…Старший лейтенант молча кивнул, указал на стул.

Комбат тоже был вызван, сидел у окна, холил пилочкой ногти.

- Что у вас с лицом? - спросил следователь.

- Комар в губу укусил.

- Синяк тоже он поставил?

- Нет, в темноте об кровать ударился.

Следователь хмыкнул, покосился на комбата, но тот по-прежнему сидел с отрешенным видом и шлифовал ногти. За таким странным занятием Прохоров видел его впервые.

- Нужно уточнить некоторые детали, товарищ Прохоров, - сказал старший лейтенант таким тоном, будто они расстались час назад. - Когда стало ясно, что ваш взвод вырвался далеко вперед?

- После первой радиосвязи, когда уточняли координаты.

- Во сколько это примерно было?

- В три часа дня. Боев тогда объявил привал, а потом мы снова пошли.

- И что он вам говорил после радиосвязи? - стал уточнять следователь.

- Он ругался, потому что рота отстала. Но, видимо, он получил приказ двигаться вперед.

- Видимо или точно? Догадок не надо.

- После второй радиосвязи, - с нажимом в голосе заговорил Прохоров, - я уже точно слышал, как командир роты говорил по радио, что не хочет идти без прикрытия и рисковать. А командир батальона сказал «замок», мол, выполняйте задачу, не дожидайтесь.

- И когда это было?

- Ну, где-то часа через два. Еще командир роты сказал, что они все застряли у пропасти.

- А вы что скажете по этому поводу, товарищ майор? - Следователь повернулся к комбату.

- Мы шли в хорошем темпе, в семнадцать часов преодолели пропасть. - Густым голосом, будто на трибуне, заговорил комбат. - После этого состоялся сеанс радиосвязи. Я приказал капитану Боеву не вырываться вперед, продвигаться в тесном взаимодействии с нами. Но он не послушался, поддался азарту. Мы шли по горам, мы не могли с ними сравняться. Вскоре стемнело. Связь с Боевым пропала. Я выслал вперед разведчиков, но они вернулись ни с чем. С рассветом мы двинулись дальше.

- Неужели вы не слышали выстрелов? - не выдержал Прохоров.

- Нет, - безучастно ответил майор. - Это может подтвердить любой солдат… Когда пришли на место, где погиб взвод, вызвали «вертушки». Мы долго искали одного недостающего. По известным причинам считали, что это был Иванов.

Следователь кивнул и повернулся к Прохорову:

- Вы сказали, что были со взводом. Почему же вас не смогли найти?

- Я был ранен, контужен, кроме того, гибель ребят… Короче, мне казалось, что меня преследуют духи, я убегал всю ночь. Я же рассказывал все это…

Следователь покачал головой, откашлялся.

- Прохоров, почему бы вам не сказать прямо, что в плен вы попали на поле боя. И не надо было бы сочинять про исчезнувший куда-то автомат. Сейчас не 41-й год, к стенке вас никто не поставит. Почему вы скрываете, что все это время пробыли в плену, а не три дня, как утверждаете?

- Я не сдавался в плен, что вы городите! - застонал Прохоров.

- Выбирай выражения, Прохоров! - прикрикнул вдруг комбат. - Я думаю, товарищ старший лейтенант, если судить по тому, что бандиты сделали с нашими ребятами, то вряд ли бы он мог попасть в плен на поле боя. Его бы не оставили живым!

- Прохоров, а может, вы отстали от взвода? - безучастным голосом спросил старший лейтенант.

- Но я же ранен был, вот. - Он задрал рукав. - И автомат был, был! Давайте поедем в тот полк, я найду того старшего лейтенанта!

- Успокойтесь. - Недовольно перебил следователь. - Мы сделали официальный запрос. Ответ отрицательный.

- Не хотел этого говорить, - вдруг глухо заговорил комбат. - Думал, сознается парень… В конце второго сеанса Боев сказал мне, что отстал один человек и его пошли искать. Потом связь прервалась. Фамилию он не успел назвать. Но теперь мне все ясно.

- Кто это может подтвердить? - быстро спросил следователь.

- К сожалению, никто.

- Но это же ложь! - с отчаянием выкрикнул Прохоров. - Ложь. Я весь второй сеанс был рядом с капитаном Боевым.

- Это тоже надо доказать…

Следователь задал еще несколько незначительных вопросов майору и, поблагодарив, отпустил. Некоторое время старший лейтенант что-то писал, потом внезапно глянул на Прохорова:

- А что вы мне скажете на то, что сейчас в ташкентском госпитале после реанимации пришел в себя ваш товарищ из взвода?

Прохоров медленно начал вставать.

- Нет. Нет, этого не может быть! Да как вы можете… - Он бессильно опустился на стул.

- Ладно, на сегодня пока все. Вы свободны.

До обеда Прохоров слонялся без дела. Рота ушла на разгрузку «Ми-6», который привез мешки с цементом и какие-то ящики. Перед самым обедом Степан вдруг решился пойти к командиру полка.

- А-а, скиталец… Что скажешь? - прогудел полковник, закончив разговор по телефону. Он был в добром настроении: только что сообщили, что подписан приказ о назначении его замом комдива.

