В плену. (Как относились к военнопленным и перебежчикам в Афганской войне).

В. Снегирев

В декабре 1991 года, проделав в компании с двумя британскими фрилансерами долгий путь через заснеженные перевалы — от таджикского селения Ишкашим до афганской провинции Тахар, я оказался в глухом ущелье на секретной базе главного партизанского командира Ахмад Шаха Масуда. Это и была цель нашего, как отсюда видится, почти безумного путешествия «с билетом в один конец».

Британцы согласились стать посредниками в моих предстоящих переговорах с вождем моджахедов об освобождении содержавшихся у него советских пленных. Они также выступали гарантами того, что Масуду мое пребывание в его лагере ничем не грозит. За все годы войны «лев Панджшера» впервые принимал у себя «шурави» — так называли нас, советских. Прежде советские только и делали, что охотились за этим неуловимым «духом», придумывая самые изощренные способы, как приблизиться к нему вплотную и уничтожить.

Теперь 40-й армии уже не было в Афганистане, но в Кабуле все еще правил наш ставленник доктор Наджибулла, который продолжал эту бесконечную охоту на Масуда, над ущельем с грохотом проносились его штурмовики, и тогда все мы переходили из прислоненного к горному склону домика в пещеру — вход в нее находился за ширмой прямо в той комнате, где нас поселили.

Несколько дней окружение Ахмад Шаха пристально изучало меня и содержимое моего рюкзака, потом, глубокой ночью, появился сам командир, и мы приступили к нелегкому разговору. Еще спустя какое-то время в сопровождении его телохранителя я поехал в соседний кишлак, где жили пленные.

Телохранителем, как вскоре выяснилось, был бывший советский солдат Николай Б. (Захвачен в плен в 1982-м в районе Баграма, когда командир отправил его за водкой. Был ранен. В плену принял ислам, выучил язык, получил имя — Исламуддин, стал самым доверенным охранником у Масуда).

Пленных было трое: сибиряк Сережа Фатеев (Ахмадзаир), молдаванин Леня Вылку (Азизулла), украинец Витя Назаров (Мухаммадислам). Под стражей их держали кого шесть лет, кого пять. Долго. Днем разрешали свободно бродить по кишлаку и даже играть в футбол с местными мальчишками, ночью запирали на замок.

Изможденные бледные лица. Боль в глазах. Они давно потеряли всякую надежду на спасение. Одеты были в старенький камуфляж, двое отрастили бороды, только сибиряк Сережа был без бороды и, возможно, от этого выглядел хуже других.

На Николая Б. они посматривали с презрением. Тот сидел неподалеку, поигрывая новеньким калашом, и делал вид, что ему все происходящее безразлично. Хотя на самом деле внимательно слушал.

Каждый поведал мне свою историю: Фатеев, будучи раненым, был захвачен в бою, двое других ушли в горы сами, якобы спасаясь от тех жутких нравов, которые царили в «ограниченном контингенте». Думали: сдадутся партизанам, те переправят их в Пакистан, а оттуда они уйдут на Запад. Не получилось. Застряли здесь и думали теперь — это на всю оставшуюся жизнь.

Вместе с письмами от родных я привез им надежду. Масуд в ходе переговоров не стал выдвигать никаких особых условий в обмен на свободу для этих ребят, просто требовалось время для того, чтобы согласовать сроки и какие-то технические детали.

Поскольку все это происходило в преддверии Нового года, то, прощаясь, мы подарили мальчишкам транзисторный радиоприемник, электрические фонари с запасом батареек, а еще я купил четыре одинаковые фарфоровые кружки с нарисованными на них тюльпанами. Три отдал Сереже, Вите и Лене, а четвертую оставил себе: «Вы эти кружки не потеряйте, держите поближе. Когда вас освободят, я встречу каждого в Москве, и мы сдвинем их с чаем или с чем-нибудь покрепче».

Уходя, обернулся. В глазах у парней стояли слезы.

Потом были еще две встречи — в окрестностях Кундуза, уже во владениях другого местного командира — из т. н. «непримиримых». Два украинца: Саша Левенец (Ахмат) и Гена Цевма (Никмохаммад). Эти тоже, как они сами рассказали, стали когда-то дезертирами, ушли в горы, спасаясь от дедовщины. Левенец покинул часть на пару со своим приятелем Валерием Кусковым, оба почти сразу приняли ислам, взяли в руки оружие и воевали против своих. Кускова вскоре убили. Цевма работает у своего командира шофером. Александр все еще сражается — теперь с войсками Наджибуллы.

Оба в разговоре со мной категорически отказались возвращаться на родину, несмотря на то что в Союзе уже тогда была объявлена амнистия для всех нарушивших присягу «интернационалистов» независимо от совершенных ими преступлений.

