|
Бег с препятствиями.
На высоте около трех километров бег, без соответствующей подготовки, превращается в перемещения в пространстве, больше напоминающее, спортивную ходьбу. Без вещмешка, лишь с одним автоматом и четырьмя магазинами от пулемета (в такие вмещается сорок пять патронов, а не тридцать, как в стандартный магазин в АК-74), я, скрываясь в узком пространстве между стеной дувана и вершиной, резко уходящей в небо, ожидал, пока мое сознание не подтолкнет в спину мое тело. Гора подпирала стену дома, где мы все находились, в узком проходе между ними я пробираюсь на корточках к открытому пространству. Чтобы постараться без потерь, то есть, чтобы не словить пулю, перебежать через дорогу. Ненадолго застыв за углом нашего строения, я всматриваюсь в открытое поле с разбросанными валунами. Реки за ними не видно. Только слышно её течение. Просчитывая свой путь, я выбираю камни покрупней, чтобы скрываться за ними от огня противника. Впереди справа лежат горы, почти отвесно смотрящие вверх, слева нагромождения валунов, валяющихся на желтом песке. Впереди метров тридцать ровного поля, на котором десяток трупов мятежников, самый ближний, в двадцати метрах от меня. И дальше - река Печдара. На берегу которой стоит глинобитный дом. Мне – туда. За моей спиной ожидает солдат. - Товарищ лейтенант, вы куда? – ему не известны мои желания. - Видишь вон там дом, на берегу реки? Туда! - А зачем? - Может кого из наших встречу. - Думаете, есть живые? - Посмотрим, - говорю я, и прошу, при необходимости прикрыть огнем, отталкиваюсь от стены и бегу в сторону недалеко стоящего строения из глины. Возможно, мне раньше никогда не приходилось бегать с такой скоростью. Сердце зашлось в рваном ритме, разрывая грудную клетку. Воздух внезапно загустел, и чтобы проглотить его, приходилось рвать его зубами, пережевывая огромные куски. Виляя между валунами, как заяц, в тот момент я думал лишь о необходимости выполнить приказ. Конечно, это ребячество кажется мне сейчас глупым, но все так и было. Вот только могло ли быть в этом поступке спасение, мне до сих пор не ясно. Свист вокруг головы, мало, чем напоминал трели соловья. Но когда впереди под ногами дорога превратилась в сплошные заросли песка, взметнувшиеся от пуль почти до пояса, а от свиста заложило уши, я, резко сменив темп и направление бега, ушел в сторону, не добежав до дома метров двадцати. Мне тогда оставалось преодолеть лишь открытое пространство дороги, да пару кюветов. Когда я начал свой бег, мой внутренний голос высказал мне все, что обо мне думает. Мое упорство, доконало его, но сейчас, когда из-под тяжелых ботинок вырывались клубы песка, как из-под колес гоночных машин на трассе Париж – Дакар, я прислушался к нему и свернул в сторону. Еще через секунду – две, я замер у черных ворот в хозяйственный блок, где пуштуны содержат животных. Пристройки к строению, где мы держим оборону. Считая, что мне повезло, я снял каску и вытер вспотевшее лицо. Пытаясь восстановить дыхание, согнулся пополам, и в этот момент в двери вонзилась пуля, как раз на уровне моей головы. Щепка оцарапала лицо. Не опусти я голову, и все, что сейчас написал, пришлось бы делать Сергею Заколодяжному. Когда возвратился, пригибаясь от выстрелов, по крышам хлева, предварительно забравшись по деревянной лестнице наверх, я услышал голос солдата, провожавшего меня в забег. - Я думал, что вам конец. Бег вымотал меня окончательно. Чего сейчас хотелось больше всего, так это хоть капельку вздремнуть. Доложив командиру, что пробраться в противоположный дом практически невозможно, я устроился в комнате с тяжелоранеными, не обращая внимания на трупный запах и огромных, зеленых мух, кружившихся над головой. Часы показывали одиннадцать двадцать две.
11.32. Третий круг Ада.
С противоположного берега били снайперы, и наши потери возрастали с каждой минутой. Теряя сознание от жары, мы, чтобы не думать о воде, сосали пули. Несколько глотков воды лишь притушили пламя, которое сейчас разгорается в груди, словно лесной огонь. Ладони покрылись волдырями, и кровоточили. К лицу невозможно прикоснуться, солнце сожгло кожу. Ломило в позвонке, и ныли суставы рук и ног. Но это сейчас не имело никакого значения. Уже час, достает плотный огонь тяжелого пулемета ДШКа, установленного в пятидесяти метрах выше по гребню. Его пули прошивают крышу, как раскаленное лезвие масло. Скрываясь от губительного огня, мы прижимались к дуванам или ползали по кровавой земле, извиваясь, как червяки в навозе, покрытые гарью выстрелов и пылью. Тем временем началась, черт знает, какая по счету, атака. Все, как и раньше, лишь по дороге и полю, покрытому валунами, душманы уже ползли, а не бежали. Радиостанция Р-159 работала как швейцарские часы. И в штабе батальона были осведомлены о каждом нашем шаге. - Что будем делать, Серега? – кричу я оглохшему, от выстрелов, командиру, выскочив из комнаты с зелеными мухами. Отдохнуть так и не удалось. - Есть идеи? – кричит он в ответ, прижимаясь к пыльной земле. Его лицо, черное от пороховой гари, дрожит в лихорадке. Боеприпасы к АГС давно кончились, и он, как и все остальные, отстреливается из автомата, высовываясь из-за дувана по пояс. Пули щелкают по стене трехэтажного строения, где на последнем этаже устроил ложе пулеметчик. От пыли режет глаза. Страшно, от мыслей о скорой смерти, танцующей перед нашими лицами стриптиз. Тем временем духи стали охватывать нас со всех сторон, переползая от валуна к валуну, накапливая силы для последнего рывка. Набиралось их человек пятьдесят – шестьдесят. Радист Юра