Прохоров стал рассказывать про автомат, про комбата, который мертво ухватил его за горло, про следователя-провокатора, сбивался, начинал сначала и - чувствовал, понимал всю неубедительность их, ненужность для командира полка. Он стал распаляться, кричать, размахивать руками.

- Да его под суд надо, товарищ полковник! Его расстрелять…

- Ух, ты! - изумился комполка. - Какой крутой… Иди-ка побыстрей в строевую часть да забирай документы. Кстати, какой номер у твоего автомата?

- Н 84752… - упавшим голосом ответил Прохоров.

Полковник глянул на листок календаря с пометками.

- Правильно. Нашли твой дурацкий автомат. Позвонили вот недавно. Кто-то кому-то передал, да сам в отпуск укатил… Неразбериха вышла. Десять утерянных автоматов висит на полку. Хорошо, твой нашли… Ты вот что… Я чего-то не понимаю, ты что, домой не хочешь? - Он пожал могучими плечами. - Смотри, а то оставлю в полку. На сверхсрочную. Будешь в наряд на кухню ходить. Комбат, конечно, виновен, крепко виновен… Да, и если б Боева не убили, может, все бы по-другому вышло. Боев умница был. Да и комбат неплохой командир. Поверь мне. Жаль, что так случилось.

- Он мне предлагал магнитофон. Купить меня хотел! - выпалил Прохоров. В глазах его снова вспыхнула ненависть. - Врал, что я перебежал к душманам.

Командир полка нахмурился, потом усмехнулся. Ситуация его забавляла и, скорей, даже увлекала неожиданностью: никогда вот так и столь долго он не разговаривал с рядовым, хоть и фактически запаса.

- Ты тоже хорош: обвиняешь его во всех грехах. Стратег нашелся. Майор уже не знает, как тебя утихомирить… Завтра собрание партийное будет. Исключать придется. А ты езжай с легким сердцем. Или застрять хочешь? Если откровенно, уголовного дела не будет. Нет состава преступления. Стихия войны, понял?

- Понял, - сказал Прохоров. Он уже несколько минут смотрел на карту района. - Товарищ подполковник, уважьте последнюю просьбу солдата.

- Чего еще?

- Покажите, где погиб взвод. - Прохоров кивнул на карту.

Командир хмыкнул, неторопливо встал.

- Вот здесь. А шли вы вот этим путем. - Он провел пальцем.

Прохоров подошел ближе и на пятнистом коричневом фоне внимательно рассмотрел роковой маршрут, пятачок, где принял смерть его взвод. «А трещины-то две», - неожиданно для себя увидел он. Это открытие поразило его.

- Товарищ подполковник, а десантировались мы здесь? - возбужденно спросил Степан.

Командир глянул мельком, буркнул:

- Здесь, стратег… Ну, давай, будь здоров. И постарайся поскорей забыть все, что видел здесь. Это я тебе по-отечески и со всей серьезностью.

Он протянул Степану огромную ладонь и крепко пожал ему руку.

Степан вышел, внутри у него все дрожало. «Жаль, что не видит Бог», - подумал он.

- Кирьязов, стой! - Степан увидел товарища, махнул рукой и бросился догонять. - Ты ведь был с радиостанцией. Что комбат говорил?

- А думаешь, я знаю? Он меня вечно отсылал в сторону.

- Ну, ты скажи, вот второй раз, последний, переговоры были. Вы какую пропасть тогда прошли - первую или вторую?

- Первую, конечно… Вторую мы уже утром, на следующий день…

- Пошли со мной к следователю! - решительно выпалил Прохоров.

- Да я весь в цементной пыли!

- Потом отряхнешься…

Следователя нашли только через час. Он сидел в курилке и читал газету.

- У вас есть карта ущелья? - запыхавшись, спросил Прохоров.

- А что случилось?

- Автомат нашелся! - невпопад ответил Прохоров.

- Поздравляю… - Старший лейтенант вскинул брови. - А карта зачем? Чтобы показать, где нашли?

- Уточнить кое-что надо.

Втроем вошли в кабинет, следователь открыл сейф, достал карту.

- Вот наш маршрут, - стал показывать Прохоров. - Здесь десантировались. Где-то здесь была первая радиосвязь комбата. А вот тут, сразу после пропасти - второй выход на связь. Так, Кирьязов?

- Да. Первую пропасть мы одолели к вечеру. Я с радиостанцией был. А вторую пропасть мы уже утром прошли… - пояснил он.

- Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, что комбат обманул! - возбужденно продолжил Прохоров. - Он сильно отстал от нас, рота ведь застряла на первой трещине. Он обманул Боева. А Боев никогда бы не решился зайти так далеко.

- А, черт! - еле слышно выругался следователь. - Так, значит, он мне голову морочил…

- Знали бы вы, как он хотел меня подкупить, - устало выговорил Степан.

- А что ж не сказали?

- Свидетелей не было, к сожалению.

- Ясно. Ну, ладно. Ладно… Это все меняет дело. - Он криво усмехнулся, вздохнул. Помолчал, потом спросил:

- Теперь домой?

