ЧАСТЬ VII. ПЕРЕСЫЛКА

1

Дверь бани скрипнула, открылась, на пороге появился дневальный и что‑то сказал.

- Тихо! Что ты сказал? Повтори.

Железный стук, плеск, голоса стихли. Слышно было, как стекает грязная мыльная вода в щели. Дневальный повторил. Еще мгновенье длилась тишина.

Штаб работал день и всю ночь напролет; вокруг штаба гудела толпа, солдаты всходили по ступеням крыльца с настороженными хмурыми лицами, через некоторое время они возвращались, листая заполненные и проштампованные страницы красных книжечек, и с растерянными и тупыми улыбками озирались и вновь читали: «Уволен в запас по окончании срока…» Уволен.

На рассвете был проштампован последний военный билет. В полдень за дембелями должны были прийти вертолеты. В десять часов все дембеля, облаченные в парадную форму, собрались на плацу для проверки. Штабные осмотрели их, заставили нескольких солдат выдавить зубную пасту - из одного тюбика выскочила палочка анаши; сержанту вскрыли ножом каблук и обнаружили там золотые серьги, вскрыли второй - здесь были цепочки и кольца,

- Для свадьбы, - сказал, чуть не плача сержант;

Один чемоданчик оказался с двойным дном, на втором дне лежали часы без браслетов, тридцать штук; и у одного кавказца нашли пистолет под мышкой. Под мышки и в чемоданчики заглядывали не ко всем и не всех принуждали выдавливать пасту, проверяли выборочно и, как правило, что‑нибудь находили. Особый отдел не зря ел свой хлеб.

В одиннадцать пришел командир полка и произнес речь. В пятнадцать минут двенадцатого появился оркестр. С музыкой дембеля дошагали до взлетной полосы. Лица обратились к Мраморной горе, из‑за которой должны были прилететь вертолеты. В двенадцать солнце подернулось дымкой, на зубах захрустел песок. Вертолеты все не показывались. Вскоре солнце скрылось, далеко в степи вспучился, как тесто на мощных дрожжах, самум. В час все услышали сквозь скрип, вой и хлопанье брезента стрекот вертолетов. Вертолеты покружили над городом, затопленным самумом, и ушли. Самум бушевал почти до вечера. Вечером дембеля вернулись в свои подразделения, чтобы еще одну ночь провести в казармах.

- Что? назад? решили остаться на сверхсрочную? - шуткой встретил батарейных дембелей старшина и тут же был вдавлен в глиняную стену офицерского домика.

- Ты что?.. взбесился? - закричал бледный старшина.

- Не ори, задавлю.

- Товарищ прапорщик, не обостряйте, мы всю ночь будем здесь, - предупредили его.

- С‑салабоны, - пробормотал взбешенный прапорщик, поправляя куртку и уходя прочь. Но обострять не стал, скрылся в своей каптерке.

Все ужинали.

- А вас сняли с довольствия, - виновато сказал дежурный сержант.

Но у дембелей был сухой паек на дорогу, и на обычном месте, за баней, они развели огонь и вскипятили воду, заварили чай, разогрели консервы. Мухобой разрезал три куска мыла и достал всю анашу:

- Если здесь такой шмон устроили, что же будет в Кабуле? - И они выкурили несколько косяков и потом приступили к ужину, глядя на вечернее зарево за мраморно‑брезентовым городом.

Тьма наступала с востока. На западе еще тлели багровые знаки, и оттуда еще веяло призрачным светом, и хорошо были видны палатки и строения города, трубы хлебозавода, котельных и темные фигурки людей. Солнечные знаки серели, таяли, Мраморная наливалась тяжестью, тускнело ее разодранное снежное брюхо. С востока надвигалась знойная ночь, - и вскоре она вошла в город и уставилась на дома и палатки, на часовых и машины воспаленными звездами.

В час ночи степь ударила минами. Одна из мин разорвалась посреди двора, между ленкомнатой и палаткой, - но в палатке не было ни души, все бежали на позицию. А вторая мина попала в цель - в свинарник, и ночь огласилась визгом и надсадным наждачным хрипом. Ответный огонь форпостов все усиливался, и степь захлебнулась и умолкла.

В первой батарее на весь полк голосили раненые свиньи. Решено было добить их. Но едва старшина и двое солдат вошли с автоматами и фонариком в свинарник, на них ринулся рычащий хряк, старшина успел пальнуть в него, и все трое вылетели из свинарника, захлопнули и закрыли на засов дверь. Наверное, старшина промахнулся или ранил хряка, - он сотрясал дверь ударами и ночь - хриплым рыком. Старшина хотел стрелять сквозь дверь, но комбат не позволил, сказав, что так можно всех свиней уложить.

Все разошлись, солдаты - в палатку, офицеры - в глиняный домик, дембеля - в баню, где они, опасаясь вшей, ночевали. Но до утра дембеля уже не заснули: курили, пили холодный чай, выходили на улицу посмотреть, не гаснут ли звезды, не светится ли восток. И всю ночь в свинарнике стонали свиньи.

Утром возле свинарника собрались солдаты и офицеры, старшина с автоматом наготове приоткрыл дверь, осторожно заглянул внутрь. Щель стала шире. Из щели показался розовый пятак, старшина отворил дверь пошире, и из свинарника выбежала забрызганная кровью, но, кажется, невредимая свинья, за ней вторая, третья. Хряк не появлялся. Прапорщик распахнул дверь. Две свиньи были мертвы; еще одна лежала на боку в крови и навозе, - ее взяли за ноги и поволокли на улицу, она не сопротивлялась и не визжала, только шумно дышала, пуская алые пузыри, ее выволокли, прапорщик выстрелил ей в ухо. В свинарнике оставался один хряк. Он был жив. Он лежал в дальнем углу, прижав морду к стене и наблюдая за людьми одним глазом.