сидит в комнате с тяжелоранеными. Не выпуская из рук тангенту, он что-то говорит в эфир. Судя по голосу, просит помощи. Но я не слышу его. Меня трясет и по позвоночнику ползет холодок. Пробежав пространство внутреннего дворика, простреливаемое ДШК, я падаю перед ним. - Помогите, прошу вас. Чем можете. Нас окружили, в живых осталось только двадцать человек. Много раненых, - монотонно загружал он эфир. - Мама… Мама… - это тяжелый стонет лежа в углу. - Дай сюда, - шепчу я, он подает мне наушники. - Я – лейтенант Котов, прошу оказать поддержку артиллерией, - не соображая, что вываливаю, кричу в микрофон, чтоб лучше расслышали. – Мы закрепились в крайнем доме поселка Хара. Да, поселок Хара. Рассчитайте координаты по этому дому. Прибавьте метров пятьдесят, - я пригибаюсь от пуль, иногда, влетающих в комнату. – Вокруг душманы. Да, мы окружены. Срочно нужна помощь. Иначе всех раздавят. Если я и мог их о чем-то просить, то лишь вызвать огонь на себя. Да и ничего героического в той просьбе не было. Мелкий штришок войны. Было ли мне страшно, вызывая на себя огонь артиллерии? Не помню. И мне до сих пор не ясно, делалось ли что-либо по нашему спасению. Или от ступора командование наложило в штаны? Но жизнь тем и отличается от кино, что в жизни всегда есть место подлецам, и тварям всех мастей, не говоря о трусах, которых в том бою, если пересчитывать всех по пальцам, то не хватит рук. - Выстрел, - донеслось из наушников. Координаты поселка Хара приняли быстро и артиллеристы, точно рассчитали прицел и угломер. Иногда меня обуревает гордость за «бога войны». И если кому и молились наши бойцы, скрываясь за дуванами, то лишь ему. Первый снаряд расколол воздух впереди нас. Эфир сгустился до плотности воды, огненный смерч прокатился над нашими головами, срывая крыши. Душманов, оказавшихся в эпицентре взрыва, разорвало на части, подбросив останки к небесам. Спустя время на землю шлепались куски кровавого мяса и мозги. Воздух заволокло дымом и копотью. Белый свет вмиг померк. Снаряд разорвался, чуть не задев нас. Но мы были счастливы от точной работы канониров. О смерти в тот миг никто не думал. - Все живы? – заорал Заколодяжный. - Все, - ответило разноголосицей со всех сторон. Корректируя второй выстрел, я выдал погрешности, попросив перенести огонь еще метров на пятьдесят дальше. Все пригнулись в ожидании разрыва. Оглушенные и покрытые пылью мы думали лишь о спасении. - Выстрел, - откликнулись наушники. Взрыв. Белое облако накрыло далекую вершину, не долетев до нас около двух километров. Снаряд упал в расположение второй роты, закрепившейся на горах на траектории выстрела, убив двоих. Когда нам это передали, первая мысль, вспоровшая извилины, была - жив ли Алик Мамыркулов. Стрельба велась на критической дальности, и снаряд задевал вершину. - Выстрел будет? – спросил я в микрофон, чувствуя неладное. Но нам отказали в поддержке артиллерии, и наши надежды сдулись, как лопнувший шарик. А душманы все лезли и лезли. Их крики раздавались рядом. И от этих криков по моей коже ползли волны ужаса. Мы уже знали, что делают с пленными советскими солдатами душманы. Живыми примерами были полны, как груздями корзина опытного грибника. Выкалывают глаза. Вспарывают животы. Отрубают головы. Такой смерти не хотел никто. Лучше уж в бою. В этот момент Сергей Заколодяжный подполз к радисту. - Вызывай «Воздух», - крикнул он ему, не слыша своего голоса. Над нами нависли скалы. Если бы на них прорвались два-три снайпера, нам всем бы пришел конец. Мы находились у них, как на ладони у дьявола. - Я «одиннадцатый», прошу помощи «Воздуха». - Что там? – оглянувшись на стреляющих солдат, спросил Сергей, но радист продолжал повторять слова, словно заводной. - Говорят, «вертушек» не будет. Движки не тянут. Заколодяжный побледнел, слушая ответ. Как поздней оказалось, ему объяснили, что при высокой температуре и сильной разреженности воздуха движки вертолетов не тянут и в любой момент могут выйти из строя. Это была ложь. Ми-8 МТ способен работать на высотах более четырех тысяч метров при температуре пятьдесят градусов. Позднее, кто-то, объясняя свою трусость, валил все на линию «Дюранда». Но нам до неё оставалось более двух километров. - Это все пацаны. Вертушек не будет, - голос командира, вышедшего из низкой комнаты, стянул глотку петлей. Показалось, что нас уже похоронили. В доме, метрах пятидесяти напротив, который как мы думали, был занят Шорниковым, стрелять перестали полчаса назад. Одиночные очаги сопротивления были подавлены еще утром. В душе мы все попрощались друг с другом. К двенадцати часам в нашем доме оставалось около двадцати боеспособных солдат. Даже легкораненые переносили боль на ногах, не покидая рубежей обороны. Сожалею, но я не могу назвать их всех по именам, хотя они достойны того. Живые, преданные своими командирами, беззащитные перед ложью, уставшие и оглушенные, сейчас готовились к смерти, не спеша, перебирая патроны, снаряжали магазины. Краткий перерыв в бою наступил три часа спустя, когда большую часть роты, захлебнувшуюся в воде и разорванную стальными пулями, снесло течением в тихую заводь, в километре - двух от места боя. Тогда мы не знали, что духи готовили решающую атаку, подтягивая резервы. Но и они не знали, что среди наших вертолетчиков найдется один офицер, способный переломить ситуацию. Я оперся спиной о дуван и сполз к земле. Недалеко, в укрытии, снаряжал магазины патронами невысокий солдатик. - Дай, - попросил я его, кинув пустые магазины. Он вернул мне их полные патронами. Я закрыл глаза.
Штаб 66 ОМСБр.
