|
Потерянный взвод Солнце здесь чужое и злое. Оно безжизненное и белое. Такого же цвета земля. Раскаленная земля, похожая на слежавшийся пепел. В полдень воздух становится недвижимым и как будто загустевает. Надвигаешь панаму на брови, но это не спасает, нестерпимый свет выедает глаза. В такие минуты чувства умирают, и равнодушие - самое эмоциональное ощущение. Странным кажется, что ты можешь двигаться, куда-то идти; в этот момент чувствуешь себя маленькой, перемещающейся в пространстве песчинкой. Шагаешь медленно вдоль столбов с колючей проволокой. По эту сторону воинская часть, родная, многострадальная вэчэ такая-то, а по ту сторону - все остальное - минное поле, долина, камни, рваная кромка гор на горизонте. Стоят палатки. Когда-то они были зелеными. Теперь уже стали белыми. Одна палатка - это взвод. Четыре палатки - рота. Стоят они строго ровными рядами и в каменной долине, среди хаоса гор на горизонте кажутся нелепыми и чужеродными. Из-за своей выравненности. Только вчера рота вернулась с боевых. Приплелись все живыми, хотя дважды попали под обстрел. Все как один - грязные до черноты, ободранные, провонявшие потом: чуть-чуть до вшивости. В глазах - тупая усталость. Все это Прохорову вспомнилось, как что-то смутное и далекое, будто и не вчерашнее. Прохоров слышал, как ротный докладывал потом по телефону: начальство выясняло результаты. На что ротный, выматерившись в сторону, прокричал в трубку: «Главный мой результат - то, что все живы!» Прохоров не знал, что по этому поводу ответило начальство, но молчаливо согласился с ним. Ротный - тяжелый человек. Он давно разучился разговаривать обычным языком, все время криком. Раз в месяц он обязательно срывал голос и сипел, как дырявый пионерский горн. Из-за этого его плохо понимали, ротный делал страшное лицо и распалялся еще больше. Повторять ротный не любил. Когда он терял голос, в роте наступало относительное затишье. Крики взводных и сержантов - просто жалкие отголоски по сравнению с рыком Боева. Прохоров знал, что ротный к тому же давно разучился чему-то удивляться, смеяться или просто радоваться. Эта пугающая перемена произошла с ним после того, как убили его друга - замполита Марчука. С тех пор ротный ожесточился, и брови его никогда не расходились на переносице. Весь он, как оголенный комок нервов. Даже спокойно ходить не может: бегает, точнее даже, не бегает, а движется странными рывками, будто какая-то бесовская сила постоянно подталкивает его. На боевых же он совершенно меняется, становится спокойным, даже неторопливым, и это спокойствие, хочешь не хочешь, передается людям. Только взгляд из-под сомкнутых бровей еще более пристальный, сверлящий, будто ротный все время сосредоточен на одной и той же мысли. Об этой потаенной мысли, которая как нечто пульсирующее и упругое живет под его каской, знает каждый солдат роты. Мысль эта проста как веревка, за которую держишься над пропастью. А «результат» - как приложится. Однажды командир батальона за это «приложится» при всех назвал Боева сачком. Ротный дернулся, сжал зубы, но смолчал. В строю же один из молодых хохотнул, правда, тут же получил по уху от стоявшего сзади «деда». Вызвали потом этого молодого, Кругаля, на собрание стариков. Хотели дополнительно морду набить, но Прохоров заступился. Не любил он, когда вот так запросто человека бьют. Хотя всыпать салаге за глупость не мешало бы. Только второй раз на боевых, а уже разглагольствует: вот, дескать, ротный не так скомандовал, надо бы ту горушку рывком взять… Простили, потому что глуп по молодости. И еще потому что не трус. Был у них один подлец. Зажал в правом кулаке взрыватель и рванул кольцо. Отшибло палец. Орал потом, кричал, клялся, вроде случайно все вышло. Конечно, случайно! Лопухов нашел. В Отечественную войну за такие штучки с ходу к стенке ставили. А эту суку так отпустили. Комиссовали. Сейчас на гражданке кайфует. Да и черт с ним. Прохоров вздохнул, потому что и сам вдруг подумал о доме, о матери и отце. Корочка на колене уже подсохла. Он потрогал ее пальцем. Ну и хорошо. Болит, правда, еще немного. Он поправил штанину и снова принялся за чистку автомата. После боевых - это первое дело. Протер еще раз разобранные детали и стал неторопливо собирать. Щелкнул крышкой ствольной коробки, нажал на спуск и поставил на предохранитель. Хороший автомат. Любой афганец подтвердит. Прохоров провел рукой по стволу. Изящная завершенность форм. Мужская игрушка. Прохоров встал, потянулся, глянул еще раз на черные руки с обломанными ногтями и подумал: «Видала бы сейчас меня мама. Вот с такими руками. А ведь с детства приучала к чистоте. Босиком бегал, но каждый вечер - обязательно мыл ноги. Как закон… Хотя какие ноги, иной раз не успеваешь лицо сполоснуть», - подумал равнодушно и медленно направился к палатке. У входа на табурете сидит сержант Черняев, замкомвзвода, и нараспев, как школьный учитель, отчитывает молодых: - А кто газовую камеру чистить будет - дядя? Или, может быть, я - сержант Черняев? Забирай. - Он швыряет автомат в грудь бойцу. Тот еле успевает поймать. Это Птахин по кличке Червяк - длинный увалень, земляк - с Брянщины, как и он, Прохоров. А Черняев уже распекает Кругаля. Голос его занудливый и противный, пробирает до самых костей. Ох, и въедливый же, черт! Но для молодых он - бог: Красная Звезда, медаль «За отвагу». Предел мечтаний! Знали бы, что это бравый вояка по ночам пишет стихи о любимой. И никому, кроме Прохорова, не показывает. Потому что Прохоров молчун и слушать умеет. Но стихи - это так, отдушина для успокоения. Маленькая слабость, сдвиг по фазе. Каждый имеет право на небольшой