- Э, видно, не жилец, надо кончать.

- А может, оклемается? может, просто контужен?

Подойти и осмотреть хряка никто не решался, - он грозно всхрапывал.

Решено было пока не трогать его, подождать до вечера. К свинарнику подогнали грузовик, мертвых свиней положили в кузов, и машина уехала на дивизионную кухню.

- А мы уже не попробуем свежатинки, - радостно сокрушались дембеля.

- Ваша свежатинка в борще дома, - отвечали им с печальными вздохами.

- Не вешай носа, ребята, дембель неизбежен, как крах империализма!

- Это ясно, - откликались солдаты, поддавая ногами осколки мин.

Из полка позвонили после завтрака. Все дембеля сидели в курилке. Услышав треск телефона, они замолчали, повернули лица к грибку, уставились на дневального. Дневальный, поправив на плече ремень автомата, шагнул к грибку, протянул руку к аппарату на полочке, снял черную трубку.

- Первая гаубичная, дневальный рядовой Васильев. - Дневальный замолчал. Кивнул. - Понятно. Понятно. - Опустил трубку, сдвинул панаму на затылок, обернулся к курилке. - Просили передать, что вертолеты будут. В десять.

Дембеля отвернулись и как ни в чем не бывало продолжили прерванный разговор. И никто не взглянул сразу на часы. В девять они отправились в баню за кителями и вскоре вернулись во двор, держа в руках узкие кожаные и пластмассовые чемоданчики, сияя козырьками фуражек с черными околышами, блестя значками и медалями. Солдаты, выстроившиеся перед палаткой на утренний развод, смотрели на дембелей.

- Ну! Мы пошли!

Дембеля прошли мимо глиняного домика и столовой. Позади скрипнула дверь. Из глиняного домика во двор выходили офицеры.

- Пошли? - крикнул комбат. - Счастливо!

Дембеля поравнялись с баней, слыша команды, отдаваемые дежурным сержантом:

- Батарея! рав‑няйсь!.. смирно!..

Они молча прошли мимо бани, построенной их руками, ставшей в последнее время их домом. Батарея позади: баня, свинарник, столовая, ленкомната, офицерский домик, бассейн, казарма, оружейная палатка, машинный парк, мраморная ограда, позиция с гаубицами, окопами и минное поле, позади; и ночные смены, подъемы, политзанятия, приготовления к операциям, операции, два года - позади.

По степи, напрямик, они направились к взлетной полосе, возле которой уже толпились люди.

Позади, позади - все позади. Этого не может быть.

Под толстыми подошвами крепких черных остромысых ботинок шелестела рассохшаяся земля, похрустывали серые колючие веточки. От крайней батарейной постройки их уже отделяло десять‑одиннадцать‑двенадцать шагов, тринадцать‑четырнадцать, позади, все позади, шестнадцать… в батарее раздался крик, все оглянулись и увидели между свинарником и баней бегущую куда‑то тушу.

- Хряк! - крикнул Мухобой.

Туша остановилась, повернула на голос морду с разодранным пятаком и вытекшим глазом, мгновенье она оставалась неподвижна и - медленно, яростно побежала. Дембеля попятились, пытаясь криками остановить тушу, и наконец кинулись в разные стороны, придерживая фуражки. Корректировщик‑Черепаха зацепился за ржавый, занесенный песком трос, - вперед вылетел чемоданчик, покатилась фуражка, ладони с треском вломились в куст верблюжьей колючки, он встал на карачки и оглянулся, ощерясь от страха и боли. Туша, шатаясь, стояла в нескольких шагах, сопя и всхрапывая, тяжело вздымались бока в черных яблоках и красно‑зеленой коросте. Корректировщик‑Черепаха поднялся, не спуская глаз с туши, подобрал фуражку, чемоданчик и начал отступать, прикрывая колени. Но туша рухнула, не сделав больше ни шагу.

- Ах ты гад, - злобно бормотал Корректировщик‑Черепаха. - Скотина, сволочь.

- Что он, сдох? - кричали издалека дембеля. От батареи бежали солдаты во главе с прапорщиком.

- Череп! нам пора! время жмет!

- А как он вас! - радостно сверкнул зубами прапорщик. - Силен зверь, - восхищенно закричал прапорщик, передергивая затвор. - Дал жару салабонам!

Очередь впилась в заплывшую волнистым жиром башку, туша, тонко взвизгнув, перевернулась на бок, вторая очередь провела кровавую борозду от головы до хвоста. Хряк был мертв, но прапорщик выпустил еще одну очередь - в волосатое пузо, бормоча:

- Дал, дал жару с‑салабонам, силен зверь.

Корректировщик‑Черепаха догнал товарищей.

- Стой! где твоя медаль? - Пришлось возвращаться, искать медаль.

- Что, орлы, струхнули? - смеялся прапорщик, поводя дулом автомата. - Может, штаны кому новые выдать? Проси, дело житейское.

Дембеля молча ходили вокруг измятого куста. Над неподвижной тушей уже жужжали мухи.

- Сколько времени?.. - Свинопас разогнулся, улыбаясь и сдувая с медали пыль. - Тихо!..

Они переглянулись, сняли фуражки и побежали, хрустя колючками. Из‑за Мраморной выплыли стрекочущие грузные машины со сверкающими нимбами.