Офицеры штаба стояли на ушах. Такого никто не мог предвидеть, но факт остается фактом. Первая рота оказалась в окружении в кишлаке Хара, который вторая и третьи роты прошли практически без потерь. Если авиация не могла прикрыть роту с воздуха, и даже артиллеристы, при всем своем умении, были не в состоянии поставить огневой вал, то надеяться на лучшее можно было, лишь обратившись к богу. Это понимали все, кто сейчас ждал команды от подполковника Смирнова – командира бригады. - Может дать команду третьему батальону выступить на помощь первой роте, товарищ подполковник? – помощник начальника штаба, оторвал голову от топографической карты. – Они в двадцати километрах от кишлака. Воздушный десант? Смирнов покачал головой, разговаривая сам с собой. – «Нет, отправлять батальон в пекло нельзя. Потери будут еще более ужасающие. Десант тоже не выправит положения. Может запросить авиацию? Штурмовики? Но среди окруженных, нет авиа наводчиков. Ошибка в координатах, и могут накрыть своих. Такое уже было под Тулуканом». – Раздумывая, подполковник хрустел пальцами. - Может выдвинуть бронегруппу? Первоначально в плане было предусмотрено участие танков в операции по выдавливанию противника из ущелья. Но категорическое возражение против участия брони, оказал начальник штаба бригады Михин, считающий, и обоснованно, что движение танковой колонны повлечет за собой организацию нескольких засад на пути следования, и, как следствие, не выполнение задачи и необоснованные потери личного состава и техники. Да и неожиданность, как обязательный фактор любой успешной операции, пропадет. Если и посылать бронегруппу, то только сейчас. Но Смирнов медлил. - Свяжись с «зелеными», узнай, могут они чем-нибудь помочь? – попросил он начальника разведки бригады. Стоявший неподалеку советник, недавно прибывший в расположение военного городка на УАЗике, подошел к комбригу и спросил. - Что-то случилось? - Первую роту окружили у кишлака Хара. Потери страшенные. В ответ тот лишь покачал головой.
Аэропорт Джелалабад.
- Андрей, слышал, наших взяли в кольцо, - техник, загружая НУРСы, бережно протирал каждый снаряд, словно хотел отполировать их до зеркального блеска. Но командир экипажа знал эту привычку Никитича, предвещавшую серьезный разговор. Экипаж Ми-8МТ, будучи в боевой готовности, ждал команды на взлет. Командир экипажа, капитан Серебров, раскуривая сигарету, нервно теребил пальцы, слушая эфир. Второй пилот, старший лейтенант, сидел на своем месте и сквозь бронестекло рассматривал взлетное поле, покрытое металлическими полосами. Недалеко стоял часовой, устроившись в тени грибка. - Говори, Никитич, не томи. - Вот наш полковой утверждает, что ресурс вертолетов на исходе и мы, как бы, не можем летать до особого распоряжения начальства. - Это кто тебе наплел? - Марьина из ГУПа знаешь? - Ну. - Его слова. Там в группе управления полетами ажиотаж страшенный. Никто ничего не знает, а самое главное, никто на себя ничего брать не хочет. Главный бригадир звонил, а наш ни в какую. Не можем летать и точка. Два экипажа уже потеряли. Из радиостанции доносится голос, монотонно просящий помощь. Сквозь треск эфира слышен далекий шум боя. Находясь в рубке, чувствуется разрываемый нерв сражения, разгоревшегося в тридцати километрах в сторону государственной границы. У кишлака Хара. - Так ведь можем, - меланхольно отвечает командир. - С начальством не поспоришь, а оно говорит нельзя. - Так что там, на счет кольца? - Помнишь, лейтенанта с группой высадил? - Это сегодня что ли? Минометчики. - Вот-вот. Их всех и взяли в замес. - А наши что? - А наши говорят, движки не тянут, - в стекле виднеется лицо второго пилота. - А ты что думаешь? – капитан пристально взглянул на немолодого техника, перешагнувшего сорокалетний рубеж. От земли, как от сковородки, несло жаром, но оба летчика не чувствовали его. - А я думаю, что приказа о запрете полетов не поступало, - техник влез в нутро вертолета, вытирая вспотевший лоб тыльной стороной ладони. За ним подался командир экипажа. - А что думает товарищ Харламов? Второй пилот оглянулся на капитана Сереброва и развел руками, если они с техником опять что-то задумали вопреки всему, то он, старший лейтенант Харламов в этом не участвует. Итак, из-за командира, их экипаж считается худшим в эскадрилье. Нет, его на провокации не подобьешь. «Мне расти надо». – Подумал он, и удивленно ответил. - А что думать? Пусть командиры думают. - Тоже верно, - согласился капитан. – Ну-ка, товарищ страшный лейтенант, сходи в ЦУП и разузнай, что там еще говорят. – Харламов ненавидел, когда его так называют, и это знал капитан. - Так мы на дежурстве. Кто из начальства увидит, скандала не оберешься. - И то верно, - согласился командир вертолета. – Но в любом случае сходи. Скажешь, я послал. - Ладно, - старший лейтенант снял шлем, бросив его на место второго пилота, и спрыгнул на землю. Вращающиеся лопасти подняли песчинки, неприятно оббивавшие его кожу. Прикрыв лицо ладонью, он побежал в сторону здания аэропорта, где располагался центр управления полетами. Внимательно рассматривая его потную спину, техник философски заметил. - Молодой, а ранний. - Никитич, давай на его место. И вперед. За очередным взысканием. - Как в Ташкенте? И оба рассмеялись, вспоминая, как однажды с аэродрома Тузель под Ташкентом отправились в самоволку за сто километров от части. Вообще-то в самоволку отправился прапорщик Тихомиров, а капитан Серебров лишь подбросил его до места. Будущая жена Никитича была крайне удивлена, когда перед районной больницей, где она работала главным врачом, приземлился вертолет с улыбающимся женихом. - Есть, командир, - радостно ответил прапорщик Тихомиров, думая, чего у командира не отнять, так это наглости и чуть-чуть авантюризма. Спустя пару минут вертолет Ми-8МТ взмыл в воздух.
12.00.