Они распрощались, и вместе с Кирьязовым Степан вышел на улицу. Там он сказал:

- Осталось немного…

Наутро Прохорова провожали на аэродром. Замполит сказал бодрую речь, но Прохоров почти не слушал его, смотрел в лица товарищей. Привычно сутулился Кирьязов. Рядом - Мамедов… Жесткий разрез глаз. Непроницаем. Но нет, почувствовал взгляд Прохорова, улыбнулся, кивнул… Рыхловатый, не отутюженный еще ветрами Ковбаса… Они оставались - он уезжал, они завидовали, чертовски завидовали ему - а он колебался, боролся с чувствами, знал, что не сможет выбросить из памяти и сердца эти кровавые рассветы, горькую, как полынник, тоску, взвод, который в цинках вернули на родину, но который по сути навсегда остался здесь, в черных горах, под равнодушным лазоревым небом. Не мог поверить, что отвернется - и навсегда исчезнут за спиной выгоревшие палатки, модули - подслеповатые прямоугольные коробки, забор из колючей проволоки, а сразу за ним - затаившиеся минные поля. И люди на одно лицо: усталые, улыбчивые, сосредоточенные. Они забегают вперед, идут рядом непривычно нестройной толпой.

Прохоров безотчетно убыстрял шаг, он желал ускорить тягостные минуты.

Ребята подстраивались под его шаг, догоняли. У кромки аэродрома он остановился.

- Степа, - подошел Кирьязов, положил руку ему на плечо, - мы тут слышали, лажа случилась. Возьми вот от нас. - Он протянул туго набитый целлофановый пакет.

- Да что вы, ребята, - смутился Прохоров, отыскал в толпе лицо Ковбасы. Тот сиял. Кирьязов молча взял чемодан Степана, открыл его и положил туда пакет.

Степан глубоко вздохнул. Афганский воздух был горячим. Он обнялся с каждым, бросил прощальный взгляд на дальние горы, подхватил чемодан и, уже не оборачиваясь, не стыдясь нахлынувших слез, побежал к самолету.

Потом земля ушла из-под колес, в иллюминаторы плеснуло небесной синевой, лайнер дал крен и взял курс на север. Прохоров утопал в кресле, вспоминал, как летел в тяжелом «Иле» в Афганистан, как мрачное оцепенение охватило его тогда и как поразила одна-единственная мысль: «Ведь кто-то из нашей команды не вернется назад».

Ташкент дохнул на него счастьем. Пошатываясь и не чувствуя ног, Прохоров сошел по трапу. Горячий пыльный воздух был здесь совсем другим, и небо было другим. Он чувствовал в себе неожиданное обновление, будто каждая клеточка его тела получила заряд эликсира молодости и здоровья. Оставалось пройти таможню. Прохоров стал в длинную, но вовсе не скучную, а возбужденную и нетерпеливую очередь. Всех прибывших сразу заперли в железный ангар и по двое впускали за дверь. Таможенник привычно спросил про оружие, наркотики, порнографию, равнодушно осмотрел полупустой чемодан Прохорова, перелистал его книги, увидел две китайские авторучки.

- Две нельзя. Можно только одну, - строго заметил он.

- Забирайте, - буркнул Прохоров, а про себя подумал: «Подавись».

Из таможни он выскочил на солнцепек, понял, что теперь совершенно свободен, что последняя дверь из Афганистана позади. Он быстро пошел по дороге вдоль каменного забора, за которым гудел аэродром и, казалось, еще оставался Афганистан, потом повернул налево и вышел к КПП. Там ему посоветовали ждать автобус или ловить частника. К счастью, быстро появился автобус, Прохоров с удовольствием плюхнулся на заднее сиденье. Он получал наслаждение от самых простых вещей. Его умиляли поездка в обычном автобусе, девушки, которые вошли на остановке и весело о чем-то говорили. Не было постоянного напряженного ожидания. Не было людей, от которых он зависел и чьи распоряжения должен был выполнять в любой момент. Прохоров стал свободным. Ему все не верилось, что всего в двух часах лету царит мир, нет ни взрывов, ни очередей, нет взвинченных и ошалевших от войны людей. Прохоров с жадностью смотрел на зеленые светлые улицы, раскинувшиеся широко и привольно. Сотни машин пролетали по шоссе, люди же шествовали неторопливо: мужчины - в тюбетейках, в светлых рубашках, женщины, белокурые, смуглые - в пестрых платьях и открытых сарафанчиках. Прохоров ошеломленно смотрел на этот парад человеческого благоденствия, любовался красивыми и юными женщинами, обласканными природой и согретыми южным солнцем. Он бесцельно бродил по улицам, его охватило состояние непрерывного восторга, пьянящее чувство полной и безбрежной свободы, которое захватило и будто подняло его в воздух.

Случайно он набрел на почту и тут же отбил домой телеграмму. Потом отправился в аэропорт, там творилось что-то невообразимое. Толпы людей смешались в круговороте, разгоряченные, уставшие, озлобленные мужчины и женщины теснились, толкались, обреченно сгибались под чемоданами, прорывались, кричали, доказывали свои права. Вся эта суета казалась странной и непонятной.

Прохоров спросил у милиционера про агентство «Аэрофлота» и тут же отправился туда. Агентство находилось на площади, а перед ним возвышалась гостиница с щемящим душу названием: «Россия».