2

Голая плоская рыжая земля вдруг топорщилась, бугрилась, и к небу устремлялись колоссы, норовя всадить рога в животы машин, но нимбы поднимали тяжелые зеленые машины с закопченными боками выше и несли их над ледяными лбами, гранитными перьями и шипами, и горы неожиданно рушились, растекались степями. Вертолеты медленно плыли в огненном небе над золотистой Азией. В вертолетах было душно, сумеречно, по черным лицам катился пот. Однажды далеко в степи проступили очертания фантастического города с громадными башнями и гигантскими прозрачными деревьями, - миг спустя город развеялся, степь вновь была пуста и мертва, и только вытянутые тени вертолетов медленно ползли по убогой раскаленной земле.

Корректировщику‑Черепахе досталось место у иллюминатора, и он видел этот мираж.

Всего лишь час назад вертолеты взлетели и прошли над палатками, над двурогой горой, но город у Мраморной горы уже представлялся далеким и зыбким, и временами даже казалось, что его вообще не было, что он привиделся, встал на мгновенье перед глазами и рассеялся, как этот мираж в полуденной степи.

И вот еще мираж: роща черных исполинских деревьев.

Но это был не мираж - дымы, вставшие над голыми сопками. Все прильнули к иллюминаторам. Вертолеты поднялись выше, поравнялись с дымами, дымы валили из‑за сопок. С вертолетов были видны лишь черные космы и клубы и отрезок прямой трассы, уходящей в сопки. Так жирно дымит горючее и резина.

Роща черных дымов осталась позади, и вскоре ее уже невозможно было увидеть из иллюминатора. Корректировщик‑Черепаха отвернулся.

Город у Мраморной горы - мираж, и люди - фантомы… Правда, там есть один живой человек… или и ее не было?

…вертолет попал в яму, сердце поднялось куда‑то к ключице. Он посмотрел вниз. Близко блестел на солнце каменный гребень шоколадного мощного хребта. Не слишком ли низко летим? Отличная цель. Внизу заголубел ледник. Наверное, это максимальная высота.

Под вертолетом все еще голубел ледник, тонны льда посреди огнедышащей Азии. В вертолете стало свежо. Корректировщик‑Черепаха смотрел на ледяные затопленные солнцем расколотые плиты, и лицо его вытягивалось… к свисту лопастей и рокоту моторов примешивалась музыка, когда‑то он ее слышал… и он знал, кто сейчас запоет, - вождь, пасущий стадо белых коров на солнечном леднике, вождь в круглых очках и грубой одежде, вождь поющий: All you need is love.

3

Вчера самум запер их в полку, а сегодня не впустил в Кабул: столичный аэродром был закрыт, и вертолеты полетели дальше и полчаса спустя приземлились в Чарикарской долине. Здесь был большой военный аэродром, окруженный разрушенными кишлаками, непролазно буйными зеленками и высокими сизыми хребтами. На аэродроме было множество построек и ангаров, в которых жили советские и афганские летчики и солдаты и стояли самолеты, и где‑то здесь находился морг сороковой армии со штабелями цинковых корыт и деревянных ящиков‑футляров. Отсюда было рукой подать до ущелья Пяти Львов - Панджшера, как и два года назад, занятого отрядами Масуда, давшими Чарикарской долине новое имя - Долина Смерти.

Выйдя из вертолетов, дембеля пошли к ближайшей шеренге деревьев, вытянувшейся вдоль белых каменных строений. Сопровождающие их офицеры отправились на поиски какого‑нибудь начальства. Вернулись они лишь после обеда, вернулись ни с чем: разместить столько народу было негде.

- Придется, ребята, здесь кантоваться. Ничего, ночи теплые, - ободрили их офицеры и исчезли.

Белые каменные постройки принадлежали афганцам: кухня, столовая, казарма. Среди деревьев и цветочных клумб стояли деревянные беседки, - в беседках и под деревьями и расположились дембеля. Разжившись у афганцев водой, они вскрыли банки с кашей и сгущенным молоком, достали галеты, ложек ни у кого не было, кашу ели ножами и смолистыми обструганными кедровыми веточками, тягучую желтую сгущенку отпивали прямо из банок.

Одно из окон распахнулось настежь, улыбающийся афганец установил на подоконнике магнитофон, и из него полились сверкающие, нарядные, наивные и неудержимо ликующие, как трели жаворонка, индийские песни. Узбеки, туркмены, таджики принялись прищелкивать пальцами, цокать, подмигивать друг другу и иногда даже подпевать игривым певцу и певице. Но большинству дембелей это не понравилось, и уже после третьей песни они стали морщиться, но индийские жаворонки испускали все новые и новые трели.

Истекая потом в жидкой кедровой и платановой тени, дембеля сидели на газетах и чемоданчиках, как истуканы, боясь запачкать и измять парадную форму. От раскаленных взлетных полос струился видимый жар. В знойном мареве мертво сизовели скользкие горы, выпучившиеся из недр земли. Пот капал с бурых носов, на висках набухали синие жилки… Времени не было, было безвременье, наполненное сладкими руладами бесчувственных индусов.

И все‑таки вечер наступил, горы потемнели, приобрели цвет испортившегося мяса, и солнце наконец погрузилось в зелено‑фиолетовые мягкие глыбы, и гребни вспенились красным жиром. Но еще было жарко. И афганец поставил третью кассету. Вдобавок ко всему опустели еще два бачка, а повара отказывались их наполнить, утверждая, будто оставшейся воды едва хватит на приготовление завтрака, а когда привезут свежую воду, известно лишь Аллаху. И к духоте, к индийской бесконечной трели прибавилась жажда.

Духота, трель, жажда.

- Возьмем штурмом кухню?