Толчок в плечо заставил меня мгновенно открыть глаза. Жара под шестьдесят. Нехватка воздуха и воды чувствуется каждой клеткой. Язык липнет к нёбу, рядом бредят раненые, по звуку, кусок гвоздя, царапающий стекло. Трупный запах, от которого невозможно избавится, даже прикрыв нос тряпкой, проникает в мозг. - Мама… Мама…- стон раненого третий час раздается из черного дверного проема невысокого строения, где лежат умирающие (да когда ты заткнешься? – это единственная мысль не дает покоя). В состоянии сильнейшего стресса, когда от малейшего прикосновения рвутся нервы, горстка бойцов первой роты, первого батальона 66 ОМСБр держит оборону в окружении численно превосходящего и прекрасно вооруженного противника, великолепно знающего местность. Нам только что отказали в артиллерийской поддержке, и помощи с воздуха. Но отдаваться в руки провидению мы не собирались. Одно грело душу – мы живы. Я не помню, о чем мы тогда думали, нажимая на спусковые крючки. Я не помню, каким богам мы молились, и молились ли. Но знаю точно, ни один из них на наши просьбы не откликнулся. Хотя мы надеялись. Надеялись…. Тем временем обстрел продолжался. Духи подкрались почти к стенам дувана, поливая его огнем. Еще немного и сотня врагов ринется, поминая Аллаха, на нас, чтобы смять, раздавить, уничтожить. Но тут с неба раздался какой-то гул, напоминающий шум винтов. Вертолет. Даже трудно представить, какими эмоциями наполнились наши души. - Вертолет! - у Заколодяжного выступили на глазах слезы. Это был Ми-8МТ. Старый, допотопный, как и все наше вооружение, насквозь простреливаемый из АКМ. - Вертушки, - все, кто сидел во дворике, задрали головы.
Сколько человек нам противостояло?
Ближе к вечеру я наблюдал за душманами, переправляющимися на наш берег. Ни положительных, ни отрицательных эмоций не чувствовал. Только пустоту. Алик Мамыркулов (находившийся в полутора – двух километрах дальше и выше) подтвердил позднее, что тоже видел их, и добавил, что именно в ту секунду решил, что нам всем настал конец. По моим расчетам реку перешло около ста человек. С учетом тех, с кем сейчас воевали, общее число противника достигло двухсот, двухсот пятидесяти моджахедов. Можно предположить, что к вечеру их потери составили около ста человек без учета раненых. Больно нагло они шли в атаку. И покосили мы их предостаточно. Уже после боя, я лично, 13 мая, считая трупы врага, обнаружил 36 тел. Но у мусульман традиция хоронить тела до захода солнца. Этих видно в темноте просто не нашли. В рапортах командования бригады, фигурировали цифры об отряде в тысячу моджахедов, а их суммарные потери составили более четырехсот человек. Но мне кажется, их было около трехсот. Я видел плотные ряды атакующего врага, напоминающие кадры кинохроники второй мировой войны. Огнем АГС было уничтожено не менее тридцати – сорока человек. Еще столько же огнем наших автоматов. Спустя тридцать лет, я, опираясь о стену своего запущенного жилища, черкну на полу цифры, высчитывая убитых нами врагов. Пытаюсь сосчитать всех. Человек пять положил Суровцев со своими ребятами. Пару духов зацепил Баранов Игорь. Человек двадцать пять завалил Заколодяжный. Я расстрелял семерых. Одного в черной робе у пулемета. Еще одного уложил, когда тот пытался прыгнуть к нам на крышу. Двоих ближе к вечеру на тропе. И еще троих у горящего дома. Пулеметчик завалил человек десять, расстреляв их почти в упор. Остальные бойцы, возможно, одного, но прихватили. Итого, сколько? Черт, опять сбился со счета. Начнем сначала. В самом начале операции завалили пацана - разведчика. Его считать или нет? Ладно, только для общего счета. Так, еще Шорников хотя бы одного, но взял с собой. Стоп. Шорников. Немного о Герое Советского Союза Шорникове, «подорвавшего себя на гранате».
13 мая 1980 года, через двое суток после боя, мы шли по дороге в сторону кишлака Хара, тяжело ступая в пыль и наслаждаясь тишиной, окружавшей нас. Через двое суток после боя эта земля была нашим тылом. Я знал, что на следующее утро, после того как мы вышли из окружения, в поселок вошел третий батальон. Больше суток понадобилось похоронной команде, чтобы вывезти всех наших, лежащих на земле солдат. Трупами, как рассказали очевидцы, была покрыта земля до самых отрогов. Вертолеты сделали более сорока вылетов. В доме, где мы держали оборону, нашли тринадцать трупов. Три – обезглавленных. Но мы об этом пока не знали, напряженно всматриваясь в воды Печдары, где на поверхности плавали несколько тел. - Смотрите, товарищ капитан, - крикнул солдат, указывая на тихую заводь, с всплывшими трупами. - Осмотрите их, - приказал тот, подходя ближе, зажимая нос от ужасного запаха смерти. Тело замполита Шорникова было третьим, среди всплывших трупов. Левой рукой он сжимал пистолет. Солдатик, прыгнувший в воду, перевернул тело. Из спины замполита, в районе левой почки, из огромной раны от пули тяжелого пулемета, сочилась кровь. Были видны внутренности, успевшие выпасть и плавающие на поверхности заводи. Обе его кисти были целы. - ****ью буду, но представлю его к званию Героя Советского Союза, - мрачно, ни к кому не обращаясь, вывалил Косинов. Он чувствовал, как его вновь затягивает боевая лихорадка. Его начинает трясти, как будто он прикоснулся к оголенным проводам. Позднее я часто видел такое состояние у людей, которые чувствуя свою вину за содеянное, пытались хоть как ее минимизировать. Командир батальона майор Гриша Д….