник с пьесой «Баллада о веселых жаворонках», в которой Володя играл молодого солдата, который, умирая, сползал на землю держась за ствол березы...

Вспомнит учительница и роковой день третьего мая, день похорон Володи, и как его младший брат собирал теплые гильзы от троекратного залпа на кладбище, у свежей могилы Володи.

Последнее письмо он написал учителю физкультуры, Николаю Павловичу, 20 апреля, в тот день, когда рота собиралась на свой роковой выход: «Я сейчас в наряде по роте. Выдаю оружие. Как только выдам оружие, тоже буду собираться. Выход ночью».

Это письмо отправить он не успел. Его прислали Николаю Павловичу солдаты третьего взвода: «Пишут Вам боевые товарищи Володи Некрасова. Извините за несколько неожиданное письмо. Сегодня, перебирая старые вещи, мы нашли вот это письмо. Оно написано двадцатого апреля, а на следующий день перестало биться его сердце.

Часть ребят, заняв высоты, прикрывали отход своих товарищей. Его пулемет работал четко и метко. И нескольким ребятам помог выйти из окружения. И тут на него обрушился ураганный огонь. Он получил приказ отходить. И вот, когда уже казалось, что вышли из зоны обстрела, Володьку настигла пуля, выпущенная из винтовки снайпера. Пуля попала прямо в сердце и прервала его молодую жизнь. Духи хотели оставить его тело себе. Но ребята под шквальным огнем вынесли его на плащ-палатке, рискуя собственной жизнью... 3 взвод 1 роты».

Позже мама Володи, Юлия Федоровна, писала мне: «Большим другом в его жизни была учительница, его классный руководитель Екатерина Николаевна. Может быть, имея таких друзей, благодаря им, он и стал таким, каким стал. Но у нас порой бывает сомнение: а если бы он был другим, не таким, остался бы, наверное, жив. Ведь после окончания учебки в Печорах он писал нам, что его оставляют там инструктором, а он сам напросился в Афган.

В честь Володи названа улица в нашем поселке, на его доме установлена мемориальная доска, имя его носит пионерский отряд. Только кто же нам ответит, за что погибли тысячи наших сыновей?..»

Через пять лет после гибели Мараварской роты ко мне приедет из Перми отец Володи Некрасова Леонид Алексеевич. Приедет, чтобы узнать подробности гибели сына. За эти годы, скажет он, так ничего узнать нигде и не удалось.

Извиняясь и как-то по-детски стесняясь, он неуверенно войдет в мою комнату, где уже собралась моя Мараварская рота. И я расскажу ему то немногое, что знал: как Андрей Белозеров и Юра Филиппович тащили на плащ-палатке под страшным огнем уже бездыханное тело Володи... И буду чувствовать себя неловко и виновато перед ним, отцом солдата, приехавшим всего лишь спросить о сыне, из такого далека. А неловко мне будет перед его стеснительностью, боязнью своим горем доставить кому бы то ни было лишние хлопоты, хотя он, казалось, имел право на большее, даже на требовательность. Ведь в его глазах я, как человек военный, был, может быть, не только причастным к той трагедии, но и ответственен за нее... Не станешь же объяснять, что судьбой Мараварской роты занялся не по служебному велению. А может быть, действительно, это всего лишь удобная форма успокоить свою совесть, внушить себе, что к ее трагедии непричастен. В то время как и причастен к ней, и ответственен за нее, как, впрочем, каждый из нас...

Все, кто вспоминал потом этот бой, пытаясь разобраться в нем, непременно вспоминали Славу Сулина, погибшего, как рассказывали, героической смертью. Он отстреливался до последнего патрона. Был ранен. Гранатометной гранатой ему оторвало руку. И тогда целой рукой он стал бросать гранаты, выдергивая кольца зубами. С последней гранатой он пошел навстречу окружавшим его мятежникам.