Закатный свет померк, наступили сумерки. Индийская рулада пресеклась, стало тихо, слишком тихо. Пришел один из полковых офицеров, предупредил, что спичками здесь сверкать опасно, аэродром простреливается из зеленок…

- Ну как вы здесь устроились?

- Все отлично, товарищ капитан, устроились с комфортом, настроение хорошее, как и положено в преддверии операции, бодрое, так что спите спокойно и не обращайте внимания на звуки штурма.

- Какого штурма?

Офицер ушел, пообещав что‑нибудь придумать, и через некоторое время приехала водовозка, русский шофер был шутлив и мягок, но оставлять на ночь машину наотрез отказался, сказав, что зеленые оберут ее, как липку, и хорошо, если утром он найдет здесь хотя бы раму с кабиной. Дембеля пили, сколько могли, и наконец отпустили водовоза, угостив его сигаретами и попросив приехать утром.

Чарикарскую долину наполняла ночь.

Дембеля впервые встречали ее в этой стране с пустыми руками, и это было неприятно. Но усталость брала свое, и, постлав на теплую землю целлофановые пакеты, бумагу, они укладывались.

Над грузными платанами зажигались звезды, - это было большой неосторожностью с чьей‑то стороны…

Утро наступило. Его увидели все. Оно лучезарно смотрело в хмурые лица, в заспанные, слипавшиеся глаза. Оно свежо дышало, и платаны неохотно, дремливо шелестели. Дембеля вставали и, зевая, обильно поливали клумбы и затем, проводя ладонями по трескучим колючим щекам, мрачнея, разглядывали свои помятые брюки, рубашки и кителя. На взлетной полосе появлялись маленькие пятнистые самолеты, они оглушительно ревели, срывались, мчались, взлетали и уносились за хребты. Водовоз слово сдержал, подогнал машину со свежей водой, и дембеля набирали в крышки от мыльниц воду и, установив крошечные зеркальца на стволах платанов и кедров, на перилах беседок, намыливали помазками щеки и подбородки, брились, чистили зубы. Вокруг машины, на дорожках между деревьями и беседками, уже стояли мутные лужицы, белели пятна пасты, мыльная пена, бумажные обертки; под кустами валялись пустые консервные банки, смятые пачки из‑под сигарет…

В разгар утреннего туалета среди клумб и платанов пришел черноусый афганский офицер и зычно крикнул:

- Баскун!

Дембеля воззрились на него.

- Баскун! - нетерпеливо блеснули глаза и зубы.

- Чего?

- Он говорит: хватит.

Офицер подошел к машине и энергично постучал кулаком по двери.

- Давай, давай, - сказал он водителю по‑русски и махнул рукой.

- Требует, чтоб я уехал, - прокомментировал водитель.

- Куда уехал? я дам уехал! - закричал грузин с черными щеками и черным подбородком.

- Давай‑давай, - повторил офицер.

Грузин приблизился к нему.

- Э, биджо, что давай? куда давай? Ты видишь, я не брит. Как я полечу домой? в Союз? Я же не душман.

Офицер выслушал грузина, не поняв ни слова, кроме «душмана», и вновь постучал в дверь кабины.

- Баскун!

Грузин снял китель, галстук, рубашку, повесил все на дерево и направился к машине, чтобы набрать воды для бритья, но в это время афганский офицер закрутил вентиль на кране. Грузин уставился на него.

- Баскун, - сказал офицер.

Грузин был грузен, волосат, через его заросший живот проходил широкий розовый рубец, - мгновенье назад он еще был бледно‑розов, и вот уже побагровел, вспух.

- Биджо, не связывайся, - сказал кто‑то.

Но грузин, продолжая глядеть в глаза офицера, протянул лохматую огромную руку к его руке, опустил ладонь на тонкое смуглое запястье, стиснул его, лицо афганца посерело, на скулах натянулась кожа, смуглые длинные пальцы разжались. Грузин выпустил его руку. Офицер круто повернулся и пошел прочь, потирая посиневшую кисть.

- Ну все, - сказал шофер. - Папе пошел жаловаться.

- Я его папу…!…! - откликнулся грузин.

- У, вы не знаете нашего Папу!

- Что нам твой Папа, у нас свои Папы были, и ничего, как видишь, живы‑здоровы.

- У, вы еще не знаете нашего Папу, - тянул свое шофер.

- Да что нам твой Папа, твой Папа на тебя, а на нас больше нет Пап.

- У, вы не знаете, он однажды чужих дембелей здесь держал, пока они весь аэродром швабрами не вымыли. Он у нас контуженный. Вы не обижайтесь, а я сматываюсь.

- После того, как я умоюсь! - воскликнул грузин, уже выбривший пол‑лица.

- Надо сматываться.

- Биджо, не серди меня, будь умницей.

Шофер хлопнул дверцей. Мотор завелся. Грузин с намыленной щекой кинулся к машине, вскочил на подножку, схватил шофера за шиворот, шофер вырвался, метнулся к противоположной дверце и выпрыгнул из кабины. Грузин выдернул ключ зажигания.

- Будешь мне перечить, сопляк, - бормотал он, возвращаясь к дереву с зеркальцем между веток и намыливая засохшую щеку, - я твоего Папу…

Музыкальное окно распахнулось, и в нем появился улыбающийся афганский солдат. И мгновенье спустя над клумбами и платанами стали носиться сахарные индусы…

- Вертолеты! Наши? - На взлетную полосу выруливали вертолеты.

- Ну что вы спите! вон вертолеты! - закричал запыхавшийся офицер.

