3

С крыш капало, снег таял, оседал, темнел, и город у Мраморной горы вновь был затоплен холодными туманами.

Оба офицера были довольны погодой. Благодаря туману они могли осуществить свою затею.

- Как нельзя кстати, - два или три раза повторил один из них.

Второй промолчал, думая: - да, конечно, - но зачем об этом говорить? Идиоту ясно, что кстати, иначе у нас ничего не получилось бы, по крайней мере сегодня.

Впрочем, еще нельзя было поручиться, что начатое дело будет успешно доведено до конца. Пока будут идти, туман может рассеяться. И вообще может произойти все, что угодно: вдруг кто‑то встретится или кто‑то - догадавшийся, выследивший - настигнет их у самой цели. Все, что угодно. Поедут за мрамором. Хотя строительство в городе замерло, но не прекратилось, кое‑где потихоньку строят.

Солнце вдруг прорвалось сквозь мутные пучины, ударило им в спины, оба оглянулись, щурясь, - солнце захлебнулось, провалилось. Офицеры пошли быстрей. Под узкими вычищенными черными сапогами хлюпала серая каша. Они споро шагали, и одному из них стало жарко, он расстегнул верхние пуговицы бушлата; бушлат второго был застегнут наглухо, он шел, держа руки в карманах. Они молча шли еще некоторое время.

- Александров, уже должны бы прийти.

- Да.

Они прошли еще. Под ногами чвакало.

- Мы не заблудились?

Александров приостановился, посмотрел по сторонам.

- Нарвемся на какой‑нибудь форпост. Давай здесь.

На миг вверху обозначилось желтоватое пятно.

- Пройдем еще.

Они пошли дальше. Шли молча.

Александров споткнулся.

- На какую ногу? - поинтересовался офицер в застегнутом наглухо бушлате.

Александров промолчал.

Солнце просочилось сквозь рыхлые повязки, и оба офицера вдруг увидели над собой рогатую вершину Мраморной и остановились. Помолчали.

Александров вынул из‑за пазухи большой белый будильник с черными цифрами, толстыми усами‑стрелками.

- Проверим пистолеты.

Они обменялись пистолетами Макарова, осмотрели их, вынули обоймы с одним патроном, нажали на спусковые крючки, вернули обоймы на место.

- Завожу!

- Да!

Александров установил сигнальную стрелку и начал вращать ключ. Сапер достал сигарету, чиркнул спичкой.

Сквозь бинты и вату проступило желтое пятно. Металлическая головка в сильных длинных плоских пальцах Александрова издавала неприятный звук.

- Тихо. - Сапер замер, не донеся сигарету до губ.

- Что такое?.. время пошло!

- Кто‑то прет.

Действительно, кто‑то шел в тумане. Офицеры слушали, замерев. Сапер ткнул сигаретой прямо перед собой:

- Там.

Кто‑то медленно шел на них. Они переглянулись, спрятали пистолеты.

- Будильник!

Александров сунул будильник за пазуху.

Тот, кто приближался, вдруг издал странный звук. Звук повторился. Кажется, он сморкался. Неизвестный помолчал, вздохнул. Еще раз вздохнул. Громко сморкнулся. Замолчал. Офицеры переглянулись. Сапер опустил руку в карман с пистолетом. На лице Александрова застыла кривая улыбка. Тот, кто сморкался, имел, судя по всему, очень крупный нос.

- Кто?

Офицеры ожидали увидеть гигантских размеров человека и вздрогнули, когда из тумана выступило низкорослое отвратительное чудовище. В этот миг за пазухой у Александрова взорвался будильник, и чудовище в черных яблоках оглушительно взвизгнуло и исчезло.

Сапер засмеялся. Александров плюнул и круто выругался. Солнце прорвалось сквозь кучи бинтов и клочья, осветило офицеров и склон Мраморной. Александров взглянул на сапера.

- Анекдот, - смеясь, сказал тот. Помолчал и добавил: - надо спешить, заводи машинку.

Александров вынул будильник. В будильнике со скрежетом закручивалась пружина.

- Готово.

Александров поставил будильник на землю, повернулся, оглянулся на сапера, пошел, громко отсчитывая.

- Раз, два, три… - Начал счет и сапер: - раз, два.

- Пять. Три. Шесть. Четыре. Семь. Пять. Десять! Десять!

Офицеры стояли лицом друг к другу. Между ними громко тикал будильник.

Пыхнуло солнце.

Будильник равномерно тикал.

Солнце угасло.

Раздался звон.