сдвиг по фазе. Прохоров отнес автомат в землянку и пошел разыскивать своего лучшего друга Женьку Иванова. Знал его с бесштанных еще времен, потому что родились и жили в одном селе. Даже хаты стоят напротив. Вместе призывались, вместе написали рапорта и по личному желанию попали в Афганистан. Повезло. Иванова он нашел в тени у клуба - здоровенного ангара, в котором, наверное, мог бы поместиться целый дирижабль. Женька сидел на камне и занимался своим любимым делом: строчил письмо домой. Писал он регулярно, как только ротный объявлял «свободу до ужина». Шел к ангару, подкладывал устав и отключался от внешнего мира. Тоже способ отдыха. Только Прохоров всегда недоумевал: о чем можно писать, если они порой целыми неделями пропадают на боевых? О службе, о нарядах? Если не писать про бои, о чем они договорились в первый же свой день в Афганистане, то оставались только погода да улыбки миролюбивых афганцев. Сам Прохоров писал два раза в месяц. Одно письмо родителям, одно - Зойке. Получал же за этот срок в полтора раза больше: два от родителей и одно от нее, иногда по три конверта сразу. И первым читал Зойкино письмо. Но сегодня утром получил одно. Зойка заканчивала техникум и в своем письме строила самые серьезные планы на будущую жизнь в городе. Прохоров задумывался, глубоко вздыхал. Не хотелось ему никуда ехать. В колхозе дел хватало, да и родители были бы под присмотром. Старость не за горами. «Ладно, потом разберемся», - думал он и ничего конкретно не писал. Не время пока. Прохоров молча уселся рядом. Иванов покосился на него, потом посмотрел куда-то вверх и снова принялся за свою писанину. - Чего Зойка пишет? - спросил наконец он, не отрываясь от листка. - Да разное… Про панков каких-то, про концерты, кино. Все хочет в городе остаться. - Погоди, допишу сейчас, расскажешь. Прохоров подождал минут пять, но Женька по-прежнему строчил, отрывался время от времени, смотрел вверх и снова черкал кривыми строчками по листу. Взгляд его в такие минуты был туманным, а лицо выражало напряженную работу мысли. Прохоров устал ждать и, кряхтя, поднялся. - Погоди, сейчас закончу. - Пиши. Пойду флягу наполню. Вот письмо, сам почитаешь. - Он достал сложенный пополам конверт и протянул Женьке. Про любовь там ничего не было, да если б и было, то все равно, Женьке можно. - Ага, хорошо… Прохоров побрел к «водопою» - огромной цистерне под навесом, открыл кран, сполоснул лицо, потом наполнил флягу. Вода была теплой, с резким запахом хлорки. Он выпил сразу полфляги, на лице и теле моментально выступил пот. Вытираться не стал: бесполезно. Жара… Последнее время ему часто снились снега: огромные сугробы в полроста высотой, до самого горизонта, там, где неясной кромкой чернел лес. В этих снах его самого как бы не было, но тем не менее он явственно слышал запах снега, чувствовал, как щекочет и укалывает лицо сухая поземка. А сам он, подобно духу, витал среди белых полей. Снежные поля эти были совершенно незнакомыми. Он силился узнать их, чувство подсказывало, что это его родные места, его Брянщина, и с ужасом понимал, что совершенно забыл родину. Прохоров просыпался в липком поту, машинально искал автомат, потом успокаивался, долго лежал с открытыми глазами. Рядом кто-то ворочался, слышались стоны, а то и чей-нибудь вопль: «Стреляй же, стреляй!» Крик будил спящих, раздавался негромкий заспанный мат. А Прохоров ворочался до рассвета, считал оставшиеся дни… Он решил постирать тельник, сходил за мылом, но только намочил свою полосатую майку, как мимо промчался ротный, а через несколько мгновений послышался истошный крик «тревога!». Прохоров наскоро выжал тельник, протиснулся в него, подхватил куртку и побежал, застегиваясь на ходу. Получали оружие. Прохоров хотел было ринуться к клубу, но Иванов уже находился в ружейке, отрешенно и терпеливо ждал, пока первые получат свои автоматы, магазины, гранаты. Появился старшина роты, стал раздавать сухой паек. Прохоров привычно бросил в вещмешок банки с кашей и сгущенным молоком, галеты, туда же россыпью - патроны. Потом сунул в «лифчик» четыре магазина, поспешно рассовал по карманам гранаты и уже напоследок на ощупь проверил, на месте ли медальон - трехкопеечная монета с ушком. Зойка на прощание повесила ему на шею. 1965 года выпуска, в тот год, когда они с ней родились. Строй стоял серой молчаливой массой. Ждали. Появился комбат, Боев отрывисто скомандовал. Строй дрогнул, будто разбуженная змея, выровнялся. Ротный скороговоркой доложил, комбат глянул влево-вправо, буркнул «вольно». Строй вновь зашевелился, послышались кашель, вздохи. Потом офицеры собрались вокруг комбата, и по отдельным репликам стало ясно, что он принялся за Боева, а Боев смотрел в сторону и что-то отвечал сквозь зубы. Прохоров расслышал всего несколько слов: «Люди устали, на пределе, им надо отдохнуть». Но было ясно, что вопрос решен - и решен, видно, командиром полка, а Боеву просто надо излить свою злость. Рота безмолвствовала. Старики давно поняли, что боевых сегодня не миновать, а молодые, по крайней мере большинство, с нетерпением и страхом ждали решающей команды. Наконец комбат махнул рукой, ротный повернулся и своей раскоряченной походкой направился к строю. С минуту стоял, будто подыскивая слова, и воцарившееся двустороннее молчание, казалось, вот-вот разрядится искрой. - Через полчаса - вылет, - наконец хрипло бросил он строю. Прошелестел единый глухой выдох. Кто-то вспомнил чью-то мать. - Идут все, дембеля тоже… Больные есть? Шаг вперед! Женькина спина перед Прохоровым вдруг качнулась, будто Иванов потерял опору. Неслышно шагнул из строя. Прохоров от неожиданности