дзе в 1990 году, зимой, в Южной Осетии, из нескольких еще советских орденов, хранившихся в его котомке, выбрал самый значимый, с его точки зрения, и дал его мне. - От лица Свободной Грузии…. - Пошел на ***, придурок. Из-за этого «типа» офицера меня чуть не расстреляли типа свои, когда я возвращался… впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Это о моем лично отношении к наградам в таких войнах. Но это частности. Сейчас рассказ об Афганистане, и про то, как деградировала Советская Армия, превращаясь в Общество с Ограниченной Ответственностью. Перед гражданскими, перед Родиной. Перед семьями. Мы остановились на берегу Печдары, смотря на тела, лежащие в воде. Говорил Косинов. Остальные молчали. Вполне вероятно, что Шорников расстрелял весь боезапас, как и лейтенант Баранов, добравшийся до расположения батальона к одиннадцати часам дня без единого патрона в автомате, и огонь вел из пистолета, пока пуля от станкового пулемета не оборвала его жизнь. Характер ранения говорил, что он был спиной к стрелявшему пулемету. И я помню (хотя до сих пор не уверен), что видел его смерть, когда он вбежал в реку. Мне было жаль старшего лейтенанта. Но в тот момент я не знал, что на моих глазах рождается большая ложь. Позднее капитан Косинов придумает красивую легенду о «подвиге» своего друга. Интересная деталь, лейтенант Баранов до сих пор уверен, что именно я спас его от смерти, вытащив из реки, потерявшего сознание. Я поклялся говорить правду. Поэтому отвечаю. Не помню. Эх, Косинов, Косинов. Так нас вымарать удалось только тебе. А ведь ты мог спасти от гибели большую часть своей роты. Но не сделал ничего для их спасения. Да и Шорникова представить не к лживой звезде Героя, а какому-нибудь боевому ордену. Ты же знаешь таксу. Убитый офицер – Красная Звезда. Раненый, но классный малый по жизни, - Красная Звезда. Живой политработник участник операции – Красная Звезда. Как Слава Ромайкин – комсомолец бригады. Раненый офицер, но говнистый – медаль «За боевые заслуги». Себе же нацепил Боевое Красное Знамя! Такое произошло, возможно, впервые в Советской Армии, когда исполняющий обязанности командира батальона сам себя награждает орденом, а покинувшего поле боя труса – к звезде Героя Советского Союза. Видно у тебя, капитан Косинов, в тот момент вместо совести член вырос. Но это твои проблемы, ставшие со временем проблемами страны. В поселок Хара мы вступили под лучами горящего солнца в середине дня. Запах смерти все еще витал над домами. Серега Заколодяжный шел в стороне от нас, сдерживая в узде эмоции. Я видел, как побледнело его лицо, когда он бросил взгляд на наш дом. Возможно, одни и те же мысли проскользнули в наших извилинах. От нашего сгоревшего дома до штаба батальона, по дороге, было не более двух - трех километров. Путь пролегал вдоль вершин, и если бы, как ночь опустила на плечи черный саван, к нам отправили подмогу, мы ни за чтобы не отступили. Эх, Косинов, Косинов. Кавалер, бля, ордена Боевого Красного знамени.
Но продолжим. 12.00 или что такое героизм.
Как правило, вертолеты Ми-8МТ летают парами. Один выполняет задание, второй прикрывает огнем. Этот прилетел ОДИН. Отработав высоту, он прошелся по полю, перед нашим домом. Странная вещь, из всего вертолетного полка на высоте около четырех километров при температуре 60 градусов Цельсия, движок «тянул» лишь у ОДНОГО Ми-8МТ. Я выхватил в тот момент наушники у радиста, и, связавшись с бортом, попросил отработать и по дальним горам, забыв о ломоте в позвоночнике. - Ребята, как у вас? – спросил пилот, а мне хотелось реветь от счастья. Слушая его голос, уверенный, спокойный, рассудительный, в глубине души появлялось нечто новое, сильное, не способное сломаться под давлением обстоятельств. Я долго искал в себе название этого чувства, и, по-моему, нашел. Мужество. Солдаты не плачут. Аксиома. Но иногда на глазах наворачиваются слезы. Непроизвольно. От некоего огромного чувства, исходящего изнутри. Настолько сильного, что влажнеют глаза. Глотая слезы, я попросил его отработать поле перед нами. - Сделаем, парни. Надраенные НУРСы, с характерным звуком вырвались из своих мест, напомнив мятежникам о мощи Советской Армии. Я выглянул из-за дувана и увидел, как по полю, мелькая пятками, бегут духи, а им в спины бьет авиационная пушка. Все поле приподнялось, раскололось на тысячи осколков, и упало, взметнув тучу песка и гальки. Колоски разрывов пробежались по дороге, оставив на ней десятки трупов. - Спасибо, братишка, - заорал Заколодяжный, выпуская вслед бегущим пулю за пулей. - Держитесь, - ответил мне пилот. Позднее, встретившись с ним на аэродроме, я увидел невысокого, сухощавого офицера. Он шел к нашему домику вместе с габаритным прапорщиком лет сорока. И мне показалось, что по летному полю идет Иисус Христос с апостолом Павлом.
12.00 – 16.00. Четвертый круг Ада.