Выстрел. Второй.

Александров сунул пистолет в карман, подбежал к согнувшемуся саперу. Тот присел на корточки.

- Что? - сказал Александров, нагибаясь, заглядывая в белое перекошенное лицо.

- Ерундаа…

Александров достал индпакет, вскрыл его.

- Надо бушлат снять.

Раненый ответил сквозь зубы:

- Иди… к черту…

- Давай, давай, - Александров опустил руку на его плечо.

- Пошел ты… - Раненый завалился на бок, поджал ноги. - Не трогай… - Он подтянул колени к животу, скорчился.

- Потерпи, Шурыгин, - Александров с трудом распрямил его тело, расстегнул бушлат, портупею, сырую куртку, задрал красно‑белую майку, накрыл пульсирующую дырочку между ребер тампоном, стал обворачивать вокруг груди бинт. Шурыгин молчал, глаза его были закрыты. Крепко забинтовав грудь, Александров одернул майку, запахнул бушлат, застегнул портупею. Он оторвал мягкое тяжелое тело от земли, выставил вперед ногу, положил себе на бедро лицом вниз, затем приподнял за плечи, подставил под грудь плечо, медленно разогнул ноги, постоял, переводя дыхание, увидел на земле шапку с золотой кокардой, но нагибаться не стал - двинулся прочь от Мраморной, огромно, невидимо стоявшей в тумане. На снегу у подножия горы лежал предмет с черточками и цифрами и двумя мечами, коротким и длинным, и мерно, тупо стучал, - мерный тупой стук, пройдя сквозь шагавшего и его ношу, исчезал в мокром перебинтованном пространстве с сочившимся солнцем.

Раненый был тяжел, Александров шел все медленней и наконец остановился, присел, осторожно сгрузил ношу на снег, утер потное скуластое раскрасневшееся лицо ладонью, посмотрел на белый лик раненого. Он склонился, приник ухом к груди… взял безвольную руку, приложил пальцы к запястью и ощутил далекое биение. Разогнул спину. Какие‑то тонкие странные звуки. Оглянулся назад, затаил дыхание и сквозь биение крови в ушах услышал сухое и педантичное биение времени, хотя подножие Мраморной, где остался будильник, было уже далеко. Надо спешить. Он взялся за плечи раненого, тот застонал.

- Пить… мама.

Александров просунул руки ему под мышки. Шурыгин приоткрыл мутные глаза.

- Кудаа?..

- В санчасть, - сказал Александров, - к хирургу.

- Не надо… неси домой.

Александров встал вместе с раненым, держа его под мышки, наклонился, уперся плечом в его живот, и раненый согнулся, Александров распрямился, и раненый обвис на его плече. Он постоял, поудобнее устраивая ношу, и пошел, пошатываясь, дальше, в глубь перебинтованного и пронизанного временем пространства.

4

По вечерам дневальные зажигали огонь в чугунных печках, и под высоким небом выстраивались дымы. На посты солдаты выходили в ватных бушлатах, ватных штанах, рукавицах и валенках. Смену, вернувшуюся с позиции, ожидала пара бурливших котелков на печке. Напившись слабого огненного чая, солдаты, позевывая, курили, раздевались, ложились… В круглых чугунных печках гудел огонь. Трубы дышали теплом в черно‑звездные дебри. Под утро задували стальные звенящие ветры. Часовые опускали уши цигейковых шапок, поднимали воротники бушлатов. Ветер свистел в растяжках, вонзался в щели, выдувал неверное тепло из палаток. Дежурный кричал:

- Подъем! - и солдаты выглядывали из‑под заиндевелых байковых одеял; вставали, жались к печкам.

Новые сыны, прилетевшие второго января, вставали и одевались раньше всех. И делали все то же, что и прежние сыны, превратившиеся теперь в чижей. А прежние чижи стали фазанами, фазаны - дедами. Новые сыны были покладисты, они выполняли любую работу - не то чтобы охотно, но прилежно и не медля. Прежние сыны наконец смогли перевести дух, - но лишь перевести дух, а не вздохнуть облегченно, над ними еще были две ступеньки, ступеньки были заняты, и стоявшие на них имели право приказывать им и приказывали:

- Подай, принеси.

Но, разумеется, подавали, приносили, чистили, мыли, мели, заправляли, пришивали чаще новые сыны. И посуду дедов и фазанов мыли новые сыны, а прежние сыны - лишь свою. Все помыслы и чувства прежних сынов были устремлены к весне. Весной они взойдут еще на одну ступеньку и уже перестанут подчиняться старослужащим, и уже сами будут повелевать. А пока, скрывая раздражение и ненависть, они выполняли чужие приказы. Они выполняли чужие приказы и странно посматривали на новобранцев.