Дембеля хватали чемоданчики, швыряли в них полотенца и мыльницы, натягивали рубашки, кителя и шли к вертолетам; не успевшие добриться и умыться, чертыхаясь, выплескивали воду из мыльниц и стирали полотенцами мыльную пену с колючих подбородков и щек. Вслед им неслись тошнотворные рулады.

- Надо перекличку устроить! Становись! - закричали полковые офицеры.

- Командиры, время жмет, и не место здесь для построений, - напомнили летчики.

- Ладно! садись!

Хвостовые челюсти смыкались.

- Все? все? никого не забыли?

- Все! никого!

Сомкнулись. Стало темно. Вертолеты тронулись. Натужились, затряслись… Зеленая Чарикарская долина, хребет Пагман, хребет Хингиль, трасса Кабул - Саланг - Хайратон - чарикарский участок самый горячий, иногда раскален, как чертова сковородка, и колеса машин здесь дымятся, кабины плавятся, шоферы пузырятся - и зев Пяти Львов, Панджшер, клацанье: нож! - пан или пропал, и все не пан, пропал, попал в масудовские подземелья или в Баграм, на аэродром с кедрами, платанами, цветочными клумбами, индийскими руладами и штабелями цинковых корыт, - к черту!!

Пики, гранитные гребни, меловые осыпи, ущелья, каменные площадки и снова пики, лбы, рваные пасти, - и вдруг все вздыбилось в последнем броске и опрокинулось навзничь - под вертолетами разметнулась желто‑зеленая долина. Кабул.

4

Кабул сегодня принял.

Вертолеты приземлились.

Все было то же, что и два года назад: пассажирские самолеты, лужайки, десантники с автоматами, стеклянная башня, увенчанная черно‑красно‑зеленым флагом, и за лужайками, самолетами и башней лежал, выпятив голубые груди и нацелив в небо сухопарые минареты, глиняный колосс, заросший зеленью. Как и два года назад, их повели по аэродрому мимо лужаек и самолетов, через взлетные полосы к палаточному лагерю, обнесенному колючей проволокой, крошечному у подножия серых раскаленных гор. Как и два года назад, лагерь был переполнен дембелями и новобранцами, и не хватало еды, воды, в туалеты стояли очереди, и пахло хлоркой и полынью.

Дембеля из города у Мраморной горы заняли несколько крайних палаток. Здесь стояли двухъярусные койки с матрасами, одеялами и подушками, которые тут же были собраны и сгружены в пустую палатку. Лагерному прапорщику, выразившему по этому поводу недовольство, дембеля ответили, что они не селекционеры, а если товарищ прапорщик собирается заняться разведением афганских вшей и продолжать и дома вскармливать их русской кровью, то пусть в последнюю ночь он закутается в эти одеяла. Прапорщик громко засмеялся.

- Что, до дембеля так далеко, товарищ прапорщик, что даже смех разбирает?

- Да нет, - ответил товарищ прапорщик, - мне другое смешно.

- Что же именно?

Прапорщик перестал улыбаться, вздохнул, покачал головой:

- Кто вам сказал эту глупость?

- Какую глупость, мы сами видели - все в гнидах.

- Да нет, - ответил прапорщик, - про ночь, что она, - он осклабился, - последняя ?

Вскоре дембеля узнали, что ребята из Гардеза сидят здесь четвертые сутки. Узнали также, что последнюю партию таможенники раздели до трусов и что им лучше не перечить; что в лагере недавно была крупная драка, что здесь воруют и ничего нельзя оставлять без присмотра, ворует лагерная охрана и сами дембеля.

Рядом, за колючей проволокой, был аэродром, там зеленели ухоженные лужайки и добротно, заманчиво, обещающе серели взлетные полосы и площадки; то и дело с аэродрома взлетали вертолеты и пятнистые зелено‑песочные истребители; иногда на взлетную полосу выруливали «Боинги», а под вечер в небо поднялся бело‑голубой «Ту‑154».

Дембеля курили, глядя сквозь колючие струны на аэродром, на башню с флагом, на огромный город, затопивший полдолины и выплеснувший на склоны гор свои серые грубые плосковерхие дома; поворачивали головы и видели осыпи, каменные плиты, кулаки, расщелины и многотонные отвислости, готовые сорваться по первому зову и, окутываясь пылью, тяжело подпрыгивая, устремиться с гулом слоновьего стада на лагерь.

Быстро темнело. Колосс за аэродромом таращил на лагерь горящие глаза. На кухне давали отвар верблюжьей колючки, больше в лагере пить было нечего, и к кухне тянулась огромная очередь. Повара, как всегда, ругались и замахивались на новобранцев черпаками, хлюпал чай из верблюжьей колючки, трещали спички, рдели сигареты, раздавался кашель, звякали кружки, очередь двигалась медленно.

* * *

Два года назад здесь так же много было дембелей и новобранцев, и, чтобы получить кружку кипятка, приходилось стоять в очереди. И они томились в палатке, ожидая отправки, лежали на койках, курили, - может быть, в этой же палатке, может быть, на этих же койках… Все то же. И как будто еще ничего не было. Но он знает: пройдет ночь, утром появятся полковые офицеры, они наберут команду, вертолеты доставят команду в город у Мраморной горы, на окраине которого артиллеристы будут строить мраморную баню, и он будет избит в этой бане, и наступит ночь, и желтолицый ключник вручит ключ, и по вздыхающим и жалобно поющим половицам он пойдет и, переступив порог, окажется один на рыхлой равнине под тусклым небом.