Прохоров занял очередь и два часа простоял в изнуряющей духоте, только изредка выходил на улицу. На площади грохотали трамваи, один за другим расползались по прилегающим улицам. То ли от вида постоянного движения, то ли от бесконечной и неподвижной очереди эйфорическое настроение Прохорова сменилось злостью и раздражением. Наконец он пробился к окошку, протянул воинское требование и военный билет. Но кассирша даже не посмотрела на документы.

- Куда?

- В Москву, на пятнадцатое.

- Только на двадцать пятое, - отрезала она, по-прежнему не глядя на Прохорова.

- Как на двадцать пятое? - не понял Прохоров. Он хотел объяснить, что не может ждать до двадцать пятого, что он слишком много ждал и терпел, чтобы здесь, в Союзе, снова томиться, терять время.

Но кассирша уже крикнула «следующий», его оттеснили, очередь агрессивно ощетинилась, зашевелилась - и Степан очутился в стороне от кассы. Прохоров кинулся к коменданту, но там тоже вытянулась очередь, он честно выстоял и ее, но капитан в летней форме сочувственно развел руками и сказал, что помочь ничем не может, потому что последняя бронь ушла на команду спортсменов, которые отправляются в Москву на соревнования. И очередь вновь, как пасту из тюбика, выдавила Прохорова, он удрученно вышел на улицу, опустился на ступени.

- Что, сальдат, уехать не можешь? - услышал он голос над головой.

Прохоров оглянулся и увидел перед собой большой живот. Его обладатель - дородный мужчина в тюбетейке - смотрел на Прохорова добродушно и снисходительно. На вид ему было лет пятьдесят.

- Билетов нету.

- Билэты всэгда есть, - наставительно произнес мужчина и поднял вверх короткий толстый палец. - Надо уметь купить. Понял, сальдат?

- Не понял. - Прохоров заинтересованно посмотрел на толстяка.

- Платить надо. - Мужчина наклонился и шепотом произнес: - Дай кассирше тридцать рубл - будет билет.

- Я свое все заплатил, дядя. Сполна. Ясно?

- Зачем так сказал? - удивился толстяк. - Жадным плохо быть. Что мама, с папой денег нэ дал?

- Вы маму с папой не троньте, - резко ответил Прохоров.

- Ай, такой молодой, глюпый, старших нэ слушаешь. Сыды, сыды здэсь бэз билета.

Прохоров вскочил, кровь ударила ему в лицо:

- Катись-ка ты отсюда, учитель!

Мужчина недовольно хмыкнул, бросил на прощание «малчишка» и скрылся в толпе.

Прохоров походил кругами, чертыхаясь про себя, потом отсчитал тридцать рублей, сунул их вместе с требованием в военный билет, протиснулся к окошку:

- Я только из Афгана, граждане, я уже стоял… Любой, самый ближайший, - выдохнул он, не глядя в лицо кассирше. - До Москвы!

Та быстро и ловко извлекла деньги, они тут же куда-то исчезли, через минуту-другую документ вместе с билетом шлепнулся у Прохорова под носом. Рейс ему выходил на следующий день.

Прохоров рванулся в аэропорт, удачно попал на подсадку и в тот же день, через четыре часа лету, был в Москве… Там он быстро сориентировался, достал билет в плацкартный вагон и утром уже стоял на железнодорожной станции родного районного центра. Первым делом он достал из нагрудного кармана свернутый платок, развернул его, взял медаль «За отвагу», оглянулся, не видит ли кто, нацепил на куртку. Она, как рыбка, серебристо блеснула, поймав лучик солнца. «Вот теперь я почти дома». Прохоров снял панаму, сел на скамейку и вытянул ноги. Теперь предстояло идти на автостанцию, а там - автобусом.

Но оказалось, что утренний автобус сломался, а следующий пойдет только после обеда. Прохоров тихо выругался. Оставалось одно - ждать. Судьба неуемная все испытывала его, продолжала ставить уже совсем ненужные, никчемные препятствия. «Что ж, подождем, - подумал Прохоров. - Пешком далеко, и не те силы. Подождем. Совсем уже немного осталось». Он медленно побрел по городку, маленькому и пустынному в летней дреме. Так и не изменился он за эти два года, такой же тихий и невзрачный, с полузабытой своей историей, о которой молча напоминают лишь ветхие церквушки да остатки крепостной стены. Сейчас родной городок вызывал у Прохорова щемящее чувство жалости, будто кто-то забросил его в глухомань, да и позабыл, и остался он в стороне от больших дорог - жалкий, тщедушный, смешной и нелепый со своей маленькой и никому не заметной гордостью. Прохоров шел по выщербленному асфальту, мимо бревенчатых изб с белыми шторками на окнах и потрескавшимися резными наличниками, мимо палисадников с пыльными гладиолусами. И вдруг набрел на ресторан.

Он вспомнил, что давно не ел, открыл скрипучую дверь и вошел внутрь. В помещении было сумрачно и пусто, пахло борщом и сырыми полами. Прохоров отодвинул стул и сел за столик. Из буфета выглянула женская голова и вновь исчезла. Прохоров настроился ждать и потихоньку стал отщипывать хлеб. Но тут выплыла незаметно официантка, очень широкобедрая, обтянутая тугой юбкой. Она выудила из передника блокнот, ручку и кивнула головой.

- Водки. Бутылку. И чего-нибудь закусить, - мрачно попросил Прохоров.