Черепаха однажды увидел, как Мухобой завел в укромное место нового сына и, оглянувшись, ударил его в живот, вновь посмотрел по сторонам - сын тоже посмотрел, как будто был его сообщником - и еще раз ударил нового сына, и быстро пошел прочь. Черепаха не верил своим глазам. Он нагнал Мухобоя.

- За что ты его?

Мухобой вытаращил на него синие пугливые глаза.

- Что? что такое?..

- За что ты его?

- А‑а, его, - пробормотал, озираясь, Мухобой. - Его - за дело.

- За какое, Мухобой, дело?

- За какое?.. - Мухобой сощурился и вдруг ответил совершенно чужим голосом: - За такое.

Перед Черепахой был абсолютно незнакомый человек: толстый мужчина с холодными упрямыми цепкими глазами и твердым голосом. Но уже миг спустя это был Мухобой, мягкий, уступчивый, с виновато‑плутоватым синим взглядом и зыбким голосом, - навстречу им шел дед.

* * *

Под Старый Новый год Черепаха отпросился у комбата в библиотеку. Он вычистил бушлат, выстриг подпаленный мех на шапке, намазал ваксой и надраил щеткой потрескавшиеся сбитые сапоги, подушился кремом после бритья. Один из дедов спросил, куда это он намыливается. Черепаха сказал. Все прежние сыны насторожились - еще никто из них не ходил в одиночку в город по личному делу, у них не могло быть личных дел. И они не имели права читать что‑нибудь, кроме уставов и газет, похожих на уставы.

- На, - сказал дед, вынимая из тумбочки книгу, - сдай и что‑нибудь типа этого же возьми.

Черепаха сунул толстый роман об установлении советской власти в Сибири за пазуху и вышел из палатки.

Под ногами хрустел лед. Впереди лежал стеклянный город, залитый солнцем. Над крыльцом штаба краснел флаг. Он шел в город по личному делу. Он был освобожден от службы на полтора часа. Он шел пружинистой поступью, вдыхая чистый холодный воздух, слыша слабый приятный аромат крема после бритья и вкусную грубую вонь ваксы. Талию стягивал широкий ремень с подчищенной бляхой, - специальной пасты для чистки блях и пуговиц удалось раздобыть совсем немного, но бляха сверкала. Черепаха на ходу еще потер ее рукавом бушлата. Под ногами повизгивало и позванивало, воздух был прозрачен, просвечен солнцем. Сегодня праздник, вспомнил он. Старый Новый год… «Сейчас я поднимусь на крыльцо, отворю дверь, войду и выберу одну или две книги. Лучше, конечно, взять больше, неизвестно, скоро ли удастся прийти еще раз. Но и много брать не стоит, это взбесит дедов».  

Сейчас он поднимется, отворит дверь и поздоровается, скажет: здравствуйте. Или: добрый день. Нет, просто: здравствуйте. И увидит это женское лицо. Он увидит это лицо, темные теплые глаза и негрубые щеки, негрубые губы, негрубые руки. И возьмет книгу и будет читать.

Итак, он возьмет книгу у женщины. Он идет пружинисто по замерзшей земле, он легконог и мускулист, его одежда груба и проста, обувь тяжела, черна и пахуча. Шапка неказиста, но тепла, в коротком сизом меху утопает маленькая красная звездочка. На плечах полевые зеленые погоны, в петлицах скрещенные пушки. В карманах бушлата спички, табак и больше ничего. Он солдат, артиллерист.

Дверь была заперта; он долго ждал, топтался на крыльце, курил, ходил под окном. Женщина не появлялась. Пора было возвращаться. Он сошел с крыльца и медленно побрел назад. Оглянулся. Никого. Впереди темнели строения батареи, дальше зеленели стволы гаубиц, еще дальше простиралась степь, плоская, однообразная. Не останавливаясь, он вынул из пачки и раскурил сигарету. Он шел к батарее, к ее унылым строениям. Под ногами скрежетала земля.

Впрочем, действительно, нет свободного времени для книги.

А женщина посмотрела бы на него, как на пустое место.