Корректировщик‑Черепаха встал и вышел из палатки. Была глубокая ночь, глубокая, как океанская впадина. Вверху, очень далеко, парили светящиеся морские звезды и цепенели лазурные Рыбы, и через весь океан тянулся широкий шлейф сияющих молок. Здесь, на дне, было темно и душно. Он прошел мимо палаток к умывальникам. Воды не было. Корректировщик‑Черепаха вернулся в палатку, отыскал свое место, сел, снял липкую рубашку. Чиркнул спичкой, закурил. Дым был противен, хотелось пить, раздавил сигарету каблуком, лег.

Металлические ромбы и круги коечной сетки вдавливались в мокрую спину.

Наступит ночь, и по вздыхающим половицам он отправится в путь. И по вздыхающим, по вздыхающим половицам… Наступит ночь. Желтолицый ключник… И по вздыхающим… Наступит ночь. Мягкая дорога приведет к мраморному домику. Шлагбаум. Часовой скажет: это самый легкий наряд. Наступит ночь. Самый легкий.

Да, самый легкий.

Да, офицеров нет, и много свободного времени, в окопе очаг, можно вскипятить воды для чая, поджарить хлеб. И он вскипятит и потом, надев бронежилет и каску, выйдет на дорогу к шлагбауму. Восемь шагов. Поворот. Через несколько минут это случится.

Наступит ночь, и желтолицый ключник… Мраморный домик, шлагбаум, очаг в окопе, чай, змея, из‑за Мраморной горючая звезда, - и вот они появляются.

И когда рассвело…

Наступит ночь. Змея укусит Шубилаева в руку, офицер скажет:

- Ты - и он пойдет.

Да, самый легкий.

- Вскипяти воду.

Да, самый легкий. Шубилаеву в руку впрыснула яд, он хотел сделать из нее ремешок для часов, она чуть было не остановила его время…

- Сколько времени? - Корректировщик‑Черепаха поднес руку к лицу, нажал на кнопку, циферблат осветился.

Когда кончится эта ночь… Идут. Их первый хозяин давно мертв, съеден шакалами и грифами в ущелье‑тире, а они идут, и его время длится, время мертвого, мертвое время.

И когда рассветет…

Ночь пришла, звезда всплыла над Мраморной, и они появились, из окопа выполз варан и выполз второй, но первый вдруг встал и побежал, как человек, это был не варан - человек, и второй обернулся человеком. Брызнула очередь.

И когда рассвело, он увидел рыжую голову в потеках, как в трещинах, и погасшие, когда‑то мелкие и яркие, морские глаза.

Металлические ромбы и круги вдавливались в липкую спину, и кожа горела, как будто ромбы и круги были раскалены или намазаны жгучим ядом змеи, клюнувшей в руку… содрать эту кольчугу!.. - Он очнулся, пошевелил распухшим сухим языком. Встать, пройти к выходу, там на табуретке должен быть бачок с водой… Лежи, нет бачка. Палатка на дне океана, а не на окраине полка. Это Чарикарский океан… то есть Кабульский… Кабульская долина, пересылка. Кабульская пересылка - зал ожидания. Здесь конец и начало, вход и выход, врата мира и врата войны: одним - за хребты, другим - за реку. И утром появятся покупатели из полка у Мраморной горы. Значит, утром он должен сказать:

- Нет.

Утром он скажет:

- Нет! - и попадет в другую команду.

Скажет:

- Нет! - и не полетит в город у Мраморной горы.

Он очнулся, пошевелил вспухшим вязким языком. Там, у входа, на табуретке бачок. Он сел. Скрипучая голая сетка, ни матраса, ни подушки… Кабульская пересылка. Уже минуло три дня, как они покинули палатку на окраине города у Мраморной горы. Здесь пересылка. Зал ожидания. Врата. Все позади. И утром они полетят - если посчастливится - совсем в другую сторону, за реку, в Союз, а не в город у Мраморной горы, за реку, в Союз, и ничего не повторится, за реку, в Союз, где он будет молчать под дубом, лежа в дождях и солнце до осени, до осенних гусей, которые летят с криками ночью, опрокидывая свечи в черные рощи, в ручьи и болотца, на деревни, поля и холмы, - за реку, в Союз, где никто ничего не знает.

Но кто‑то и там будет знать.

- Кто?

После стрельбы прибежали офицеры и солдаты, но никто из них не понял, кто и кого застрелил. Часовой такой‑то - дезертира из разведроты, вот и все, что они знают. И больше никто ничего не знает. Часовые, с которыми он был в наряде, тоже не знают, кого он убил. И никого больше там не было. Второй дезертир, «нуристанец», которого поймали и избили в зимнем ущелье? - он и подавно ни о чем не догадывается.

Но кто‑то еще там был, и он знает. И будет знать за рекой.

Этого не может быть.

Еще раз: пришла ночь, дежурный дал ключ от оружейной палатки, он взял автомат и отправился на Восточный, сменил часового и начал ходить перед шлагбаумом: восемь шагов, поворот, восемь шагов; в домике двое спят, один сидит за столом, освещенным керосиновой лампой, в окопе таятся дезертиры, восемь шагов, поворот, в городе стрекочет электростанция, восемь, над гребнем Мраморной оранжевый светоч - звезда вырастает, отрывается от горы и, шевеля лучами, парит, плывет в вышине, в домике трое, один бодрствует, двое спят, в окопе дезертиры, сейчас они поползут, как вараны.

- Кто еще? где?

Никто ничего не знает и никогда не узнает, что было в ту ночь на Восточном. И что было потом.

За реку.

5

Час спустя после восхода солнца перед воротами уже стояла первая команда новобранцев с вещмешками и скатанными шинелями за спинами. Заспанный рябой часовой вышел из сторожки, взялся за увесистый замок на цепи, сунул руку глубоко в карман брюк, поискал в другом кармане, похлопал по бокам, повернулся и побрел назад в сторожку.