- Солдатам нельзя.

- А я уже не солдат, - не без удовольствия сказал Прохоров. - Кончилось. Вот документ. - Он бросил на стол военный билет. - Там все написано.

Официантка взяла книжечку, открыла ее, потом наморщила лоб и пожевала накрашенными губами:

- Вам еще нет двадцати одного года, - сказал она строго и положила документ на стол.

Прохоров поднял голову и внимательно посмотрел на официантку. На ее розовом, в ранних морщинах лице ничего не отражалось, смотрела она в сторону, будто внезапно забыла о клиенте. Прохоров сжал кулаки, и скатерть, попавшая в ладонь, потянула за собой салфетницу, солонку и одинокую вилку.

- Хватит, - хрипло и почти умоляюще прошептал он. - Хватит измываться надо мной! Я не для того вернулся, чтобы каждая мне нервы выкручивала… - Он грохнул по столу ладонью и отрывисто, будто команду, бросил: - Так! Зовите начальника, директора, кого угодно. Разберемся…

- Я вызову милицию, - не очень уверенно отреагировала официантка и скривила напомаженный рот.

- Вызывай, - уже спокойней произнес Прохоров. - Но сначала - директора и водку.

На шум выглянул элегантный крепыш в белой рубашке и при галстуке. Официантка мгновенно переключилась:

- Вот, Игорь Иванович, молодой человек буянит.

- Я не молодой, а моложавый, - поправил Прохоров. Он откинулся в стуле и чувствовал себя зло и весело.

- Буянит и требует бутылку водки. А он еще несовершеннолетний.

- Как?! - притворно изумился Игорь Иванович. - Вот на груди медаль вижу.

- Ему нет двадцати одного года, - поспешно и радостно уточнила официантка. - Я по документам выяснила.

- Не положено… - начал крепыш.

- Значит, воевать положено, подыхать - тоже положено, а выпить - подрасти надо? Так? Здорово у вас придумано!

- Это не у нас, - насмешливо заметил Игорь Иванович. - Это указ по всей стране. М-да… Что же с вами делать? Ладно, так уж и быть, сделаем исключение, как для героя Афганистана. - Крепыш был явно в добром настроении. - Только не многовато ли будет целой бутылки?

- Как раз!

- Маша, принеси герою бутылку, - сказал он весело и покровительственно, грациозно повернулся и с видом хозяина удалился. - В графин только налей… Пусть пьет… - услышал Прохоров его тихий голос. - «Афганцы» эти, злые, как псы…

Степан налил доверху первый стакан, сказал самому себе негромко:

- С возвращеньицем, рядовой Прохоров!

Вздохнул и, обжигаясь и давясь, выпил полностью. Ковырнул салат, налил второй стакан. Почувствовал, будто мягким обухом перетянуло по голове и будто размякла спрятанная внутри стальная пружина, зашумел прибой и стало ему покойно и тихо. Чтобы не задерживаться и не потерять контроль, выпил залпом второй стакан - за взвод. Вылил тут же остатки, положил сверху корочку черного хлеба, бросил на стол смятую четвертную. Он подхватил чемодан и вышел на улицу. Там сразу почувствовал, как его повело в сторону. «Штормит», - подумал Степан. Тут его стало сильно мутить, он почувствовал позывы, нетвердым шагом завернул за угол. Там его вырвало, он долго отплевывал горькую слюну, потом вытер рот и устало побрел по улице. Городок уже не казался ему одиноким, забитым и жалким, навстречу попадались люди - женщины в платочках, мужчины на велосипедах и просто идущие пешком, в серых пиджачках и клетчатых рубашках, многие улыбались ему, задерживали взгляд на медали, и Прохоров тоже улыбался и старался идти ровно, чтобы не выдать опьянения. Он решил идти пешком, хотя оставалось совсем немного ждать автобус. Но слоняться без дела он уже не мог.

Он вышел из города, и даль бескрайняя приняла его. Родные поля, приходившие на чужбине ему во снах, не узнанные и полузабытые, все эти два года витавшие миражной дымкой, наконец, вернулись. Колосилась пшеница, и ветер волнами гулял по ее широко раскинувшемуся телу, ласкал и гладил его, а там, вдалеке, манила загадочной синевой полоска леса, дополняли эту картину силосные башни и высоковольтные вышки, и уходила за горизонт устремленной стрелой дорога, раздвигала своими плечами совхозные поля, цепляла своим краем опушку леса. Раньше бетонки здесь и в помине не было. Прошедшее время застывало в дорогах.

Степан шел прямо. Навстречу и вдогонку ему проносились грузовики, он делал шаг в сторону, пропускал их.

Потом он свернул на грунтовку и сразу утонул в пыли, которая легкой взвесью покрывала дорогу. Черные ботинки сразу посерели. Прохоров вспомнил афганскую пыль - желтовато-коричневую, едкую, от которой не было никакого спасения. И подумал, что даже пыль наша - роднее и милей.

Его снова обогнала машина, сильно громыхнула кузовом и впереди вдруг тормознула. Отворилась дверка.

- Эй, служивый! Садись, подвезу.