* * *

Колька продолжал служить свинарем. Его грязно‑розовые подопечные подросли, пополнели, и солдаты уже смотрели на них плотоядно и спрашивали, когда они будут готовы. Самым крупным был кабанчик в черных яблоках. Он порос густой темной шерстью и был злобен не в меру. Свиньи панически его боялись, отскакивали, как ужаленные, от какого‑нибудь съедобного куска, едва слышали хищный хрюк. Почти все свиньи носили на своих тугих телах отметины его зубов и клыков. Солдаты, куря после обеда у стены столовой, осыпали кабанчика шутками и оскорблениями, а он, словно понимая, что речь идет о нем, то и дело отрывал увесистое волосатое рыло от земли и смотрел на смеющиеся лица акульими глазками.

- Подожди, мужики! вот подрастут у него клыки, - он нам даст!

Солдаты смеялись и стреляли в кабанчика горящими окурками.

Посещая батарею, командир дивизиона подполковник Поткин обязательно шел на задний двор посмотреть свиней. Он улыбался и, устремляя взгляд на Кольку, спрашивал:

- Ну, как тут они у тебя, ептэть, это самое, живут, значит?

- Живут, товарищ подполковник.

- Не болеют?

- Никак нет. - Вернее, он отвечал подполковнику просто: - не‑э.

Служа свинарем, Колька понемногу забывал уставные ответы.

- Ты их, главное, пои чистой водой и следи, чтобы, самое, ничего никто в ихнюю еду, чтобы, это самое, ептэть. А то сам понимаешь. Знаешь, пороху могут или гвоздей, или битого стекла запросто.

- Да не, пока никто ничего такого.

- Ну, давай, как говорится, бог.

- А что, - игриво спрашивал Поткин, - что? хряк‑то? - Он подмигивал. - Свинок уже это самое? Пробует? А! жук, разбойник, самое, ептэть. Ну и какая тут у него самая? вон? хвостиком крутит? или с пятнышком на ляжечке?

- Да кто под руку попадется.

- Кто под руку?.. ах ты, ептэть, султан, шейх.

Накормив свиней и выпустив их на улицу, Колька чистил свинарник, потом выходил, садился у задней стены, грелся под зимним солнцем. Иногда приходил Черепаха. И они сидели, щурясь от яркого солнца, курили, смотрели на город с черными трубами, на белую Мраморную и на белые степи за городом…

- Помнишь: туркменский сад, Авгий…

- Слушай, ты так и не видал Бориса?

- Нет.

- И на операции не видал?

- Нет, нет.

- Жив ли? у них там, в разведроте, говорят, гибельно.

5

Хирургу не спалось.

Как всегда, он очнулся посреди ночи, полежал, надеясь, что, может, в этот раз обойдется и он уснет, но и в этот раз не обошлось. Поворочавшись, повздыхав, он встал, взял с тумбочки часы, посмотрел на циферблат, горевший бледно‑зеленым мертвым загадочным светом. Было два часа. Хирург, тихонько чертыхнувшись, нашел свои брюки, натянул их, накинул на голое тело бушлат и тихо, стараясь не разбудить остальных, вышел из комнаты. Он прошел по коридору мимо дневального с книгой, вышел на крыльцо, посмотрел по сторонам, на звезды - яростно огромные и яркие, - вздохнув, достал сигарету, чикнул зажигалкой.

Холодно. И какие большие звезды.

Он курил, исподлобья глядя на звезды.

Хирург бросил окурок. Спать ничуть не хотелось. Но он уже озяб, и вспученные звезды висели над головой, как напряженно‑перезрелые смертельные плоды, готовые взорваться от дуновения, от пристального взгляда, - хирург опустил глаза, повернулся и прошел в коридор. Дневальный посмотрел на него.

- Что читаем? - Он показал.

- О, интересно.

- Да, - ответил дневальный.

- Я когда‑то читал, - сказал хирург. - А фильм, - спросил он, помолчав, - ты видел? польский.

- Нет, - ответил солдат.

- Барбара Брыльска жрицу играет… Такая жрица…

Солдат с готовностью улыбнулся.

- Вообще, загадочная страна Египет. Какие у них в древности - шесть тысяч лет назад - были хирурги. Бронзовыми ножами делали сложнейшие операции на глазу, на мозге…

Солдат с принужденной улыбкой внимал ему. Хирург замолчал и пошел к себе. Он разделся и, прежде чем лечь, взял с тумбочки наручные часы, - светившееся, как гнилушка, бледно‑зеленое око показывало 2.30. Заснуть. Закрыл глаза.