- Да шевелись же! - крикнул потертый офицер с облупленным портфелем в руке и автоматом на плече.

Рябой не удостоил его взглядом. Он скрылся в сторожке и появился не сразу, наверное, найдя ключ, он попил воды, потянулся, съел кусок хлеба, вновь зачерпнул в бачке воды и осушил кружку, вытер губы и наконец пнул ногой дверь и вышел на улицу; ни на кого не глядя, он прошел к воротам, вставил ключ в скважину, повернул два раза, и толстый круглый клюв поднялся, с него соскользнули звенья цепи, замок упал, пыхнув пылью, рябой нагнулся и, подняв замок, подул на него и уж потом размотал цепь и отворил ворота.

- А ты, - сказал офицер, проходя мимо, - припух на этой службе, парень.

Солдат мельком взглянул на него и устремил белесые глаза вдаль.

На аэродром к вертолетам эту команду уводили офицеры, сопровождавшие дембелей из города у Мраморной горы. А дембеля были поручены энергичному майору‑отпускнику. Майор спешил домой, и не прошло и получаса после того, как первая команда новобранцев покинула лагерь, - они еще не улетели, сидели на площадке рядом с вертолетами, - майор приказал дембелям из города у Мраморной горы строиться перед палатками. Приказ был исполнен мгновенно. Майор осмотрел строй и скомандовал:

- Налево.

Колонна прошла по лагерю, хрустя галькой, и остановилась перед воротами.

- Эй!

В окне сторожки появилось жующее рябое лицо. Дверь скрипнула, из сторожки вышел прапорщик.

- Списки, - сказал прапорщик.

Майор отдал ему списки. Прапорщик повернул голову к сторожке:

- Петя!

Рябой солдат появился, утирая рукавом жирные губы; он перешагнул порог, тяжело прошагал вдоль колючего забора, протянул руки к тускло горевшей цепи, которая связывала створки, взялся за нее и начал разматывать, цепь мелодично позванивала, Петя шумно сопел после обильного горячего завтрака, его изрытые щеки блестели от пота, ткань на круглых мощных плечах была темна… цепь позванивала… пот скапливался в рытвинах на щеках… схватить это крупное мокрое сытое тело, как бревно, и протаранить рябой бурой мордой колючие ворота, а прапорщику вбить в рот эту тусклую цепь и покатиться рекой на аэродром к самолету, - ворота открылись, колонна содрогнулась, но не тронулась с места.

Прапорщик вызвал одного из дембелей и вручил ему списки:

- Читай.

Дембель откашлялся.

- Абалидзе!.. - И первый дембель вышел из колонны.

Все смотрели ему в спину.

- Заснул? - прикрикнул прапорщик на чтеца.

- Абезин!

Первый уже пересек невидимую черту и был вне лагеря. К воротам шел второй… оглянулся - вышел. На сотом случилась заминка.

- Ильин!.. Ильин!

- Понравилось у нас, - оскалился прапорщик.

Майор выругался. Дембель, читавший списки, вдруг побледнел:

- Это я.

- Ильдасов! Икрамов! Инякин! Ишаев! И‑И‑И…

Дембеля один за другим идут к воротам и пересекают границу пересылки.

- Кабреев - К‑К‑К… Кадулин, Каледин.

Повизгиванье и стук гальки под ногами, тихие голоса, сияние пуговиц.

- Кудряшов! Нахопров! Н! Н!

Рябой Петя стоит, прислонившись плечом к стенке сторожки и глядя куда‑то вдаль, куда‑то выше вершин, за его плечом воронеет дуло.

- Неребужский, Нермахмедов, Николаев, Нилов.

Сторож играет ключом.

- О!

Новобранцы еще почему‑то не улетели в город у Мраморной горы, сидят возле вертолетов. Над долиной горячее чистое небо.

- Павлов, Павлюков, Павлюченко, Павский, Пелюшкин, Пирчюпис, Полярныйпоморскийпопечен‑копрошляковпрошьянпрудкин…

Небо изгибается, как лист голубого железа, слышно повизгиванье гальки, слышен шепот, и вдруг горы туманятся, город плавится, аэродром превращается в серую лужу, и она высыхает, голубое горючее железо обволакивает лагерь, сворачивается трубой, - лагеря нет, темно, в конце туннеля рокочет голос:

- Рра‑рра‑рре‑рри, - и слышен шепот, каменный скрежет, шепот все громче, пронзительный скрежет, глухие удары, глухие удары, ру‑ру‑ру, глухие удары, глухие удары, ру‑рю, - и в лицо метнулся знобящий предвестник света:

- Ря! - зазвенела галька под ногами - ряженцев - глухие удары слились в неумолчный тяжелый гул, и в тугую тьму туннеля ворвалось семя света, и он помчался в гудящей звенящей мгле навстречу шипенью и взрыву:

- Свиридов!

Медленно переставляя отяжелевшие холодные ноги, Корректировщик‑Черепаха вышел из толпы. Щурясь от яркого света и легкой боли в груди и жжения в висках, он направился по усыпанной камнями земле к выходу и входу.

Кабульская пересылка осталась позади. Беспощадное солнце било в глаза.

- Дай сигарету.

Он вздрогнул, услышав знакомый прокуренный, насмешливый голос, повернул голову. Перед ним стоял белобровый узколицый человек в мешковатом кителе.

- Ты же не куришь, - вспомнил Корректировщик, но Черепаха уже протягивал свинопасу пачку сигарет.

Да, свинопас, и зовут его Коля.

- Да вот… - Коля развел руками и смущенно улыбнулся.