Степан припустил бегом, плюхнулся на жесткое, как живот боксера, сиденье. Рыжий и чумазый шофер уважительно покосился на медаль, уточнил, с Афгана ли возвращается Прохоров, и погнал, как угорелый, мол, знай наших. Степан же только подскакивал как мячик и пару раз припечатался макушкой о жестяной потолок. Ему давно уже не хотелось никакого риска.

Шофер подвез до очередной развилки, и они распрощались. Оставалось совсем немного. Степан уже видел ветхий купол церкви, поросший от старости кустами и мхом. Он упал на траву у дороги, раскинул руки, потом перевернулся на спину. В небе неподвижно висели белые кучевые облака, солнце припекало, но не сильно, будто понимая, что Прохоров дома, а значит, зной сейчас неуместен. Он вслушивался в тишину, которая тоже была совсем другой: не мертвой, насупленной и коварной, а наполненной ширью просторов, шелестом ветра в листве и приправленной еще едва различимыми отголосками петушиных криков.

Он встал и снова тронулся в путь. Сейчас он отчетливо сознавал, какой трудной будет встреча. Как хотелось ему вернуться в дом тем беззаботным, без груза прошлого юношей, без боли, страданий, жестокости, испытанных и приобретенных за последние два года. Он подумал, что если бы можно было вычеркнуть из памяти прошлое - то согласился бы без колебаний. И пусть уйдут в небытие, по ту сторону сознания мрачные горы, угрюмые смуглые люди, лихие пути-дороги. И пусть исчезнет в беспамятье странная, чужая и непонятная «страна Афганщина».

Так он думал, когда подходил к околице села, и понимал, что никуда не уйдут в тартарары два года его личной жизни на чужбине, не пропадут и не сгинут. Не возвратится лишь его былая юность, потому что прошла и растаяла под самым жарким небом. И он останется тем, кем уже стал, не новым, но уже и не прежним, и дороги назад ему нет ни в одном из возможных вариантов.

Обезлюдело село. Он видел заколоченные наглухо дома, заросшие палисадники, заброшенные сады. Исчезли, поразъехались люди, увезли детей, продали или раздарили ненужные вещи. Не только он сам - село стало другим, умудренным лишь только горьким опытом одиноких стариков, вымирающее, уходящее. И, может, вскоре только мертвецы с погоста прозрачными синими тенями будут бродить по скрипучим половицам пустых хат.

Когда же это началось? Не тогда ли, когда внезапно умерла Хромуха, одинокая старуха, которая, как подбитая сова, переваливалась с ноги на ноги и дурного глаза которой побаивались, пожалуй, все на селе? Странная, страшная женщина. Лицо ее всегда кривилось, будто от внутренней боли, в глубине глаз метались серые молнии, никогда она не смеялась, а когда говорила, тряслась всем телом, и голос у нее был глухой и шипящий. Не любили ее, боялись, а вот умерла, унесла свою загадку - и словно сквозняком повеяло с пустующего места. Будто лишились люди чего-то невосполнимого и обязательного, маленького узелка, разорви который - и пойдет расползаться, расплетаться людское кружево.

А может, началось все с тех пор, как умер дядька Виня - сельский горбун с впалыми глазами, на дне которых вряд ли кто видел затаившуюся муку и усталую грусть. Он чудом выжил после перелома позвоночника, чудом прожил до сорока пяти и тогда простудился и помер. Без хозяина запустел сельский клуб, и молодежь перестала ходить в него, по вечерам тянулась в соседнее село. А маленького чудаковатого завклуба до сих пор поминают, и престарелой его матери все чудится шаркающая походка, кашель, голос с гнусавинкой, и вздрагивает она до обморока от случайного шороха в окне, но все же продолжает на что-то надеяться. Живут еще яблони и вишни, которые посадил горбун Виня в почти каждом дворе, еще идут часы, которые чинил задарма любому, не пожелтели еще сделанные им фотокарточки в альбомах сельчан… А клуб и сейчас стоит. Свалили туда сломанную мебель, обломки агитации да и закрыли под замок.

А может, пошло все от реки. Обмелела: не река, а грязный ручеек, только широкие берега те же, будто плечи убитого великана.

Когда же началось это медленное умирание? Или же затянувшееся выживание? Может быть, просто лопнуло людское терпение и мало-помалу, как воздух из пробитого колеса, начали исчезать, убегать люди? И никакие посулы, уговоры и угрозы не в силах остановить это движение. Видно, перекачали с давлением-то… Это два сельских начальника: десятилетиями сменяли друг друга на постах. Сначала пятилетку один правит колхозом, другой на сельсовете отдыхает. Потом приезжает руководство, покумекает, прикинет виды на урожай, произнесет прочувствованную речь, организует выборы. Второй председательствует на колхозе. Так было долго, пока не сняли сразу обоих - за беспробудное пьянство и окончательный развал всего, что еще можно было развалить. Поставили двух новых, выделили откуда-то какие-то фонды - и построили дорогу. Скоро до села дотянется. И дай бог, чтобы было кому по ней ездить. Потому как совсем уже чуть-чуть осталось до полного исчезновения. И уедет тогда по шоссейке последний житель.

Прохоров шел по родному селу. Сердце колотилось, и все же казалось ему, что из всех окон смотрят на него десятки глаз. Но на улице было пустынно: ни детей, ни женщин, ни мужиков. Только один раз пропылил на велосипеде незнакомый парень.