«Египет загадочен, манящ, как склеп… Да, какие были врачи. Сочиняли трактаты… сейчас вспомню… медицинская энциклопедия, хирургический папирус. Лучшие медики тогдашнего мира. Потому что любили возиться с трупами, - вычищая и бальзамируя, изучали организм. Через смерть познавали жизнь. Да, были заворожены смертью. Главной книгой жизни у них была, кажется, Книга Мертвых… Ведь ты приносил заупокойные дары и… не крал ничего у покойников, - так? Главные памятники посвящены смерти. Это была цивилизация смерти. А сейчас цивилизация… чего? жизни? Неизвестно чего…» - Протянул руку. Гипнотическое око. 2.45. Пить снотворное? Каждую ночь снотворное. Подождать. Может, удастся заснуть.

Врачи, папирусы, сфинксы в красных песках… Собственно, когда это началось? Вот о чем следует думать. Папирусы пусть плывут по Нилу к чертовой матери. Когда это началось? на последней операции?

«Я давно подозревал, что существует какая‑то связь между нею и гибелью некоторых офицеров. И вот я добился, хотя убеждал себя, что не стоит этого делать, добился ее, она продалась‑таки и мне, я погрузился в нее и после этого почувствовал отвращение и к ней, и к себе и страх. Вот как это началось. Затем я убедил себя, что все это чушь. Тем более что я должен был ей 700 чеков. Это меня успокаивало больше всего. Я мечтал побыстрее вернуться в полк и уплатить ей эти деньги…»

«Но вот - гибель начмеда…»

Хирург посмотрел на часы. 3.00. - Ччерт…

«Итак. У тебя была связь с женщиной. Ну что ж, обычное дело. У мужчины это должно быть, иначе он дичает, впадает в легкое помешательство, грубеет, звереет. Но твоя связь не совсем обычна. Во‑первых, ты женат и любишь свою чистую жену, во‑вторых, ты испытывал страх перед этой женщиной».

«Ну, положим, не страх, а так… имел подозрения. А о жене я начисто забывал, когда видел рядом эту блудливую, ее исцелованные многими - и кое‑кто из них уже далече - щеки, губы, шею, ее руки - как ловко они отсекают обгорелые куски кожи, как грациозно держат и подносят ко рту хлеб, мясо, фрукты, ее тугую, тяжелую задницу, когда слышал ее прелюбодейный голос, ее запах».

«Вот‑вот! об этом! с этого и следовало начинать! О первом впечатлении. Это важно. Первое впечатление - могучая сила. Первое впечатление - рельсы, русло для наших симпатий и антипатий. Итак, когда ты увидел ее впервые…»

«…на ней был забрызганный халат. Это, конечно, ерунда, что забрызганный; на руках окровавленные перчатки… Но вот: я увидел ее глаза: плотные, непроницаемые… как эти пресловутые космические черные - может, это тоже глаза? чьи? - дыры. Да, именно об этом я и подумал, потому что незадолго перед этим от скуки читал на кабульском аэродроме астрономическую статью в газете. Только ее дыры были серы. Тот, кто сопровождал меня, сказал: а это наша прелестная Сестра‑с‑косой, и, когда он это сказал, где‑то обронили металлическую вещь, и она, упав в таз или ванночку, зазвенела. С чем? - переспросил я. С косой, повторил он, и мы прошли дальше, и только на следующий день я понял, о чем шла речь, - я увидел Сестру без колпака».

«Что было потом?»

«Потом… Через некоторое время я почувствовал… голод… Рядом была она. Но она отказала. Она крутила любовь с одним капитаном. Вскоре его нечаянно застрелил часовой. Тогда она стала отдаваться, - разумеется, за деньги, шмотки - начальнику разведки. Который погиб в этом кишлаке, в Карьяхамаде. И я решил, что теперь могу рассчитывать на взаимность. Но нет. Ею стал пользоваться начмед. И вот: начмед. Кто следующий?..»

«Невроз, персеверация - циклическое повторение, вопреки желанию, определенных мыслей, чувств. Отдых, транквилизаторы… И необходимо… уяснить… в природе… нет ничего… мистического… все тайны… будут… разум… спать… и не думать об этой шлюхе… Она не… стоит того. Спать. Спи…»

«Ведь ты совершал жертвы богам и заупокойные дары духам? ведь ты не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины? не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь? не уменьшал хлебов в храмах? не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников? Клекочет сокол, воет шакал, тучный Нил ползет в красных песках, колебля лепешки лотосов медовой волною».