Теперь это был его голос, а не голос викинга. Корректировщик отер ладонью темное лицо, оглянулся на пересылку…

Отвернулся от солнца. Но солнцем было залито и напитано все, и камни горели, как солнечные зубы, и чемоданчики были обтянуты солнечной кожей, и призрачные солнечные глаза стекали по козырькам фуражек, как яичные желтки, и всюду в степи торчали и тлели солнечные хрупкие кости, и между ними плели золотые сети солнечные пауки с крестами на спинах. Корректировщик прикрыл ослепленные глаза.

Черепаха смотрел на глиняный город, на горы, на аэродром. Вот он, этот странный древний мир - Восток: расплавленное дно долины, пышная зелень, и пружинистые минареты, и голубые, нежные, налитые молитвами купола, а в вышине на голых могучих камнях неистовый блеск, снежность, тайное небо. Здесь они будут жить, возможно, два года. Неужели два года? Два года - это вечность.

Корректировщик стоял, не открывая глаз и опустив голову, прислушивался к странной боли в груди. Рядом кто‑то говорил о том, что это еще ничего не значит и надо готовиться к худшему.

- Но погода отличная.

- Погода. Что погода. Тут кроме погоды.

- А что?

- Мало ли что. Да и погода.

Корректировщик поставил чемоданчик на землю.

- Но погода отличная.

- Погода. Что погода. Тут кроме погоды.

- А что?

- Мало ли что. Да и погода.

- А что?

- Мало ли что. Да и погода.

Корректировщик поставил чемоданчик на землю.

- Но погода отличная.

В груди жжение и слабая боль, как будто чьи‑то осторожные пальцы разделяют присохшие ткани, нежные пленки, прилипшие друг к другу, и там, где пленки успели срастись, волокон касается морозящий острейший тончайший прозрачный ноготь, и озноб пробегает по дымчатым пленкам, из‑под ногтя вытекает густая слеза.

- Но погода отличная.

Во рту сладковатый привкус. Кропотливые пальцы осторожны и почти не причиняют боли, и, в общем, это не боль, а неприятные ощущения, неприятное трепетание пленок. И во рту привкус крови.

Корректировщик стоит с прикрытыми глазами, Черепаха смотрит на город…

Вдруг - движение, шум, становись! - шарканье, кашель, голоса, становись!

- Возьмите у майора чемоданы. Пошли.

Корректировщик‑и‑Черепаха судорожно оглянулся на лагерь, обнесенный колючей стеною…

- Ну чего ты, иди.

Через взлетные полосы, мимо десантников с автоматами, мимо посадочных площадок с пассажирскими самолетами, мимо столпившихся у вертолета мужчин в чалмах и накидках, женщин с детьми на руках, мимо команды новобранцев, ждущих отправки в город у Мраморной горы, мимо афганца, поливающего лужайки, мимо советского пассажирского самолета - во двор, обнесенный железной оградой.

- Встать в шеренги! снять кителя! все вынуть!

Интеллигентные офицеры движутся вдоль шеренг, бегло осматривая вещи, но иногда тот или иной останавливается, проворно нагибается и запускает чуткие музыкальные пальцы в хрустящий целлофан или в портфель:

- Это что? надо сдать.

Никто не спорит, все готовы все сдать: платки, духи, цепочки, приемники и, пожалуй, фуражки, кителя, галстуки, обувь, - босиком, в одних штанах выскользнуть отсюда. И все завершается очень быстро. Дембеля покидают таможенный двор и направляются на посадочную площадку, где их ждет корабль с длинными крыльями. И в это время встают и новобранцы, - к вертолетам приближаются люди в светлых комбинезонах, с темными кобурами на боку; летчики скрываются в вертолетах, и новобранцы, взяв вещмешки с шинелями, медленно подходят к вертолетам, под хвостами которых уже чернеют, углубляются впадины. И вот новобранцы толпами исчезают в черных провалах под хвостами.

А к бело‑голубому самолету причаливает трап. Несколько минут спустя появляются гражданские летчики и цокающие стюардессы с сумочками.

Новобранцы уходят в вертолеты.

Дымчатые трепетные пленки расходятся, - но еще соединены жилой, и в предчувствии конца

Меня бьет озноб.

В вертолете душно, все сиденья уже заняты, новобранцы опускаются на пол. Но рыжий держит место у иллюминатора.

- Черепаха, я здесь! - кричит он и машет рукой.

Летчики и стюардессы подходят к трапу.

- Ну что, ребята, все? домой? - с улыбкой спрашивает пожилой летчик.

- Что он сказал? что он сказал? - тревожатся дембеля.

Летчики начинают всходить по трапу. За ними поднимаются надменные стюардессы.

А новобранцы уже все в вертолетах. Вертолеты урчат, длинные ножи вздрагивают, поворачиваются, наматывая жилу, описывают круг. В вертолете темно, по лицу Черепахи катится пот, сквозь толстое стекло он смотрит на самолет, на толпу и трап, по которому взбегает без оглядки Корректировщик со сверкающей медалью.

Жила наструнивается, тонко звенит, морося красной пылью, и я стараюсь ослабить напряжение и пытаюсь развязать все узлы и все распутать, но - блестящие плоские лопасти все вращаются, вращаются быстрей, вертолеты трогаются, скользят по площадке, свист, рев и стрекот заглушают Мой крик, вертолеты один за другим срываются, мчатся, взлетают, проходят над лагерем и берут курс на город у Мраморной горы, где все повторится. И от самолета отъезжает трап, бело‑голубое судно отправляется в путь и, густо гудя, поднимается со дна, стремительно всплывает.

И жертва свершается.