Вертолет улетел, взмыв под облака. И сразу наступила тишина. Что-то треснуло в душе, когда я смотрел на удаляющуюся точку. Атак до самого вечера не было, лишь одиночные выстрелы выбивали из наших рядов зазевавшихся солдат. Уж и не помню сколько, но мне кажется, за этот период мы потеряли всего троих ранеными. Донимали мысли, копошившиеся в голове как трупные черви в теле мертвого и жажда. От зловонного запаха крови поташнивало. Все, чем могли помочь раненым, это вколоть им «лошадиную дозу» промедола, чтобы те тихо умерли. Жестокая необходимость порой превращала человека в животное. Стоны расхолаживали живых, а спасти тяжелораненых, мы были не в состоянии. - Помогите…. Пить…. Сидящий у стены дувана солдат вынул оранжевый пакет, где хранился промедол, и вынул тюбик со шприцом. Стон, раздававшийся из комнаты, словно ручной пилой прошелся по его напряженным нервам. Он встал и вошел в темный проем, зажимая нос. Когда вышел, стоны прекратились. На мой взгляд, брошенный в его сторону, медленно, словно подбирая слова, произнес. - Так для него будет лучше. До сих пор помню одного парня, упорно просящего воды. Было это под вечер, когда небо медленно падало на нас, накрывая траурной вуалью. А, напившись остатками, собранными по крупицам из разных фляг, он скончался. - Пить, - неслось из темного нутра низкой комнаты, где лежали раненые. – Пить. - Бабаев умер, - один из бойцов сел рядом с входом, и закурил сигарету. Все были подавлены. Начни сейчас атаку враг, сопротивления бы не встретил. - Что делать будем? – задал я вопрос Заколодяжному, устроившись рядом на земле. - Не знаю. - Может, прорвемся? - Нет. Положат, как курей. Дорога открыта всем ветрам. - А Косинов поможет? - Только советами, - кисло ухмыльнулся Заколодяжный, касаясь ладонями обгоревшего лица. Как и я, он был полон черными мыслями. К двум часам дня, если «уходили» тяжелые, мы накрывали их плащ-палатками. Перенести в другую комнату не было сил. Раненые, лежа в крови и фекалиях, под жужжащими мухами величиной с осколок снаряда, умирали от боли и удушья. Доносившиеся зловонные запахи сводили с ума. Я не знаю, о чем в тот момент думали еще живые парни, лежащие в той комнате. Но, уверен, мысли их были чернее черного цвета. - Турдалин умер, - раздался голос из проема. Мы почти не реагировали на эти сообщения, принимая их как должное. Сидящий недалеко от меня солдатик ел гречневую кашу. Серега наблюдал за передним краем, периодический покрикивая на бойцов. Солнце медленно скатывалось за горы. Еще час – два и коснется вершин своим краем. От сухости во рту не получались даже плевки. Я закрыл глаза, чувствуя, как тепло разливается по венам. Тяжелая голова упала на грудь. Это были короткие, как бросок ножа, минуты тишины. На выстрел я даже не среагировал. И открыл глаза, лишь услышав чей-то вскрик. Солдатик, недавно сидящий рядом, лежал на земле. Из его рта текла кровь. На стене, к которой он прислонялся, отпечаталось огромное рубиновое пятно из мозгового вещества. Посередине кровавого росчерка войны зияла черная отметина от пули. Я в ужасе прижался к стене дувана, не в силах перебороть дрожь. Его так и не занесли внутрь, где лежали остальные трупы, оставив во дворе, греться на солнце. Судя по возрасту, ему едва исполнилось девятнадцать. Когда я посмотрел на него, его веки медленно открывались, и мне на мгновение показалось, что в его зрачках я увидел отражение своего лица. - Керимов погиб, - констатировал кто-то. А в наших телах не осталось жидкости даже на слезы.
То, о чем никто до сих пор не знает. Пятый круг Ада.
Было ли это кульминацией, или вершиной нашей безалаберности, не знаю. Попытаюсь лишь рассказать правду, хотя девять из десяти читателей, назовут это шансом, которым мы не воспользовались. Об этом не знает ни один историк. Об этом до сих пор не знает ни Косинов, исполняющий обязанности комбата, ни командир бригады подполковник Смирнов (ныне генерал-лейтенант), эта тайна хранилась более тридцати лет, и сейчас я поведаю о ней. Кратко. Без купюр. Над головой плыли белые облака. Синее небо резало глаза синевой. Черные горы возвышались над нами призраками судьбы. В тишине слышался шум реки. Одиночные выстрелы тревожили мир, но мы на них почти не реагировали. Не было ни сил, ни желания. Свои отяжелевшие тела, мы уложили вдоль песчаной стены, таким образом, чтобы случайные пули не достали нас. То ужасное состояние, в котором мы находились после нескольких часов непрерывного боя на жаре, при постоянной нехватке кислорода и воды, отключило центры разума в наших мозгах. Возникло состояние отупения и безысходности, усиленное отказом командования в поддержке огнем артиллерии и вертушками. Можно ли его назвать пустотой, к которой стремятся самураи – не знаю. Но это глубокое чувство ненависти за смерть товарищей, павших на наших глазах, эта скорбь, захлестнувшая сердца, возможно, подточила наше благоразумие. Я сидел недалеко от Заколодяжного, и жевал холодную рисовую кашу с мясом. Смерть двенадцати солдат обогатила нас сухим пайком, и мы, не стесняясь, набивали им пузо, хотя из опыта предыдущих войн знали, что при ранении, боль ожидает нас страшенная. Удивительно, но проблема, с которой мы сейчас столкнулись, заключалась в невозможности открыть банки, так как большинство бойцов штык-ножи с собой не взяло. Но не решаемых проблем не бывает, поэтому вскоре из нашего дома стали доноситься лишь характерные, для жующих челюстей, звуки. А банки мы открывали выстрелами из АК. Серега сидел на камне, уплетая вторую банку каши, я заканчивал первую. Раненых мы даже не пытались кормить. Большинство попаданий были в брюшную полость, шею и грудную клетку, что не позволяло им воспользоваться избытком пищи.
Хуже всего пришлось бойцу с дыркой в глотке. Периодически он выходил из комнаты на солнце. Погреться. Жил он еще часов пять, как мог, сжимая тампоном отверстие от пули. Но стоило ему ослабить руку, как на его грудь рекой стекала черная кровь. Поддерживая в нем жизнь «промедолом», иногда, встречаясь с ним взглядом, мне казалось, что он просил меня не бросать его одного. Мы и не бросили. Он умер за час до того, как было принято решение прорываться сквозь кордоны духов. Но это случится позднее, а пока мы жевали кашу, ни о чем не думая. - Серега, может, попробуем по горам. Недалеко лежит дорога. Вот по ней потихоньку и к своим. А? - Лучше по реке, Игорь. Тащить на себе раненых по узкой тропе…. Не реально. Бойцы прислушивались к нашему трепу. А мы не слишком и скрывали от них наше безысходное положение и желание найти выход. - Ни артиллерии, ни авиации, - в раздумье произнес Заколодяжный. - Может Косинова попросить о помощи? – вслух подумал я. И, кажется, произнес это. - Просил. Говорит, самих обложили. - Но у него же минометная батарея, две роты, человек двести наберется. - Говорил. Отвечает, что у самого солдат не хватает. - Душман с белым флагом, - прервал наблюдатель мой тихий разговор с Сергеем. Выглянув из-за дувана, мы увидели человека, стоявшего в двадцати метрах от нас, на крупном валуне, и махавшего палкой с привязанной белой тряпкой. Из сотен мыслей, мгновенно вползших в мою голову, ни одна не назвала его парламентером. - Сдается? – удивился я. - А хрен его знает? Пилат, убери его к хренам. Снайпер уже держал духа в перекрестье прицела, и ждал лишь команды. Нажимая курок, Пилат, в глазах которого вспыхивали искры безумия, выстрелил точно, и почти мгновенно. После этого мир замер еще на полчаса. Словно неожиданно умер, захлебнувшись свинцом, как этот, сбитый пулей с утеса, душман. Мы решили никого не жалеть, как не жалели нас. Напоминая смертельно раненую гадюку, мы думали лишь о том, чтобы как можно больше врагов захватить с собой. Страх смерти медленно растворялся в окружающем трупном запахе.