6

Днем потеплело. Стало пасмурно. Свирепо‑синее небо померкло, подернулось влажной серостью, отяжелело и приблизилось к городу. Под вечер задул несильный мягкий южный ветер. Запахло весной.

Вечер был нежно дымчат. Пепельная Мраморная казалась непрочной и легкой, - южный ветер дунет сильней и развеет ее, забросает город хлопьями. Южный ветер вытягивал из труб и развешивал над городом черную пряжу. Темные пустые молчаливые степи были похожи на теплые вспаханные поля.

Господи, как чудесно, неужели весна. Может быть, здесь она наступает в январе. Евгения вошла в комнату и, раздеваясь, сказала:

- Господи, как чудесно. Катя, это весна?

Машинистка, лежавшая в одежде на кровати поверх одеяла, посмотрела на нее и отложила журнал.

- Весна? Нет. Еще будут морозы, метели. - Она взяла сигарету. - А может, и не будет ни морозов, ни метелей. - Она чиркнула спичкой. - Может, будут сопли, дожди. - Она затянулась, выпустила дым. - Нет. Это такая зима. До весны далеко… Тобою интересовались.

- Кто?

- Один человек о тебе спрашивал.

- Кто этот один человек?

- Я чуть не крякнула, когда он спросил!

- Да?

- Чуть не лишилась дара речи! Ушам не поверила. И глазам.

- О боже мой, наверное, Хекматияр или Бабрак Кармаль.

- Хм, Кармаль, - Осадчий.

- Осадчий?

- Представь. Эта краснорожая обезьяна. Ты с ним не встретилась?

- Нет.

- Он сказал, что в библиотеке тебя нет. То есть ты понимаешь? Он искал тебя.

- Может быть, он хотел книгу…

Машинистка засмеялась. Она встала, налила в стакан из графина воды, выпила.

- Книгу! Да, книгу. Скоро они уходят на операцию, и ему позарез там будет нужна твоя книга.

- Да, на вечеринке говорили об операции… Значит, они уходят. - Евгения поморщилась. - Мне всегда при этом слове представляются операционные столы, белые халаты, маски, шапочки, скальпели, скрипучие перчатки. Придумали бы какое‑нибудь другое название. Ведь и солдатам вряд ли приятно слышать это. Я бы на их месте думала, что это ко мне относится, что меня везут на машине куда‑то, в какую‑то операционную, где меня будут оперировать: разрезать живот и копаться…

- Ну! я бы нисколько не удивилась, если бы они называли это… как‑нибудь… что‑нибудь вроде: живодральня. - Машинистка постучала желтым прокуренным пальцем по виску. - От них всего можно ожидать. Они тут все… А первый среди, - она постучала пальцем по виску, - Осадчий. Который зачем‑то искал тебя. - Машинистка закатила глаза. - Если бы он искал меня, я не знаю, что со мной было бы. Кондра хватила бы. Когда этот кот Ямшанов, который, кстати, так и увивается, так и ластится к тебе, - когда этот кот привел краснорожую макаку на вечер, я не знала, куда деваться.

Евгения пожала плечами.

- Да что в нем такого.

- Поверь мне. Я многое знаю. Пересказывать тошно. Я их всех ненавижу. Дура, зачем я сюда полезла? - Машинистка раздавила окурок в пепельнице и встала. - Пойдем ужинать.

Но Евгения отказалась.

- Что‑то не хочется. Я чайку с печеньем.

Она включила чайник. Машинистка ушла.

Евгения пила чай с печеньем. По приемнику передавали московские новости.

«Завершился визит…»

«Начался визит… на аэродроме высокого гостя…»

«Шахтеры выдали на‑гора… тонн. Тонн».

«Послушайте репортаж нашего корреспондента… приехав на центральную усадьбу… литров молока от каждой коровы».

«…на европейской части территории страны будет преобладать холодная погода… минус… на Урале… снежные заносы… в Москве…»

Открылась дверь. Глаза машинистки были светлы, губы улыбались, но она сдерживала улыбку и нарочно хмурилась, - Евгения сразу все это увидела.

- Пьешь чаек, - сказала машинистка.

Евгения кивнула.

- Блюдешь фигуру. А это вредно, голубушка.

- Блюду, - откликнулась Евгения. - Хочу осиную талию.

- Да ты и так хороша.

Машинистка закурила, приоткрыла форточку.