обомлел, а Женька замедленно и неловко повернулся, встал к ним лицом. Смотрел он в сторону блуждающим взглядом, и вид его был обреченным и спокойным. Он действительно казался больным. - Что случилось, Иванов? - после долгой паузы спросил Боев. - Нога… Натер сильно, - чужим голосом отозвался Иванов. Ротный медленно подошел, встал перед Женькой почти вплотную. - Покажь! Иванов стал расшнуровывать ботинок, как назло затянулся узел, он с треском рванул шнурок, сорвал драный носок. Боев склонился, сморщил лицо, покачал головой: - Да-а, волдырек… Дрянное дело, конечно. Разотрется до крови, а по горам бегать надо, не похромаешь… Верно? Иванов стоял бледный, с нелепо поджатой ногой, и даже издали было заметно, как стекают по его лицу крупные капли. Определенно, сам не свой. - Кто еще? - бесстрастно произнес Боев. - У меня тоже… нога, - послышался голос. Прихрамывая, из строя вышел Птахин и нерешительно остановился рядом с Ивановым. - Червяк, а ну, в строй! - Черняев всплеснул руками, будто очнулся, обернулся к взводу. - Вот, сука! За его спиной зароптали. - Разувайся, живо! - так же невозмутимо произнес ротный. - Может, у тебя еще и чирей на ж…? - не унимался Черняев. - Мне через неделю домой - и я иду без всяких. А эта салага еще полгода здесь не служит… - Черняев, сейчас говорю я! Иванов и Птахин, каждый в одном ботинке, пугалами торчали перед строем, другая нога на цыпочках, утопала прямо в пыли. Боев неторопливо осмотрел покрасневшие немытые мослы Птахина, бросил «обувайтесь». Строй обмяк, зашевелился, но тут сбоку хлестануло: «отставить», на роту обрушился комбат: высокий лоб искривлен морщинами, губы изломаны жестокой гримасой. - Трусы! - выдохнул он, нервозно повел плечами и по привычке выставил подбородок. Потом пружинисто подлетел к совсем приунывшей парочке, вперился побелевшими глазами, будто одним взглядом хотел вытрусить душу из обоих. - Это подлость! - задохнулся комбат. - Подлость к своим боевым товарищам. - Иванова надо оставить, - раздался тихий и совершенно спокойный голос Боева. - И подменить его из другой роты. Мои, что остаются на охране, совсем доходяги. - Что?! - Комбат отступил на шаг, с высоты своего роста взглянул на коротышку Боева. - Почему другая рота должна расхлебывать за твоих трусов? - У меня в роте трусов нет. А насчет расхлебывать - мы здесь все расхлебываем. И надо еще посчитать, кто больше нахлебался, товарищ майор! - Много рассуждаете, товарищ капитан! Самое смешное в этой перебранке - слово «товарищ». - А вы, товарищи солдаты, свои волдыри, чирьи и разные там поносы будете лечить дома. Всем ясно? - Так точно, - вякнул тусклый голос. - Никого оставлять не будем. - Комбат рубил фразу фразой. - Поставить в строй не менее восьмидесяти человек. В третьем взводе должно быть двадцать пять. И вы, Боев, пойдете с этим взводом и делом докажете, что у вас нет трусов. Это приказ… «Вот и все, - подумал Прохоров. - Черта подведена. Одно слово решило судьбу. Но разве комбат ее решает?» Раньше Прохорову казалось, что командир батальона - и бог, и царь, и высший судья, но потом понял, что и он - такой же подневольный исполнитель, только стоит на несколько ступенек выше. Еще есть командующий, а еще сколько выше - ого-го! Лампасное право - власть над судьбами масс. Но и оно не последнее… Как все началось - трудно сказать, особенно глядя из солдатского окопа. Густые брови сдвинулись к переносице, олицетворяя работу державной мысли, невнятно, но веско прозвучало пожелание. И открылись границы, и отправились сотни и тысячи людей на далекую землю… «А комбат - что комбат!..» - И смотрите, товарищ капитан, - майор произнес совсем тихо, но слышно было почти каждое слово, - чтобы опять у вас чего-нибудь не случилось. Я имею в виду, к рукам не прилипло! - У меня никогда ничего не прилипает, - громко и хрипло отреагировал Боев. - И будьте уверены, товарищ майор, что с памятью моей тоже все в порядке, и я ничего не забываю. «Помалкивает пока ротный, - размышлял Прохоров. - Молчим и мы, хотя и знаем всю эту историю. Афган научил молчанию. Молчание - производная терпения. Нетерпеливые здесь гибнут первыми. Великая вещь - терпение… А комбат все хочет подцепить Боева на афганях». С полгода назад рота накрыла исламский комитет. Взяли среди других трофеев кассу: около пятидесяти тысяч «афоней». Был там и магнитофон. Этот магнитофон ротный и решил подарить Савченко. Боевой парень, но ни одной награды не получил, хотя посылали. Вот Боев и вручил перед всей ротой этот магнитофон. С тех пор потянулся слушок, вроде бы ротный к тому же часть «афошек» прикарманил. Сам комбат заварил это дело, потому что после одного случая боится своего ротного и все хочет рот ему закрыть… - Становитесь в строй, - раздраженно скомандовал Боев. Иванов просунул грязную ногу в ботинок и с носком в кулаке медленно прошагал на свое место. А Червяк поспешно наклонился, поднял ботинок и тоже побрел в строй. - Разойдись, никому не отлучаться. Ротный ушел, а на его место тут же выскочил Черняев. - Стоять, взвод!.. Я не понял, обалдели, что ли, все? Иванов, какого черта? Трусов у нас еще не было. Ротный правильно говорит. И не будет. Разойдись… Прохоров остался около Иванова. Тот не смотрел на него, укладывал вещмешок. - Женька, что с тобой? - Он положил руку ему на плечо и попытался заглянуть в глаза. Иванов молча сбросил руку. Прохоров вздохнул, пошарил по карманам, достал катушечку пластыря. - На вот, заклей. А хочешь, ботинками поменяемся? У меня попросторней. Носки тебе дам… - Не надо, - глухо ответил Иванов, но пластырь взял. Подошел Черняев, долго смотрел на Иванова. - Какого ты полез