Боли почему-то не было. Лишь обожгла все тело какая-то страшная волна. Вспышка взрыва лишь на какую-то секунду ослепила его. Но в следующее мгновение, открыв глаза, он увидел все вокруг с такой четкостью и ясностью, с какой, может быть, никогда еще ему не открывался этот мир. Он видел, не веря в реальность происходившего, как перед ним лежала оторванная, еще шевелящаяся рука, обливая скалы кровью. Матово мерцал обломок кости. Зеленый рукав комбинезона на глазах становился бурым. Стоя перед ней на коленях, он протянул целую левую руку, чтобы взять ее, но тут же обожгла мысль, что это его рука... Он отдернул целую руку и тут же стал шарить по подсумку с гранатами. Нащупал холодную ребристую сталь гранаты.

– Неужели это происходит с ним, неужели все это всерьез и через минуту его не станет?..

Не веря в это, царапая губы, вырвал зубами чеку, медленно приподнялся, стал на ноги, и, пошатываясь, пошел, оставляя за собой бурый след.

Он не знал, зачем и куда идет. Только хотел, чтобы быстрее закончилось это невероятное видение, словно снящееся, в реальность которого невозможно было поверить.

Он видел, как из-за скал сначала осторожно выглядывали, а потом пошли ему навстречу люди в черных халатах.

Они приближались к нему, направив на него стволы автоматов, еще не понимая, потерял ли он рассудок или в горячке боя бредет неведомо куда. Этого они так и не узнали. На том месте, где стоял окровавленный солдат, вдруг вырос красно-черный куст взрыва. Его почти не было слышно. Он потонул в непрерывном грохоте выстрелов, суматошно метавшихся по ущелью.

Мама Славы Сулина, Тамара Васильевна, напишет мне потом письмо, свои воспоминания о сыне: «Очень тяжело вспоминать любимого сына. Берусь за ручку уже в четвертый раз и бросаю, сжимает спазмами до страшной боли в голове и сердце.

Слава родился в 1964 году, 14 мая, в Хабаровске. Как и все дети, ходил в садик. Был очень ласковым. На всех фотографиях, которые остались – всегда со мной в обнимку. Он очень любил меня и не представляя себя без меня до самой армии.

Когда уже служил, то больше звонил мне, чем писал. Ему казалось, что говорит со мной рядом. Даже когда был перед Афганом в Чирчике. Звонил часто и был настолько доволен, что даже говорил: «Мамочка! Как пахнет Хабаровском!»

Все деньги, какие я высылала ему, тратил на переговоры. Он был очень желательным ребенком, несмотря на то, что был в семье четвертым. Но судьба распорядилась так, что с трехлетнего возраста рос без папы, но не считал себя сиротой. Все время говорил мне: «Ты у меня всемогущая». А с семилетнего возраста стал мне настоящим помощником.

Его очень любили соседи нашего и ближних домов. Был он безотказным – сходит в аптеку, в магазин за хлебом. Любили его за ласку и внимательность к взрослым.

В школе учился средне, но особых тревог не вызывал. Окончив восемь классов, решил, как и отец, работать на флоте. Окончил училище речного флота и пошел работать на теплоход «Седов» рулевым матросом.

О нем очень хорошо отзывались и капитан, и механик, благодарили за сына. И я очень этим гордилась. Даже зарплату он с таким чувством гордости и удовлетворения отдавал мне, что хотелось его расцеловать. Вот таким я и запомнила его и буду помнить до самого последнего дня моей жизни».

А потом я получил письмо от соседей Тамары Васильевны, пенсионеров Прасковьи Ивановны и Ивана Акимовича Кротовых: «Нет слов, чтобы утешить Славину маму. Какого она потеряла сына, а мы, старики – соседа! Какого хорошего работника и гражданина потеряла наша Родина! Каким был он добрым и отзывчивым, с самого детства и до того дня, когда мы проводили его защищать Родину. И вот случилась беда. Его нет, но мы его будем помнить, пока будем живы сами.