- На улице, - сказала она, - и впрямь весна весной. Такой ветер. Так бы и стояла, выставив лицо. Такой ветер, наверное, омолаживает. Как ты думаешь? Вот бы залезла на крышу и торчала там, подставив физиономию этому ветру. Чтобы все эти проклятые морщинки разгладились, чтобы кожа стала чистой, гладкой, розовой, как у девочки… Пожалуй, стоит и груди обмыть этим ветром? Чтобы и они посвежели, поднялись, налились. За что нас бог наказывает морщинами и болями…

- Нечего было соблазнять Адама.

- А! из‑за этого придурка!.. Ну уж! враки! Сам, небось, подмигивал, терся, а она только сказала: да. Ну, а гром грянул, - он в кусты: ничего не знаю, бабочек ловил, молчал. Может, и молчал. Но его молчание было громче и лютей любого зова.

- Вообще‑то там змий был, он…

- А! вали теперь на змея!.. Женя, знаешь, со мною хочет… встретиться… Женя, это, конечно, свинство с моей стороны…

- Катя, мне уйти?

Машинистка виновато посмотрела на Евгению.

- Во сколько?

- В час.

- Хорошо.

- Женечка, извини ради бога.

- Перестань.

- Но я не могла отказать, он, как ребенок…

- Он - Алеша? - спросила Евгения, разбирая постель.

Машинистка кивнула.

* * *

«На европейской части… Владимир, Рублев… преобладать… снежные заносы… и только посреди поля темный теплый круг с пушистыми деревьями, которые роняют вязкую смолу, - смола тепла, каплет на мои голые плечи, смола теплая на голые плечи, на платье: кап‑лет, смола, кап‑лет. «Они просвечены солнцем». Маленькие каплеобразные солнца. Они горячи. Чари. Каплеобразные чари!»

«Будут самумы, саранча все пожрет, будет жара, и мальчик станет мужчиной… я сижу листаю журнал, и он входит, он пришел, кареглазый дикий мальчик, черный от солнца, белозубый, за окном все горит: земля, небо, крыши, он смотрит на меня тусклыми больными глазами, и я хочу напоить его нежностью моих взбухших сосцов, - и вот я встаю» .

«Моторы гудят, стекла опущены, и в кабину бьют потоки раскаленного воздуха. Тусклое раскаленное небо. Прожаренная степь, каменистые холмы. Каменистые холмы, пышущие жаром. Каменистые холмы дрожат, двоятся. Колонна идет по дороге меж каменных холмов под медным вечерним небом. Ты смотришь на каменные холмы‑шлемы, слыша тяжелую поступь македонцев, скрип персидских колесниц, ржанье монгольских коней и крики инглизов, - и вот теперь здесь идет колонна твоей страны, плывет по пышущей дороге. Ты смотришь вверх и видишь птицу в медном небе, это я, Птах Ацит, - но ты думаешь, что это просто птица».

«А это я, Птах Ацит, я парю над пыльной твердой землей в медном небе и вижу, что будет. Я вижу дорогу, всю дорогу от начала до конца. Я вижу все, что будет. Я вижу людей, ждущих вас, я вижу их лица, их глаза, алчущие вашей крови, я вижу их смуглые руки, я вижу их сердца и вижу ваши сердца, и вот: они так похожи, буроватые мешочки из мышц, перекачивающие сок жизни, и лишь одни немного больше, другие меньше, одни стучат чаще, другие реже, и нет сердца более правого и сердца менее правого, сердца умного и сердца глупого, сердца доброго и сердца злого. И я вижу тебя. Ты смотришь в мои глаза, не видя их. Отводишь взгляд. Готовься! Машину сотрясает удар, водитель кричит: что‑то попало в фургон! В фургон попала граната. Там же книги! - вскрикиваешь ты. Книги! женщина! прикуси язык! сейчас ты услышишь хруст лобового стекла и лба водителя, сейчас жидкую жаркую серую дорогу окрасит кровь, бьющая из разорванных трубопроводов, из выбитых орбит, сейчас она хлынет и потечет, запекаясь на обочинах, журча и пенясь, потечет сладкая, красная. И будет крик под медным небом, будет визг, будут слезы, пламя, дым и звон стекол. Книги! женщина! Книгу можно вспомнить и вновь записать, но попробуй вновь написать любого из этих бьющихся в судорогах на огненной дороге. Книги! женщина! Вот один за другим они уходят безвозвратно, - вот, вот, - видишь? слышишь? И вот - видишь?.. Но этот не уйдет, он вернется и будет жить, пока не напишет свой трактат. А вот этот… эта… это ведь… узнаешь? можешь отвернуться. Но я помогу тебе, я спущусь и клюну в бьющийся трепещущий бурый мешочек мышц, чтобы все прекратить. И вот: дорога, все кричит, горит и погибает, и все напрасно. И вот еще одна дорога, и другая колонна, и другие люди со знаком на лицах, и снова кровь, огонь и крик, - и все напрасно. И вот иные земли и иные люди с иными именами, с иным языком, но с тем же знаком на лицах, и снова грохот, блеск, стон. С лица земли они стирают города, деревни, сады, друг друга, - и будут стирать!»