со своей дурацкой ногой? - наконец зло выкрикнул он. - Ведь в последний раз идем, Женька! Салаги смотрят на нас. Ты хоть думай! - Ну, трус я, трус! - Иванов швырнул на землю вещмешок. Лицо его искривилось как от боли, глаза сузились, будто сыпануло песком. Только черные зрачки горят. - Это хотите сказать? Говорите. Только все это мне уже осточертело. Не могу! Все, хватит! И катитесь вы к черту. Ротный спросил - я сказал. Болен, да! Катитесь все… - Сволочь ты! Не думал, что ты такой, - Черняев не на шутку рассвирепел. - Думаешь, мне сейчас охота под пули лезть? - Ладно, не трожь его, - Прохоров встал между ними. - Иди. Не маленький, сам все понимает. Иванов махнул рукой, опустился на корточки, закрыл лицо руками. Прохоров заметил, как крупная дрожь, будто судорога, сотрясает Женьку. Все ни к черту. Никому неохота помирать. Молодые боятся неизвестности, старики - дурацкой случайности. Все по-разному и все одинаково не хотят подыхать. Прохоров хотел добавить что-то помягче, сгладить этот идиотский, нелепый разговор, но уже крикнули строиться, засуетилась, заволновалась толпа цвета хаки, слилась в цельный строй. Угрюмые, невеселые, озлобленные колонны и шеренги. - На вертолетную площадку бегом, - Боев сделал паузу и, глядя в сторону, гаркнул с протягом, как мужик, понукающий лошадь: - М-мы-а-арш! Вертолеты ждали на площадке, пыльные, с закопченными бортами, будто не в небесах летали, а как обыкновенные грузовики тряслись по здешним дорогам. В «вертушки» погрузились с грохотом и матюками. Потом все задребезжало, загудело, дрогнула и поплыла вниз пыль в иллюминаторах, машина зависла, снова села, потом двигатель взревел на еще более высокой ноте, вертолет резво покатил по «шиферу» площадки, неуловимо оторвался, клюнул носом, как насупленный бычок, и пошел набирать высоту. Прохоров знал, что теперь вертолет накренится на правый борт, в блистерах мелькнут ряды палаток, а слева ворвется ярчайшая синь, потом он выровняется и пойдет на горы. Так все и произошло. Металлическое брюхо продолжало вибрировать, дрожать, каждый сейчас ощущал себя одним целым с машиной, маленькой бесстрашной стрекозой, пробирающейся среди исполинов-гор; в этом единении слилась затаенная покорность людей судьбе, которая в эти минуты принадлежала не им, а одушевленному механизму, каждый был связан с ним едиными живыми нитями. Машина несла людей в своем чреве, они стали частью ее, и огненный трассер, брызжущий из расщелины, или ракета с пылающим хвостом были бы одинаково смертельными для всех. И поэтому сейчас люди казались очень похожими друг на друга в своих комбезах цвета светлого хаки, касках, надвинутых на брови, с автоматами между колен. И лица под один стандарт: багровые, облупленные, задубевшие. Вот только в глазах у каждого свое. Черняев - тот смотрит презрительно, даже нижнюю губу оттопырил, сам черт ему не брат. Сидит, развалясь, насколько возможно на тесном сиденье, автомат сбоку, каска на затылке, над бровями короткий ежик торчит. Специально постригся наголо, хотя через неделю уже домой. «Плевал, - говорит, - я на все эти дембельские штучки. Пусть салаги из Союза с прическами едут. А я приеду таким, каким здесь был». Женька Иванов задумчиво смотрит перед собой и, кажется, ничего не видит. Устал он, Женька, от этой жизни. Устал от страха смерти, от опасности, от постоянного напряжения. Вот и сорвался. Какой он трус! Прохорову кажется, что Иванов и улыбался последнее время не так, как всегда, а через силу. Но сейчас Женька спокоен, пугающе спокоен, и от этого спокойствия Прохорову не по себе. Уж лучше бы стонал или просто ругался. А ведь им в запас. Домой! Какое сладкое слово. Прохоров не раз представлял себе в мечтах, как приедет сначала в Ташкент в своей афганской форме и с медалью «За отвагу». Потом - самолетом до Москвы, а оттуда уже в Брянск. Он наяву видел себя среди веселых мирных улиц, черного, просмоленного, дико непривычного в этой праздничной суете. Он ловил взгляды - восторженные, восхищенные, испуганные. Люди, я вернулся!.. Но пока рядовой Прохоров на пути. Только путь этот дал еще один крюк - в горы. Ну, что ж, может быть, это последний зигзаг. Он ведь так долго ждал дорогу домой. Птахин и Саидов сидят рядом, прижались друг к другу. Один русский, другой - узбек из кишлака под Самаркандом. Оба сейчас на одно лицо. Понятно, чем они сейчас так похожи: круглыми застывшими глазами. Э-э, да тут уже кого-то стошнило. Укачало… со страху. Прохоров пожалел молодых. И особенно Саидова. Даже не пытается сачкануть. Призвали его из глухомани, языка не знает, на все смотрит выпученными глазами. Отправили на трехмесячную подготовку - и в Афганистан. А здесь - автомат, гранаты в руки, пихнули на борт, потом высадят неведомо где. А зачем - Аллах его знает! Наспех растолковали, куда надо стрелять, как перевязываться… А ясно же только одно: пришлепнуть могут ни за что ни про что - и фамилии не спросят. Прохоров подумал, что чужой страх действует ободряюще, до того непригляден он. И еще Прохоров представил самого себя со стороны: невозмутимого, железно спокойного. Усмехнулся над собой. - Саидов, не дрейфь! - прокричал Прохоров. Тот повернул бессмысленные глаза, наверное, ничего не понял. - Земляк, а ты чего раскис? - Что? - Не бойся! - гаркнул Прохоров сквозь вертолетный рев. - Не убьют! Земляку можешь верить. Птахин кивнул и вымученно улыбнулся. Ну, вот, и слава богу. Страшно ведь только до первого выстрела, а там уж - дело привычки. За бортом во все стороны расползались горные кряжи, в крутом изломе простирались ущелья; иные вершины, особенно высокие, казалось, вот-вот царапнут брюхо