Левенец: «Я не верю вам. Я нарушил закон и заслуживаю смерти. Меня обязательно убьют, если я вернусь».

Цевма: «Я почти десять лет не видел папу и маму. Но как я вернусь? Женился здесь. За меня хозяин большой калым заплатил».

Итого: четверо из шести встреченных мною солдат оказались вовсе не пленными, а перебежчиками. Но тогда я, честно говоря, не придал этому особого значения, подумал — случайность.

Потребовались новые путешествия в Афганистан, новые судьбы, чтобы понять: никакая это не случайность.

***

За годы той войны я ни разу и нигде не слышал этого слова — «пленный». Оно как бы было исключено из лексикона. Табу!

Пленных в Советской армии не существовало со времен Сталина. Никто и нигде не учил солдат, как им следует себя вести в безвыходной ситуации.

Нет, вру, в «ограниченном контингенте» широко гулял неписаный совет: последний патрон оставь для себя, а коли попадешь к «духам», то они с тебя, живого, шкуру станут сдирать.

Кстати, многие так и поступали, когда оказывались в безнадежном положении. Отстреливались до последнего, гранатой взрывали и себя, и моджахедов, в плен не сдавались. Это одна сторона медали, вполне достойная воина и лично у меня вопросов не вызывающая.

Но была еще и другая.

В Афганистане не существовало традиционной линии фронта, бои, засады, крупные и мелкие операции с обеих сторон происходили повсеместно — в городах, кишлаках, на дорогах, в глухих ущельях и даже на базарах. Боец мог угодить в лапы к противнику, просто отойдя от своих на пять метров, чтобы купить в дукане сигарет или справить в кустах нужду. Что, кстати, и случалось очень часто. Дальше все зависело от множества обстоятельств. Какой командир контролирует данный район? Если он из умеренных, то был шанс, что бедолагу затем переправят в Пакистан, а там — это тоже было — его заметят и спасут представители Красного Креста, а затем (если сильно повезет) парень окажется в Америке или Канаде. Если же командир из «непримиримых», то почти наверняка попадешь в яму, кандалы, издевательства — шансов выжить практически не оставалось.

Поскольку война считалась необъявленной, то есть ее как бы и не было, то и не было никаких договоренностей с противником насчет пленных. Иногда, правда, удавалось на месте уладить дело: мы вам отдаем десяток ваших «духов», а вы нам возвращаете нашего солдатика.

Структура 40-й армии изначально не предусматривала никаких служб и подразделений, которые бы занимались поиском и освобождением тех, кто случайно или в ходе боя оказывался «по ту сторону». Да, были особисты, иначе говоря, офицеры 3-го управления КГБ, но и они, если и занимались этим делом, то ближе к концу войны и без особой охоты.

Надо признать горькую истину: судьба большинства пленных — именно пленных, а не перебежчиков — была ужасной. Единицы из них избежали гибели.

Был только один способ спастись: принять те правила, по которым живут афганцы, выучить их язык, обычаи, законы, делить с ними кров и стол.

Забытые (а иногда и преданные своими), спасая себя, они отправились по течению чужой и казавшейся им вначале жуткой жизни, а потом сами не заметили, как стали частью потока.

С Колей Б., бывшим телохранителем Масуда, спустя десять лет (он уже вернулся домой на Кубань вместе с женой-афганкой) мы поехали «за речку» в очередную поисковую экспедицию. И там, в страшно далеком от всего цивилизованного мира ущелье Порион, где Коля когда-то содержался в «духовской» тюрьме, нашли останки советского солдата — его забил ногами другой советский солдат, выполняя приказ моджахедов и, выходит, спасая собственную жизнь. Коля помнил тот случай, на его глазах все это происходило. И я спросил его, когда мы собрали в целлофановый мешок истлевшие кости:

— Правильно ли я понял, что в неволе человек либо сразу погибал, либо, если выживал, то становился рабом и обратного хода не было? Как раб должен был себя вести?

— Правильно, — после некоторого раздумья выдохнул Коля Б.

А потом пытался закурить, ломал спички, одну за другой, одну за другой, бросил… Отвернулся. Плечи его вздрогнули.

Мы с Колей много тогда беседовали. Я спросил его: а зачем наших солдат истязали? С какой целью? Какие такие тайны хотели от них узнать?

— Меня эта беда обошла стороной. У Масуда пленных не пытали, но это наших. А вот своих, афганцев, которые против него воевали, не жалели. Помню, захватили врасплох 14-ю бригаду в Панджшере, больше тысячи человек. И расстреляли буквально всех, река от крови красной была.

А вот у Гульбеддина (это как раз был один из самых радикальных вождей моджахедов — В. С.) пытки были ох изощренные. И водой, и электричеством, и дубиной по голым пяткам. Не тайны выведывали, а просто таким образом свою ненависть проявляли.