Часы показывали 15.20
Духота стекала по нашим телам соленым потом, пропитывая гимнастерки. Треснувшие губы кровоточили, тело ныло, словно когда-то попало под танк. Глаза слезились, и все трудней всасывался легкими воздух. Именно сейчас к нам грубо прикоснулась Смерть. Если до этой минуты фортуна к нам было благосклонна, оставив в живых, то сейчас мы сами ковали свое будущее. В строю находилось человек пятнадцать, способных держать оружие. Краткий отдых придал уверенность в своих силах. Скрываясь за дуванами, мы с утра злобно огрызались, показывая зубы. Мне кажется, и мятежники поняли это - наступил перелом в бою. Они уже не лезли в штыковую, предпочитая снайперский огонь. Один душман пытался пробежаться по вершине, но я достал его короткой очередью. Еще одного завалил, когда он пытался навести на нас ствол пулемета. Он был в черной форме, как нам показалось - пакистанский инструктор. За время боя мы видели таких человек десять. Они отличались умелым перемещение в бою и быстрой стрельбой. Среди трупов, заваленных Заколодяжным из АГС, я видел одного. Тем временем надежда выжить была разрезана командиром роты на равные доли и бережно вложена в наши души. Словно свечи на амвон. Смеркалось. В горах ночь падает на погоны внезапно. Как птичье дерьмо. Уже к девятнадцати темнота станет такой, что покажется, всем нам, выкололи глаза. - Давно хочу тебе сказать, - я медленно разомкнул треснувшие губы, прислонившись плечом к плечу Заколодяжного. - Ты о чем? - Не знаю, как начать…. В общем…. Ну если меня завалят, напиши отцу, что, мол, погиб как мужик. Я один у него. Без глупой лирики. Адрес есть у Князева. В книге учета личного состава. - Не рано себя хоронишь? - По-моему в самый раз, - над головой взвизгнула, и уткнулась в стену дома, взрыхлив кладку, пуля. По ощущениям, огонь нарастал. - Мы, Игорь, будем жить вечно, - ответил Серега Заколодяжный, и в тот момент мне хотелось в это верить.
17.00.
Тяжелые пулеметы, установленные в тридцати - сорока метрах над домом на склоне горы, все-таки подожгли трассерами деревянную крышу. Темнело. Все пространство дворика простреливалось насквозь, со стороны напоминая китайскую иллюминацию. Трассеры заполнили воздушное пространство, не позволяя перемещаться даже внутри дома. Если раньше нас защищали толстые стены дувана, то сейчас лишь божий дух. Вот на крыше трехэтажного строения появился слабый дымок, затем первые стыдливые языки пламени, и, наконец, заполыхал весь верх. Один из бойцов пытался перебежать внутренний дворик, но был пробит крупнокалиберной пулей насквозь. Я ясно видел, как огненный шар медленно впился в его тело, выбивая из спины кровяную струю. Силой удара его отбросило метра на два, вывернув грудную клетку наружу. Обнажились белые кости, а обожженные внутренности, брызгая кровью, вывалились на песок. Еще один солдат, пытаясь скрыться от 12,7 миллиметровой смерти, выскочил из укрытия, и бросился к выходу, но пуля достала его, пробив голову в каске. Брызнувшая кровь замарала ворота черным пятном. В стиле Малевича. Обдав лежащего неподалеку на песке Заколодяжного густой струей гемоглобина. - Товарищ старший лейтенант, - позвал радист, - спрашивают, видели духов в черной форме? - Кто спрашивает? - Капитан Косинов. - Передай, что видели. И не одного. А еще лучше, пригласи его сюда, чтобы заодно сам и взглянул на них.
Кое-что об ощущениях.
Именно тогда во мне возникло новое чувство. Я видел полет тяжелой пули, знал, какой мой выстрел попадёт в цель до того, как нажму курок, мог уклоняться от очереди, выпущенной в меня, словно некто вселился в тело, охраняя от гибели. Появилась необычайная легкость в ногах, зоркость и полное отсутствие страха за свою жизнь. Мышцы, словно батарейки «энерджайзер» работали без устали, совершая тяжкий труд, а сознание, чистое и прозрачное, как родниковая вода, выдавало только верные решения. Возможно, такое чувство охватило не только меня. Я увидел, как один из бойцов, высунувшись по пояс, над дуваном, мгновенно произвел три одиночных выстрела. - Двоих точно задел, - резюмировал он. - Держи ту сторону, - крикнул я, указывая на вершины, которых коснулась тьма. Мне показалось, что в отблесках пламени горящей крыши по камням в нашу сторону спускаются несколько душманов. Способность видеть в темноте тренируется годами. Сейчас она появилась во мне, как мне показалось, из-за безысходности. Когда умерли все надежды, и тело решило само защищать себя. Исчезли страхи. Все ощущения, и обоняние и слух, и даже шестое чувство обострились как лезвие ножа. Возможно, это испытал не только я один. Порой цепные псы воспоминаний, спущенные провидением в этот вечер, когда на весах лежали наши жизни, рвали мое сознание, превращая в тупой механизм слепого случая. И ломая предубеждения, иногда мне хочется превратиться в маленького мальчика, решившего все свои проблемы, скрывшись под столом. Но хриплый лай этих псов перелицовывает меня на изнанку. Я уже никогда не буду таким, каким был. В поиске вечного уюта, я, хотя бы в мыслях хочу быть самим собой. Последний раз. Если повезет. Мне страшно умереть. Особенно сейчас, когда я познал, ради чего живут люди. Ради чего пламенеют рассветы. Ради чего существует любовь. И познав это, мне останется лишь драться. Драться за себя, за Витальку Мартынова (моего друга по ТВАККУ), за Серегу Сухорукова (замкомвзвода нашего курсантского), с кем я подрался в кровь в туалете учебного корпуса на четвертом курсе. За командира взвода в училище лейтенанта Волкова. За капитана Араратяна – командира моей курсантской батареи. За всех пацанов из ТВАККУ, с кем учился в военном училище. За цыганку, которая наплела мне что-то о ранней смерти. За отца и мать, за сестру Томку. За мою девчонку из Воронежа – Аллу.