вертолета, но, послушная руке летчика, машина брала ввысь, и темные громады проплывали внизу; видны были каждая трещинка и складка. Тяжелый мегатонный мир будто выжидал, а маленькие хрупкие «стрекозы» являли собой вызов и непонятную дерзость. Только неясной была цель полета, и, кажется, даже вертолетчики не знали конечной точки маршрута, ждали, когда передадут координаты из штаба. За очередной грядой распростерлась долина с речкой, змейкой блеснувшей на солнце, островки-отмели, зеленые изумрудные поля. Все это замелькало, завертелось в иллюминаторах, потому что вертолет резко клюнул, по кругу пошел на снижение. Прохоров подобрался, поправил снаряжение, тут «вертушка» ткнулась в землю, из кабины выскочил борттехник в застиранном комбезе, рванул настежь дверь, прокричал: - Вперед! Бежать прямо и правее! Вдруг возникла заминка, и тогда первым выскочил Иванов, прыгнул вниз, за ним - Черняев, потом - Птахин, Кругаль. Саидов застрял, зацепившись ремнем автомата, борттехник досадливо подтолкнул его, солдат полетел в проем, грохнулся на карачки. Прохоров десантировался последним, спрыгнул, зажмурил глаза от пыли и с ходу рванул вперед. Вокруг свирепствовала песчаная метель, в лицо летели мелкие камешки, с грохотом и свистом продолжали садиться вертолеты, сбрасывали живой груз и, не медля, один за другим, взлетали. Летчики остерегались огня на подлете. Через минуту-другую все стихло. Стали прозрачными, растаяли в воздухе вертолеты, растворились в голубизне. Рота собралась в некое подобие строя. Солдаты отплевывались, протирали глаза, говорили тихо, вполголоса. Прохоров взял автомат наперевес, загнал патрон в патронник, поставил на предохранитель, потом огляделся. Слева затаился кишлачок в несколько дворов, никого не видно, двери в дувалах заперты, а рядом живые зеленые поля, разбитые на неровные квадраты. Высадились на отмели, вокруг только серая галька и глина. Они молча перешли вброд студеную мутную речку, двинулись дальше по берегу, чавкая мокрыми ботинками. Боев шел впереди и до сих пор не произнес ни слова. Все команды подавали сержанты. Взвод тоже сохранял безмолвие, дышал тяжело, настороженно. Не до разговоров. Наконец, ротный остановился и повернулся, резко встряхнул автомат, будто оружие уснуло у него на плече. Сомкнутые брови под каской, видны лишь черные пятна глаз. Показалось Прохорову, что голос у ротного какой-то усталый и безразличный, даже хрипотца не та: приглушенная и отсыревшая. По крайней мере, так почудилось. - Нам поставлена задача: обнаружить и блокировать банду. Численность около сорока человек. На вооружении - «буры», автоматы. Все. Разобраться по боевым тройкам. В тройке Прохорова - Иванов и Птахин. Они с Женькой с этой минуты должны смотреть за каждым шагом молодого. Это недавно придумали такие тройки, специально для необстрелянных. А Прохоров с Ивановым до всего доходили своим умом, нянек не было. Хотя какие тут няньки! Да и на войне так: ранят тебя - и тот же молодой будет тащить тебя на своей спине. - Прохоров! Взвод уже тронулся тремя колоннами, рассредоточенно, говоря по-военному. Ротный приостановился: - Прохоров! Через час сменишь Кругаля. Ясно. Речь идет о радиостанции. Тащить ее - хорошего мало. Но ведь не откажешься. Радиостанция не просто глаза и уши, а последняя надежда. «Что ж, если в остатний раз, то можно», - подумал Прохоров и посмотрел на часы. Эх, посидеть бы последнюю эту неделю в части, подправить форму, почиститься. Самое приятное дело - гладиться, обновлять пуговки, делать вставочки для погон, а потом - упаковывать чемодан. Правда, вез он домой всего ничего: пару китайских ручек, зажигалку отцу и небольшое гранатовое ожерелье, которое в духане можно купить за бесценок. Это для Зойки. А вот для матери пока ничего не приготовил. Не ручку же ей дарить: что она - бухгалтер… Ничего, в Ташкенте можно купить. Главное, чтобы сейчас все кончилось хорошо. Не сглазить бы… Он нащупал медальон - Зойкин талисман. Ведь не зря же почти два года здесь отпахал, честь по чести, под огнем не раз, ранен, медаль заслужил. Есть же справедливость на свете! Прохоров сплюнул тягучей слюной. Ротный шел впереди, время от времени оглядывался. Лицо потное, блестит как отполированная бронза. - Прохоров, смени Кругаля, а то отстает. Прохоров глянул на часы. Прошло только сорок минут. Хотел было сказать, но промолчал. Бог с ними, с ротным и с Кругалем. Прохоров все стерпит. Прохоров как лошадь: что ни навали, все повезет. И артачиться не станет. Ничего, неделя осталась, может, меньше. Он молча стащил со спины Кругаля радиостанцию, буркнул «подсоби». И вовсе не так тяжело… «Ничего… Мы перебьемся». Впереди обреченно тащится Птахин. Он еле волочит ноги, прихрамывает. Жара подавляет. На сгорбленной спине раскачивается вещмешок. «Плохо пригнал, - раздраженно думает Прохоров. - Салага… На привале покажу, как надо…» И еще Прохорова раздражает бульканье воды во фляге Птахина. «Наверное, уже отпил половину. Когда только успел… Не смыслит ни черта, что воду экономить надо. Воду и патроны. Ведь речка давно позади». За спиной остались островки зелени, разбитые на неровные квадраты. А здесь один камень. Под ногами, впереди, справа, слева. Раскаленные горы. Одно только небо голубого, обманчиво-прохладного цвета. Ротный, чувствуется, взведен до предела. На боевых он обычно выдержаннее. - Прохоров, стой! Всем - стой! Черняев, вышли дозор метров на сто вперед. Скидывай свою бандуру, - обращается снова к Прохорову. - Включай. Умеешь? Прохоров кивает и начинает настраивать радиостанцию. - Ну, что там у тебя? Кругаль, где тебя черти носят? Кругаль подлетает, шустро