- Здравствуй, Кирилловна! - заметил он сгорбленную старуху у калитки.

Та не ответила, быстро перекрестилась.

- Чего крестишься… - буркнул Прохоров. - Не видишь, живой.

Прохоров перекинул из руки в руку чемодан и зашагал дальше. Впереди виднелась его хата. Пугающая мысль пришла в голову: а вдруг не ждут, вдруг не предупредили и не дошла телеграмма?.. Он остановился, почувствовал, как заломило в груди. «Нет, не может быть… Не может». Он поставил чемодан на землю и огляделся. Было тихо. Степан снял панаму, вытер взмокший лоб и тут заметил, как дрогнула в окошке занавеска, и за ней мелькнуло лицо матери. Степан охнул растерянно, схватил чемодан, рванулся вперед, тут же выбежала мать, он бросился к ней, она повисла у него на шее. «Сынок, сынок мой родной», - повторяла она сквозь рыдания. Степан чувствовал, как текли по его небритым щекам слезы, он продолжал держать в руке чемодан и обнимал маму другой рукой. Так они долго стояли на пустынной улице. Мать что-то спрашивала, но не слушала его ответов, а он говорил что-то совсем невпопад, сейчас это были просто слова, звуки, мать и сын не вникали в их смысл, желали лишь одного: слышать родной голос, живой, невредимый, не забытый после долгой разлуки.

Через полчаса прикатил на велосипеде запыхавшийся отец, и они снова обнимались, но уже втроем. Никогда они не были так близки и дороги друг другу. Потом сели рядышком, отец поторопился закрыть дверь, а мать взяла Степу за руку и не выпускала, смотрела на сына и все вздыхала, вытирала глаза передником. Степан сбивчиво, повторяясь, рассказывал про госпиталь, про дорогу домой, старательно обходил все страшное и нелепое, что случилось с ним. А мать все равно плакала, гладила черные с проседью волосы Степана, отец же больше молчал, дымил «Беломором», временами хмурился и глубоко вздыхал. Наконец своим привычным повелительным басом скомандовал накрывать на стол, мать виновато спохватилась, засуетилась, забегала.

А отец придвинулся поближе к сыну.

- Страшно там было, сынок?

- Страшно, батя.

- И убивать приходилось?

- И убивать…

- Да-а… - протянул он задумчиво. - Мать постарела от всего этого. Ночами почти не спит. Боялся, совсем худо с ней будет.

Степан вдруг понял, что совершенно не заметил перемен в матери, не вгляделся в привычные ее черты, будто прошедшие два года касались только его самого, а жизнь родителей как бы приостановилась. Он пристальней посмотрел на отца и увидел, что и отец постарел, что потемнело его лицо, под глазами нависли тяжелые серые мешки, а лоб и шею избороздили твердые морщины.

- Мать до остатнего дня не верила, что ты погиб. Гроб хотели открыть, а лейтенант нам: никак нельзя. А мать все рвется, дай, говорит, побью стекло. А мне лейтенант сказал: жара там, сами понимаете, что с телом станет, - продолжал тихо отец, поглядывая искоса на мать, которая продолжала накрывать на стол. - Так и не верила, все в окно глядела, кто идет на колонку воды пить… Два дни опять приезжает этот лейтенант. Первый раз, коли был и все рассказал, мать в обморок повалилась, голова повела, а тут, значит, снова его бачит.

- Так он только два дни тому был? - удивился Степан.

- Да. Казав, что добирался долго. Во. А мы и не знаем: чи верить тут, чи не. Документ якой-то из вашей части сует. Там усе расписано, как и чего, мол, ошибка произошла. Из-за письма, что в кармане у Иванова нашли. Во як бывает! А тут и почтарка от тебя телеграмму приносит.

- Та что ты гомонишь! Телеграмма учора была!

- А, ну да, учора, - поправился отец, - все попуталось. Я его пытаю: что со Степкой? А он: все в порядку, выписывают. Ну, посадили его, покормили, а сами ходим, как чокнутые, томимся и боимся, ты ж понимаешь, боимся радоваться! Ну а потом - и гомонить тошно. Открывает он свой чемодан, достает якую-то штуку заграничную. «Это, значит, вам магнитофон от воинов-интернационалистов». Ну, мать тут не вынесла, накричала на него: уходи подобру-поздорову со своей ерундовиной.

- Я ему, сынок, казала тогда: як ты можешь, бесстыжие твои глаза, мне, матери, подарки совать! Мы люди простые, небогатые. Но покупать нас не надо. - Она села, вытерла руки о передник. - Знаешь ты хоть, что такое сына схоронить? Бессовестные вы все люди! Ошибка! Срам-то якой! Як теперь Ивановым в глаза дивиться? Выскочил он со своей игрушкой, похватал вещи, бачу, пошел к Ивановым. А я уж не пошла туды. Гомонят, там его чуть не прибили. А як же? Сын погиб. А схоронили, значит, еще раньше. Уже в земле, с хатой рядом! Ой, страх-то якой, чи бывает такое на свете божьем?

Она замолчала, покачивая головой, и Степан впервые увидел, какими странными могут быть глаза матери: круглые и пустые, будто в них на мгновение полностью исчезли все мысли.