Знакомство наше с ним произошло, когда ему было три годика. Он шел в наш подъезд, а я ему сказала: «Мальчик, ты не туда идешь, вон твой дом». Он поднял головку, и я увидела такие голубые глаза, такое умное лицо. И ответил: «Я не мальчик, я Слава». С тех пор у нас и началась с ним дружба.

Рос он на наших глазах. Мы всегда с ним беседовали. Всегда заметит, поздоровается, расскажет, как у него дела. А когда подрос, делился своими планами: «Вот закончу училище, буду плавать, а вам возить гостинцы». Всегда, когда бы его ни попросили, сходит в магазин или аптеку.

А как он любил свою маму! Сядет у окошка и ждет, пока она не возвратится с работы. Спросишь, бывало, – Слава, что ты делаешь? – Маму жду с работы, – отвечал. Все его ровесники бегали по улице, а он маму ждал.

Такое горе свалилось на нас, когда Славы не стало. Тамара Васильевна – мужественная женщина. О таких людях, каким был Славик, все должны знать».

Через четыре года после гибели Мараварской роты Тамара Васильевна пришлет мне телеграмму: «Славу наградили орденом Ленина. Мама».

Ах, знать бы заранее, чем и как может обернуться наше слово! Тамара Васильевна так ведь и не знала, как погиб ее сын. После того как я узнал из рассказов солдат Мараварской роты, как погиб Слава Сулин, я написал об этом Тамаре Васильевне. И она обратилась в краевой военкомат с письмом, в котором, как она мне писала, «настаивала, чтобы сына наградили – пусть и посмертно – но справедливо, так, что он заслужил». Через полгода пришло сообщение о награждении его орденом Ленина. Ну а орден «Красной Звезды», сообщала Тамара Васильевна, согласно Указу был изъят.

Мама Володи Бойчука из села Песец Хмельницкой области, Анна Павловна, и отец, Василий Владимирович, рассказывают о своих снах. Матери снится, будто бы сын бежит ей навстречу веселый и радостный, широко раскинув руки, подхватывает ее и несет, как малое дитя. А отцу снится глубокий овраг, на краю которого растет акация. И будто бы трехлетний Володя, обхватив ее ствол, кричит отцу: «Тату, я боюся!» Отец хватает какую-то кирку и спешно рубит ступени. Мальчик размыкает руки и падает прямо в отцовские объятия.

Сны да воспоминания. Да еще письма, которые Анна Павловна перечитывает постоянно, – вот и все, что осталось в их жизни. А в его письмах – тоже сны, как видится теперь матери, какие-то недобрые. То будто бы мать приехала к нему с его одноклассниками. И какая-то сердитая, ничего не хотела говорить. А то снова снилось, что будто бы родители приехали к нему, а с ними почему-то много чужих людей. Все его обступили, о чем-то расспрашивают, а мать плачет. Отпустили меня к вам, а вы почему-то убегаете от меня, прячетесь...

Володя любил цветы, помогал матери выращивать их. А перед самой армией они ходили с матерью в лес за цветами. И потом оба будут поминать об этом в письмах как о самом светлом и счастливом мгновении жизни.

А в письмах своих все успокаивал мать: «Усе буде добре... Сьогоднi ось розмовляв с одним прапорщиком, котрий був в Афганi, проситься знову туди. Я його запитав, чому йому туди хочеться, чи не боiться, що може щось статися непоправне. А вин сказав менi просто и переконливо: «То не солдат, що думае про смерть».

До армии он работал механизатором, любил машины, технику. И как-то это уживалось в нем с удивительной чуткостью и даже сентиментальностью: «Скоро жнива. Я начнуть косити. Ти знаешь, мамо, як би я хотiв, возити зерно, як раньше, до самоi ночi! Не можу просто жити без машини. Вы пишите про свято переджнив`я. Як менi хотiлося б дома бути?..»

Есть в селе Песец поле имени Володи Бойчука. Поле, ждущее его, на котором он должен был бы работать. Но другая жнива его ждала, другая жатва была ему уготована...