садится на корточки, проверяет частоту. - А ну тебя к лешему, отодвинься. - Боев отталкивает радиста, цепляет наушники. - Вот… Ток в антенне. Во, есть! Ноль-первый, Ноль-первый! - Боев негромко матерится. - А! Ноль-первый! Мы находимся… - Он хватает для верности таблицу кодировки радиопереговоров и начинает шпарить одной цифровой мешаниной. Прохоров понимает, о чем ведет речь Боев. Из-за спины командира он поглядывает в таблицу и шепчет губами. Ротный докладывает комбату, что потерь не имеют и результатов нет - по той причине, что духов тоже нет. Потом ротный интересуется, где два его взвода, которыми руководит комбат. На хребтах по обе стороны ущелья их не видно ни в какой наблюдательный прибор. И уже без всякой кодировки добавляет: - Где вы застряли? - и в сторону пару непечатных выражений. Потом Боев снова переходит на язык цифр. Прохоров понимает, что он не хочет далеко соваться в горы без поддержки всей роты. - Все. Связь окончена. - Боев поворачивается к Прохорову и Кругалю и картинно разводит руками. Те на всякий случай улыбаются. - Все. Я в весеннем лесу ковырялся в носу… Привал, орелики. Наблюдатели, занять посты. Впрочем, солдаты уже до команды опустились на корточки, самые шустрые нашли место в тени. - Непорядок, - констатирует Боев, заметив, что его команда выполнена досрочно. - Хотя, Прохоров, знаешь, что такое порядок? - Порядок? Ну, это когда все по правилам, - не очень уверенно отвечает Прохоров. - Порядок - это частный случай беспорядка. И чем дольше я живу, Прохоров, тем чаще убеждаюсь в этом. Странный он сегодня, Боев. Будто что-то сломалось в нем. А может быть, странность в человеке - тоже самое обычное дело, если следовать ходу мыслей ротного. А правильность и нормальность - тоже вроде частного случая. - Рота! Отставить, черт… Взвод, подъем! - Боев стоит, широко расставив ноги, правая рука на автомате, а левую он упер в бок. Командир волею судьбы заброшенных неведомо куда волею судьбы. - Привал закончен. Черняев - вперед! Это уже обычный ротный. «Боев на боевых». Глаза цепко осматривают подчиненных, так, что всего лишь один взгляд распрямляет человека. Поэтому все уже стоят, никто не сидит. Боев еще раз быстро вглядывается в лица, и если его, скажем, нельзя сравнить с пинком, то заряд все равно получаешь ощутимый. Боев видит все: и недовольную ухмылку, и раскисшего, которого придется трясти за грудки через час-другой, и закуренную без разрешения сигарету. Взвод карабкается вверх. Теперь вода во флягах булькает у каждого. У Птахина вообще чуть плещется… Язык распух, в голове гудит тяжелый черный набат. Это - от солнца. Каска раскалилась, как консервная банка на костре. Хочется снять ее и швырнуть в пропасть. Интересно, как она покатится, издавая глухое жестяное постукивание…
А Птахин еле ползет. Прохоров подталкивает его стволом автомата. Карабкаются все молча, местами на четвереньках, как большие вооруженные обезьяны. Впереди Птахина - Женька Иванов. Он первый в тройке. Прохоров слышит его хриплое дыхание и сам хрипит в унисон. В первые месяцы его, Иванова, Черняева и других таких же молодых каждый день по полной выкладке гоняли на одну и ту же горушку. «Штурмовали». Потом - кросс. В конце концов ни у кого не осталось ни грамма жиру, а в теле появилось новое ощущение невесомости. Называлось это «процессом обезжиривания». Женька даже одно время курить бросил. Правда, снова начал, как впервые увидел убитого. Из взвода. Точнее, тот парень, Сомов, был сначала ранен в живот. Разворотило внутренности. Везли его долго, хорошо, попался приблудный ишак. Но по дороге Сомов умер. Его продолжали везти, уже мертвого, и всю дорогу взвод мучился от ужасного запаха склизких почерневших бинтов. А сейчас Женька, курильщик чертов, хрипит, но лезет. Ничего, у него еще вторая дыхалка откроется. Все же не зря их гоняли. Как Женька сам шутит, главное, ему воды не давать, чтоб легче подыматься было… Такая вот боевая тройка. Двое страхуют одного молодого. Взаимовыручкой называется. В бою без этого нельзя. Если кого-то ранят или убьют, оставшиеся двое тащат своего третьего. Если убьют еще и уже некому будет тащить, все равно трупы не оставляют. Как закон. Поэтому каждый знает, что если тебя ранят, то все равно унесут с собой, даже если совсем плох и не подаешь признаков жизни. Вот только никто не знает, как одному тащить двоих. Предполагается, что в таком случае обязательно поспеют «вертушки». Правда, на памяти Прохорова в роте таких потерь не было. Но сейчас он старается не думать, что может быть убитым, что сорвется в пропасть, гонит прочь все воспоминания о доме: сейчас они вызывают глухое раздражение. Мысли идут не дальше очередного шага. Прохоров ползет по горам подобно какой-то очеловеченной машине, вооруженной и предназначенной для гор. И еще он думает о Птахине, у которого подкашиваются ноги и дрожат руки. Птахин разбил ладонь и теперь оставляет на камнях отпечатки крови. Прохоров уже испачкал руку, схватившись за такой камень. Но не вытирает ее. Ведь кровь - это не страшно. Страшно, если Птахин повалится кубарем и полетит вниз, а он, Прохоров, не успеет его подхватить. И тогда эту смерть трудно будет себе простить. В Афганистане жизнь и смерть переплетены. И бывает очень просто найти начало чьего-то конца: достаточно вспомнить предшествующие события. «Финал не за горами», - по разному поводу повторяет странную фразу Женька Иванов. Здесь он научился мрачно шутить и сквернословить. А не так давно сказал с тихой грустью: «Дожить бы, Степа…» Однажды Прохоров успокаивал плачущего пьяного лейтенанта, командира взвода связи. «Нет, ты понимаешь, - мямлил