***

Да, хоть и горько это признавать, но надо — хотя бы для того, чтобы уроки извлечь для будущего.

Наверное, ни в одной современной армии мира не было столь большого числа перебежчиков, как в «ограниченном контингенте».

Бежали от дедовщины, от поборов и побоев, от тяжелейших условий службы (особенно в первые годы — жизнь в палатках, грязь и пыль, массовые инфекционные заболевания). Покидали расположение своих частей, попадаясь на махинациях с продажей афганцам военного имущества, горючего, тушенки и сгущенки (откуда ей было взяться в дуканах, как не с армейских складов). Уходили в горы, поняв, что воевать придется не с американцами, как им обещали политработники, а с местными крестьянами.

Алексей Оленин (Рахматулла) едва не угодил под трибунал, будучи задержанным за продажу афганцам дизельного топлива. Ушел к моджахедам.

Сергей Красноперов (Нурмохаммад) был уличен в торговле военным имуществом. Тоже бежал и до сих пор живет недалеко от Герата.

Николай Выродов (Насратулла) добровольно сражался на стороне «духов» и даже отличился так, что самый страшный из них, Гульбеддин Хекматьяр, приблизил его к себе, сделав телохранителем.

В январе 86-го майор-особист 101-го полка познакомил меня с солдатом по имени Алексей, который год провоевал против нас. Та же история: попался на продаже солярки, бежал, вербовку моджахеды закрепили «на крови», предложив из гранатомета подбить санитарную машину. Его с трудом вытащили из банды, теперь сидел на гарнизонной «губе», ждал решения трибунала.

В ходе одной из панджшерских операций продвижение наших войск в ущелье было надолго остановлено огнем из крупнокалиберного пулемета, который вел некто Костя бородатый, бывший советский солдат, воевавший теперь у Масуда. Откройте книгу про лучшего командарма-40 Виктора Дубынина — там об этом есть.

И даже офицеры, случалось, изменяли присяге. Самый известный случай связан с переходом к противнику начальника полковой разведки подполковника Николая Заяца. Мотив был следующий: якобы этот Заяц в ходе одного из рейдов самолично расстрелял двух сотрудников афганской службы безопасности. Испугавшись возмездия, он угнал бронемашину и на ней ушел к партизанам. Они же, впрочем, его и кончили, когда поняли, что в поисках такой важной птицы «шурави» будут готовы в пыль размолотить все окрестные горы.

И вот теперь у меня вопрос к тем, кто говорит, что СССР разрушили перестройка и Горбачев.

А разве был шанс сохраниться стране, которая имела такую армию?

Когда я по поручению Комитета афганских ветеранов (его возглавлял мой самый близкий друг Руслан Аушев) стал заниматься судьбой пленных и без вести пропавших, то вначале даже не представлял, какой тяжелый груз взвалил на свои плечи.

Как, вернувшись из очередной поисковой экспедиции в Афганистан, буду смотреть в глаза матерям, чьи сыновья значились в списке пропавших без вести? Они каждый раз ждали меня, караулили у входа в Комитет, надеялись, что найду их сыночков, хоть что-то узнаю про их судьбу. Письма этих несчастных женщин я и сейчас не могу читать без волнения и досады на самого себя. Ведь только единицы нашлись живыми из того длинного списка более чем в триста фамилий.

***

Отчего же наше огромное государство в конце XX века с таким равнодушием отнеслось к своим попавшим в беду солдатам?

Возможно, ответ кроется в том, что и сама 40-я армия, и все мы оказались в заложниках у бесчеловечной, бездушной системы.

Жизнь каждого человека выше идеологии, выше веры, выше т. н. «интересов государства» — только осознав эту истину, мы можем считать себя цивилизованным людьми.

Нет никакого «интернационального долга», а есть долг перед каждым человеком, которого государство посылает от своего имени воевать.

Только спустя два года после возвращения частей и соединений «ограниченного контингента» в родные казармы, с началом распада системы спохватились: а как же это мы оставили «за речкой» своих парней?

Да и то вначале об этом вспомнили наши эмигранты, например художник Михаил Шемякин, создавший в Штатах комитет по спасению советских пленных. Он пожертвовал на выкуп несчастных часть своих средств и даже лично совершил путешествие в зону пуштунских племен, где встретился с Хекматьяром и просил его пощадить солдат.

Потом и у нас зашевелились, правда, вначале это в основном были лица, желавшие на горячей теме сделать себе имя для политической карьеры. И ведь некоторые сделали.

Что же касается тех ребят, которых я с помощью британских журналистов нашел в 91-м у Масуда, то все затем получилось так, как я им и обещал. Они вернулись. У трапа самолета в аэропорту Чкаловский мы достали из своих сумок чашки с тюльпанами — каждый свою. Водкой я запасся заранее.

И это была самая лучшая выпивка в моей жизни. Возможно, и в их жизни — тоже.