«Теперь мы живем по другому адресу, – писал мне брат Саши Вакулюка Олег. – Когда нам позвонили, что нас кто-то ищет, меня кольнула мысль – может быть, Саша жив... Мало ли как бывает на свете... Но увы... Для нас он остался жить – и в памяти мамы, и в моей душе, и в воображении моего сына, который пытается во всем подражать своему дяде.

Каждый день Саша смотрит на нас с портрета своими пытливыми и чуть грустными глазами, и я, гладя в его глаза, спрашиваю: зачем и кому понадобилось забрать эту светлую душу? И почему они, такие души, долго не задерживаются на земле?

Никак не могу смириться с тем, что там гибли самые лучшие, в то время, когда здесь тупые, ожиревшие, потерявшие человеческий облик недоросли глумились на кладбищах, воруя цветы, в том числе и с могил «афганцев».

А продав их, снова пили. Глумились над ними и в газетах. Душа болит от этого. Кому надобен был такой отбор, такая людская селекция?..

Так случилось, что Сашу я видел последний раз перед самой отправкой в Афган. Накануне моего приезда к нему ему сделали операцию. И он, чтобы попасть в Афганистан, написал три рапорта о том, что состояние его здоровья позволяет выполнять интернациональный долг. А оставалось ему служить всего шесть месяцев...

Мне же он сказал, что комиссован и будет дослуживать в Союзе. Что двигало им в этом порыве – то ли желание увидеть иную страну, то ли отличиться и вернуться героем, то ли мальчишеское безрассудство – я и сам не знаю. Знаю только одно: что он никогда не был трусом и любил свой дом, свой край, свою родину.

Это время забрало у нас лучших людей, перемололо их в жерновах войны в угоду чьим-то амбициям. Вечное проклятие им от нас и матерей, не дождавшихся, может быть, единственных сыновей. У нас в семье должно было жить пятеро детей. Но так случилось, что я остался теперь один.

Родился Саша худым и болезненным. Но потом окреп, возмужал и был признан годным для службы в десантных войсках.

Почти вся его жизнь прошла на моих глазах, и я мог бы рассказывать о нем долго и, поверьте, безо всякой идеализации.

Он мог бы хорошо учиться в школе. И хотя учился средне, учителя в нем души не чаяли. Ставили, бывало, хорошие оценки даже не за знания, а за то внутреннее тепло, которым он одаривал каждого, за особенный свет, который от него исходил. Это трудно передать словами, но было в его облике нечто необыкновенное. Он был из тех, видимо, редких людей, на кого нельзя было обижаться, так как его обезоруживающая улыбка и еще что-то быстро охлаждали пыл любого человека.

Его любили все. И он всех любил. Но больше, конечно, свою Таню, одноклассницу. Сидел с ней за одной партой, вместе ходили в школьный буфет. Он покупал ей сладости, которые они делили пополам.

Срывал во дворе цветущую сирень и рано утром вылазил на дерево на уровне четвертого этажа и бросал цветы на балкон до ее пробуждения. Кто убедит теперь меня в том, что в наше время не бывает такой чистой, настоящей любви? Правда, потом такой любви я не видел и не увижу, наверное, никогда.

Саша мог отдать свои вещи рано женившемуся товарищу, так как тот был из бедной семьи. Было и такое.

Мог ударить подонка, оскорбившего девушку. Все это было, и еще много другого хорошего, о чем так сразу и не расскажешь.

Одно только теперь угнетает – почему так быстро покидают нас такие души, оставляя нам лишь свой свет?..

Мама не сможет написать о Саше. Ей очень больно от воспоминаний».

Так писал Олег через четыре года, а тогда, сразу после гибели Саши, он, сотрудник прокуратуры, стал писать рапорта, в том числе и на имя министра, с просьбой послать его в Афганистан. Обивал пороги военкомата, пока «афганец» майор Владимир Аксенов не взял его за плечи и по-дружески не вытолкал за двери.