тот, - я сам послал его на смерть. Ведь от меня зависело: брать или не брать его во взвод. А я, скотина, говорю: не надо нам такого…» Лейтенанта душили спазмы, он бил себя кулаком в грудь, а Прохоров, совершенно трезвый, но ошеломленный, сбиваясь, кричал: «Да не виноват ты. И возьми себя в руки. Его духи убили. При чем здесь ты?» А лейтенант снова доказывал, что если б прапорщик остался у него во взводе, то не поехал бы с маршевой колонной, был бы сейчас жив… И Прохоров, раздосадованный и растерянный, уже не знал, как возразить взводному. А через неделю тот лейтенант погиб, подорвался на мине: полез вперед, хотя никто его об этом не просил. Прохоров от такого известия впервые почувствовал, как цепенеет сердце. В жестоком отборе существовала дьявольская закономерность. Звенья этой закономерности соединялись и становились зримыми лишь после чьей-то очередной смерти. Прохоров с болью понимал это и желал нарушить жуткую последовательность событий, неотвратимую необходимость смерти и хотел найти другую закономерность, которая дает право на жизнь или хотя бы на надежду… А война продолжала предъявлять неумолимые счеты. И они оплачивались: кто-то закономерно умирал, кто-то в срок получал награды и звания. И Прохоров не удивлялся, считал, что так, видно, всегда было. Для кого война, а для кого - мать родна. Одни не вылезали из боев, другие отсиживались на складах, снюхивались с духанщиками и сплавляли им втихаря солдатское мыло, табак, крупы… Прохоров тащил на себе распухший труп товарища, завернутый в фольгу, как рождественская игрушка. А кто-то в это время перевозил контрабандную водку: в контейнерах, в бочках с горючим. Однажды на границе такую бочку вскрыли, а на поверхности, как листопад на воде, - этикетки. Оттого вся водка в Афгане крепко отдавала бензином. Сюда устремлялись романтичные девицы, отчаявшиеся одиночки пытались найти здесь спасение от своей тоски и опостылевшей жизни. И те, которые выдержали кровавую бессонницу госпиталей и не закаменели душой, притерпелись к беспощадному аскетизму гарнизонов, в конце концов верили, что получили свое счастье. Правда, странное счастье… Но были и те, кто ехал только за деньгами. Прохоров вспомнил, как на днях падал со смеху весь полк: «заштопали» на таможне «чекистку» Ирэн из столовой. Говорили, что везла она чемодан чеков, а в присланной оттуда бумаге сообщили, что прятала их даже в «складках кожи». Разделил Афган людей. И прав был Боев, когда говорил, что честный становится здесь честнее, а подлец - подлее. Неожиданно впереди стучит пулемет. Взвод реагирует без команды: кто застывает за камнем, кто залегает, кто сгибается. В руках подрагивают стволы. Появляется дозорный. Это - Саидов. Он бежит, по-страусиному выбрасывая ноги. Ротный выслушивает его сбивчивую скороговорку про «засаду», отряхивает солдату плечо от каменной крошки. - Где Казин? - спрашивает Боев строго. - Там! - машет рукой Саидов. - Казин скязал: иди ротни командыр. Боев кивает, а Саидов показывает в ту сторону, где якобы засел пулеметчик. - Прохоров! Иванов! Степан кривится, а Женька с готовностью вскакивает. - Пойдете вдвоем в обход. Горячку не пороть, на рожон не лезть. Снимите пулеметчика. А мы шуганем их с другой стороны. Для Боева все просто. Как будто надо снять огурец с грядки. Степан скрипит зубами и думает про жестокость Боева, которому до лампочки их буквально завтрашний дембель. «Почему опять Прохоров?» Степан злится, хотя знает, что все это пустое, никчемное ворчанье, потому что тот же Червяк или Саидов, пусть если уже и не струсят, но пошли их - попрут напролом, или поторопятся выстрелить, или еще чего сотворят по неопытности. А потом тащи их, все равно - мертвых или раненых… Женька крадется, и каждый мускул на спине будто сам за себя говорит, как Иванову хочется отличиться. Прохоров повторяет его движение, Женькины каблуки однообразно мелькают перед лицом. Они лезут вверх. Пулеметчика увидели, когда забрались на гребень вершины. Он распластался на уступе скалы, рядом лежала его барашковая шапка и сумка. Еще неопределенно долгое или короткое время они спускались на карачках, распластавшись, подбирались ближе и ближе; Прохоров замер первым. - Давай, ты - гранатами, а я - из автомата, - прошептал он. - Смотри, духи! - встрепенулся Иванов. Прохоров обернулся. За горный хребет уходили люди. - Сначала пулеметчика… Он их прикрывает! Человек на скале почувствовал взгляд или услышал шум, приподнялся, и это его сразу погубило. Уже летели в воздухе одна за другой гранаты, брошенные Женькой, грохнули взрывы, пулеметчика сбросило вниз, на камни. Какое-то время он бессознательно полз, Прохоров следил за ним, приникнув к прицелу, и, когда вода подхватила, понесла изувеченное тело, он нажал спуск автомата. А впереди, за грядой, куда скрылись вооруженные люди, тоже раздались выстрелы, короткий перестук очередей, сотрясающий и ранящий тихий горный воздух. …Через полчаса Боев приказал укрыть в камнях израильский пулемет, четыре «калашникова» китайского производства и один «бур». Но сначала он заставил вытащить все затворы и утопить их в реке, хотя раньше с трофейным оружием так не поступали. Мертвецов осмотрели: это были парни двадцати - двадцати пяти лет. Один из убитых лежал у самой воды, и Черняев пнул его ногой: - Плыви, дух поганый! Но Боев прикрикнул, приказал вытащить, потому что через сутки труп отравит реку на сотни метров вокруг. Черняев хмыкнул и остановил взгляд на Птахине: - Червяк, вытащи духа. Мертвецов тоже спрятали в камнях. Взвод пошел дальше. Прохоров стал думать о пулеметчике, тело которого унесла река. Пулеметчик не умел воевать, он