«Ах! что же ты не стер?! Имя твое - пустой звук! ветвь масличная! Ах! ах! пораженечка пора Женечка».

- Тебе ужасы снились?

- Мне?.. Ничего не снилось.

- Женечка, пятнадцать минут первого.

Евгения потянулась, зевнула.

- Там снег?

- Снег? Нет, хорошо, тепло, весна.

- Пораженечка, - пробормотала, жмурясь, Евгения. - Почти парижаночка… как звал меня один человек, добавляя: кносская. Но разве я такая уж курносая?

- Не пойму, о чем ты.

- Боже мой, как хорошо в Париже!

- Ты в Париже была?..

- Нет, но один человек был и рассказывал.

- Женечка, он уже ждет.

- Кто?.. Ах, прости. Сейчас я оденусь и улизну. Возьму фонарик и буду читать про Париж.

- Лучше свет зажги.

- Что ты, слетятся. Усатые мотыльки.

* * *

Звезд не было, - небо слепое. Было темно, тепло, сыро. Как бы не заблудиться. Она споткнулась и чуть не упала. Но! хороша парижаночка кносская с расквашенным носом! Она поднялась по ступеням, нашарила замочную скважину, сунула в нее ключ, повернула ключ, вошла в библиотеку, прикрыла дверь, включила фонарик, направила луч на стеллажи, на потолок, на стену, на стол… Почему‑то оказалось, что с фонариком страшней. Она выключила его. Действительно, так было лучше. «Но я же собиралась почитать. Что? Стендаля, Бальзака. - Она включила фонарик, отыскала книгу. - Чернокудрый провинциал рвался в Париж… соблазнил г‑жу де Реналь… или она его?.. Нет, пожалуй, скучновато. Лучше Бальзака. Бальзака?.. Его романы, как недопеченные буханки. Вообще Толстой опреснил все».

Кто‑то прошел под окном. Она выключила фонарик, приблизилась к окну, пальцем раздвинула шторы… Снег. Она вышла на крыльцо.

Хлопья в молчании осыпались на землю. Все‑таки ветер поднял и развеял в высях пепельную Мраморную, и утром на ее месте будет совершенно гладкая поверхность. Как на лице коллежского асессора, однажды проснувшегося без прыщика на носу, да и без носа.

А может, прокрался душман?

Дуэль, апельсины, фейерверки. Странный, фантастический город: мраморные дворцы‑туалеты, мраморная тюрьма, брезентовые дома, интриги, трагедии…

Что здесь творится, когда проходит слух о скором приезде какого‑нибудь ревизора с лампасами!.. Смешно смотреть, как они все бегают, суетятся, кричат, заставляют солдат все скоблить, стирать, мыть, заставляют поваров надевать колпаки, набрасывают на столы скатерти, - город отчаянно наводит румяна и пудрится, как старая пожелтевшая дева перед визитом последнего жениха. Во всем что‑то неизлечимо гоголевское.

И вот еще: как только новобранцы, прилетевшие после Нового года, вошли в этот город, старожилы тут же поснимали с них новые шинели.

Южный ветер стих, и мраморный легкий прах падал на землю отвесно. В Москве и на европейской территории СССР сейчас тоже снег. А в Париже?

- Здравствуйте.

7

Увы, и этой ночью хирург проснулся. Он полежал, стиснув зубы и зажмурившись. Встал. Оделся. Вышел, боясь увидеть зловещие неистовые звезды, - но звезд не было, летел снег.

- А, снег.

Хирург нагнулся, зачерпнул с последней ступеньки крыльца снега, помял его, бросил. Снег, хорошо. Вытер руку о бушлат, закурил. Но для операции плохо. Впрочем, неизвестно, когда она начнется: завтра, послезавтра, а может, через неделю, или вообще не начнется, - ничего неизвестно. Так что снег еще десять раз стает и вновь выпадет, и вновь стает…

Хирург оглянулся.

Падает снег.

Хирург бросил давно угасшую сигарету, нагнулся, зачерпнул снега, растер его по лицу.