Шесть часов вечера. О технике бросания гранат.
Из живых, жавшихся к стенам и земле, полной окровавленных останков, скрываясь от обстрела, осталось человек двенадцать. Душманы в сумерках подкрались ближе и уже их голоса раздавались по ту сторону дуванов. Но между нами была огромная пропасть, потому что у нас были гранаты, а у них - нет. - Игорь, слышишь? – Заколодяжный приложил к разбитым губам палец, так, когда хотят сказать «замри». Мы уже не отстреливались, понимая тщетность наших попыток. Упавшая на головы ночь позволяла обнаружить себя огнем автомата. Струя пламени, словно факел, загорался на кончике ствола, выплевывая стальную смерть. Стреляли, только если видели духов. В упор. За дуваном раздался шорох. Тихий, страшный, опасный. Такой издают люди, крадущиеся в темноте, когда хотят, чтобы их не обнаружили. - Душманы? Оборонительная граната Ф-1 имеет радиус сплошного поражения 200 метров. Так пишут в учебниках. На практике все иначе. Чтобы добиться максимального эффекта, мы, выдергивая чеку – это кольцо на запале, сжимали гранату большим пальцем, позволяя предохранительной скобе отлететь в сторону. Сейчас лишь ДВЕ - ТРИ секунды отделяют от взрыва. Так вот, за эти самые секунды, мы подбрасывали её в воздух, так, чтобы она взрывалась над головами мятежников, унося на небеса одного – двух правоверных. И тогда из их глоток вырвался крик ужаса. Он проносился над горами, и, отразившись от суровых скал, возвратился назад, к горящему дому. Мы орем в ответ. Уж и не помню, что. Но каждая фраза сочно приправлено матом. Пожалуй, мы лишь Аллаха не упомянули, пройдясь по душманам и их родственникам до девятого колена. - Давай еще, - заорал Заколодяжный, сверкая глазами в темноте. И мы давали, израсходовав, более сорока штук, посадив вокруг нашего домика деревья из осколков, тротила и песка. На излете эмоций, мы вырвали у судьбы еще несколько мгновений жизни, понимая, что это, может быть, в последний раз. Немного истины. Шестой круг Ада или за что я прогневил Бога?
Без художественных оборотов, постараюсь изложить сухие факты последних часов обороны. С темнотой, упавшей на плечи, началась третья фаза ожесточенного сражения за свои жизни. Она же была и самая тяжелая, с точки зрения психологии, ибо то, что я скажу, чудовищно по своему пониманию, и восприятию. Это, самые горестные, и самые жуткие часы, хотя сейчас, спустя тридцать лет, я могу сказать, что прошел не одну войну и не один бой. Те минуты до сих пор стоят перед глазами кровоточащей раной, и именно за них я до сих пор каюсь, и никак не добьюсь прощения. Мы были истощены морально и физически. Теперь я понимаю бойцов Великой Отечественной, рассказывающих о кровавых сражениях Второй мировой со слезами на глазах. Те дни словно перенеслись в горы Афганистана, чтобы проверить на прочность новое поколение русских солдат. Падающие от усталости солдаты, засыпали там, где спины касались дувана. Держась на последних нервах и мне порой приходилось выпадать из боя, отключаясь на несколько мгновений, каждое из которых могло стать последним. Раненые практически не подавали признаков жизни, впав в свой последний сон. Темень настолько сгустилась перед глазами, что если что и было видно, то это лишь вспышки от выстрелов автоматов. Отбив атаку, я увидел лежащего у входа в наш дом Серегу Заколодяжного, выложившего перед собой три гранаты Ф-1 и два магазина к автомату. Он все для себя решил. В тот момент мне показалось, что не будь в русском языке слова «героизм», его следовало придумать. - Нам отсюда не уйти, - тихо произнес он, заметив мою тень от пламени горевшей крыши. Мы перемещались по темным углам внутреннего дворика в грохоте автоматных и пулеметных огней, не отвечая, в надежде, что пули – дуры, все же, имеют предрасположенность попадать в тех, кто обозначит себя. - Значит, будем прорываться… Тем временем, в двух километрах от нас, дальше по течению, старший лейтенант Мамыркулов, собрав взвод, тихо произносил, всматриваясь в горящий вдали дом, в упор расстреливаемый из сотен автоматов. Трассеры утыкались в пламя и были видны на десятки километров вокруг. - Там наши пацаны. Их расстреливают на наших глазах, и мы просто обязаны им помочь. Пусть вытащим не всех. Даже за одного мы должны драться, как за себя. Темные скалы отражали эхо его голоса. Прямо перед ним лежал обрыв, и чтобы добраться до горящего строения, необходимо спуститься по еле видимой тропе, идущей по гребню вершины, около километра в сторону от текущей у подножья реки. Затем, развернувшись на сто восемьдесят градусов, лицом к реке, пройти еще около двух километров по скалам, и выйти на тропу, ведущую к гибнущей роте. - Возможно, когда-нибудь в этой стране нас назовут оккупантами, возможно, на родине, вываляют в грязи и помоях, и наверняка, нам не удастся забыть этот ужас, но мы никогда не должны забывать о своей чести и совести. А сейчас мы обязаны положить их на весы правосудия, чтобы потом нам не было стыдно смотреть друг другу в глаза. Его слушали, затаив дыхание. - Мне нужны двадцать добровольцев, готовых рискнуть ради тех пацанов, - он указал рукой в сторону пылающего в ночи пятна. – Кому нужна наша помощь. Он замолк, всматриваясь в сверкающие в темноте глаза. Повернулся, и стал спускаться с вершины, сжимая в руке автомат. За ним пошли все. До единого. Но об этом я узнаю, лишь на следующий день, когда нам выпадет судьба считать потери.
|
|