неправильно выбрал позицию, был беспечен - вот и поплатился. А Прохоров - профессионал, голыми руками не возьмешь. Последнее время, когда опустошение все чаще завладевало им, он иногда думал так: здесь я стал настоящим мужчиной, я умею стрелять, на многие сутки уходить в горы, я вынослив, знаю, как маскироваться, уйти из-под огня… Эти размышления приносили временное успокоение и даже приятны были самолюбию. Река осталась позади, а Прохоров никак не мог отвязаться от навязчивой мысли: сможет ли он теперь пить эту воду… Нет, он не чувствовал жалости к убитому пулеметчику. Еще более тягостные образы возникали в голове. Он с ужасом представлял, как его труп (его, Прохорова!) переваливается в мутной воде, задевает за камни. Он верил предчувствиям и боялся их. Взвод все дальше уходил от места боя. Они будто перешли саму загробную реку Стикс, и остались позади мертвенная зыбь да ледяные волны под жарким солнцем. Переступив черту, перейдя грань, за которой осталось прошлое, полузабытое, недосказанное и все, с горечью и надолго запрятанное в глубь души, люди все же свыкались со смертью. Неведомая река жизни разветвлялась, и никто не знал, куда течет каждый ее отток. …Черняев вполголоса рассказывает, как «вычислил» духа. - Смотрю, чалма из-за камня: раз выглянула, другой, а на третий я ему очередь в лобешник!.. Прохоров молча кивает. Ему не хочется рассказывать о своей победе. Черняев обескураженно уходит вперед. - Давай, Птахин, не отставай, - задыхаясь, говорит Прохоров. - Вон заберемся на ту горушку, ротный привал объявит. Но за той горушкой начинается другая, а Боев и не думает об отдыхе. - Терпи, Червяк, финал не за горами, - оборачивается Женька. Лицо у него потемневшее, как у распаренного негра, на лбу прилипли волосы. - Не то наши ноги с мозолями под трибунал пойдут. Сами собой потопают. Прохоров от смеха хрипло кашляет. Птахина поддержка приободряет. И восхождение медленно продолжается. Это только так говорят, что человек преодолевает горы. На самом деле он преодолевает себя. Каждый шаг дается с трудом, более того, сопряжен с риском: на спине сорок кило выкладки и под ногами не лесенка эскалатора. Любое движение, если оно сопровождается нечеловеческими усилиями, по сути своей глубоко противно природе человека, потому что существуют гораздо более приятные вещи, чем изматывающее восхождение, проливание пота, муки жажды, разбитые в кровь руки и ноги. В какие-то мгновения, а может быть, и часы, человек перестает думать о причине, о цели, которые погнали его в горы, все сознание собирается в одну щепотку: идти любой ценой. И человек продолжает двигаться, потому что преодолевает самого себя. И сам себе говорит: это лучшая моя победа. Боев все же объявляет привал. Все валятся снопами. Процесс преодоления себя прерывается. - Вызывай комбата. - Боев устало опускается рядом с Прохоровым, достает флягу, со скрежетом отвинчивает пробку. Пьет маленькими глотками. Отрывается, раздумывает мгновение, всплескивает содержимое и делает еще один глоток. - Ноль-первый на связи, - говорит Прохоров и протягивает наушники. - Ноль-первый, находимся в… Боев смотрит на карту, называет координаты, а Прохоров мысленно их повторяет, ему хочется запомнить эти цифры, в магической символике которых скрыт этот заброшенный уголок. Запомнить на всю жизнь. Раньше подобных желаний не возникало. Горы здесь сланцевые, над головой нависают пласты серого, пыльного цвета. Скалы будто полопались от ударов гигантского молота - их покрывает сеть трещин, больших, в которые войдет голова, и совсем незаметных, как ниточки. Командир докладывает про бой, перечисляет трофеи. - Не могу без прикрытия, - говорит он резко. - На фига нужен такой риск? Что? Замок, замок… - Боев срывает наушники. - Хочет, зараза, чтоб и рыбку съесть и на бабу влезть. Прохоров догадывается, о чем шла речь. В батальоне придумали условный сигнал «замок». Когда что-то надо скрыть от ушей полкового начальства и вовремя оборвать конфиденциальные радиопереговоры, произносилось это короткое слово. Прохоров понимает, что комбат хочет выиграть время, а Боев в свою очередь не хочет отрываться от основных сил. Если же ротный будет ждать комбата, то банда уйдет, они не смогут блокировать пути ее отхода. - Я в весеннем лесу пил березовый сок… - Боев задумчиво напевает себе под нос, и песня звучит здесь странно и нелепо. - Замок, замок… - усмехнулся вдруг он. - А знаешь, Прохоров, по чьей милости под Асадабадом нас чуть своя же артиллерия не накрыла? - Комбата? - Верно. - Боев сплевывает. - Все знаете. Вот и в тот раз он мне про «замок» шептал. Потом узнал, что он не доложил командиру полка, что мы давно за перевалом. Про запас, значит, оставил перевал, чтобы потом ловко доложиться. Хитер. Как мы тогда уцелели? - Он бормочет совсем тихо, будто забыл уже о Прохорове. - Повезло. Ладно, выберемся отсюда - все припомню ему… Он замолкает, потом вдруг резко встает. - А ну, давай Черняева ко мне. Сержант подходит к ротному, и они тихо переговариваются. Взвод стоит молча, руки у всех покоятся на автоматах. Прохоров замечает, что молодые, Птахин и Саидов, встревожены, озираются по сторонам. Они не понимают, что дело это безнадежное: заметить духа в засаде. Ротный достает карту и вместе с Черняевым склоняется над ней, потом быстро складывает ее и прячет в кармане на груди. - Как настроение? - Боев старается сказать это как можно мягче, пытливо смотрит на солдат, задерживает взгляд на Саидове. - Нормально, - мрачно отвечает кто-то. - Быть готовыми к бою, - произносит он уже другим тоном. - В любую минуту. В случае чего - Черняев за меня. Вперед!
|
|