- Письмо я написала в ЦК, - вдруг, очнувшись, сказала она. - Пожалилась, чи можно с людьми такое творить?

- Зря, - мрачно буркнул Степан. - Поторопилась ты, мама.

- Эх, сынок, сынок, - вздохнула обиженно она. - Як бы ты знал…

- Эх, мама, мама, - в тон ей ответил Степан. - Да если бы ты знала, что там было! Если б ты побачила, что эти зверюги с пацанами нашими сделали! Матка родная не узнает, не то что этот лейтенант. Эх, да что там говорить. Не знать бы этого, не видеть и не слышать. И не чипай, мать, наших афганских… Покалеченные мы все, застреленные… Есть, конечно, и у нас определенные сволочи… Ну, да ладно, уже не будем.

Они молча сели за стол, отец разлил водку по стаканам.

- За тебя, сынку, за то, что вернулся.

- Видно, есть Господь, если почув меня.

- Для кого есть, а для кого нет, - тихо сказал Степан. - Вы скажите мне, что дальше было, что Ивановы?

- Страшное дело было, вот что я тебе скажу, сыночек мой. - Мать понизила голос. - Пошел твой лейтенант к ним. И чую, заголосила Прасковья… Люди сказывали, повалилась, глаза закатила, так машину вызывали, в райцентр, в больницу повезли. Ох, дела-делишки… Ну, тут от колхоза пришли к нему, а он с города вернулся, она там осталась. Венок привезли. А ён-то и гомонит: давай выкапывать, будем хоронить в другом месте. Насилу-то уговорили не трогать могилку. А табличку сторож снял да нам принес: сыну, говорит, отдашь, сто лет теперь жить будет. А мне ее и в руки страшно брать, поклади, говорю, на грубку. Пошли мы на кладбище. Народ уже стоит, Иванов сам-один, жонка-то у больнице, братья его тут же. Председатель выступил, еще кто-то говорил. Новую пирамидку поставили, у тебя-то маленькая стояла… Ой, господи, что я говорю… Привезли новую, большую. Могилку сверху землицей черной присыпали, вроде как свежая стала. Иванов нас увидел: «Что, радуетесь?» - спрашивает. «Господь с тобой, как можно?» - говорю ему. А он сам черный весь, трусится. И люди смотрят, шепчутся… Хотели лейтенанта еще о тебе спросить, да он сразу утек от греха подальше. Все думала, чего ты письмо с ним не передал.

- Не смог, мама. Я и не видел его.

- А я все мучаюсь, може, пошуткувал лейтенант, чи ненормальный якой, набрехал все… Ох, и время ненадежное. Сейчас, кто из армии придеть, то домой не хочут, шукают работы где-либо. Дома остается який-либо тупица, что ему больше деться негде. А тут работа да навоз один… Кому такое надо? Все стариков бросають, у город едуть. А я городской работой ладно и не интересуюсь. Лучше будем с батькой в своей халупе жить. Завалимся - клопот большой! - Она говорила и все искоса поглядывала на Степана.

Но сын никак не реагировал.

- Ну, да ладно, слухай, что дале было. Как темно стало, пошел Григорий откапывать. Лопату взял, фонарик, топор - все как есть. И уже богато земли повыбрасывал, да тут сторож наш прибег, бачит, такое страшное дело творится.

«Что жи ты надумал, - кричит на него. - Розуму у тебя нет!» А Гришка на его с лопатой: уйди, не чипай меня, сам хочу побачить, чи правда это мой Женька захоронен. А сторож: «Ты ж подумай, скольки времени прошло. Как можно теперь покойника тревожить?» Бросил он тут лопату, заплакал… Закопали вдвох ту яму, пирамидку снова поставили… Охо-хо, дела-делишки. Во як бывает, сынку. Страшно все это… Кто казал бы такое - в глаза плюнула. Терпение надо, больше ничого. Ой, не могу. Хоть трошки тебе подвезло, что оттудова ты вылез. Афганистан этый заразный! На яку сатану он нам? Он же Америке только польза. А они все зовуть и зовуть туда молодняк. Ой, не могу! Як-то неправильно поступают у нас. Неправильно. На убой - молодых хлопчиков…

- Да уж. Такое случилось, что теперь не жить, а молча удивляться, - отозвался Степан. Он встал, нашел на грубке медную табличку.

- А почему не написано, что погиб в Афганистане? - вдруг резко спросил он. - Лежит, значит, закопанный дурень двадцати лет, и не ясно, отчего же он помер: от водки ли, от запора, а может, грибами отравился?

- Что ты такое гомонишь, сынку? Судьба тебе вышла живым остаться, а ты Бога гневишь…

- Что ты, мать, все про Бога? Или верующей стала?

Мать осеклась, замолчала. А отец выдавил:

- Ты, Степан, не шуми. Не по своей воле тебя хоронили. Командирам своим спасибо скажи. А про Афганистан не разрешили написать. Не положено, говорят.

Степан скрипнул зубами, промолчал. Он тяжело опустил голову, обхватил ее руками. В комнате повисла тягостная тишина.

- Завтра к Зойке поеду…

- Не езжай, сынок! - испуганно встрепенулась мать.

Степан метнул колючий взгляд:

- С чего это вдруг?

- Замуж она вышла у Брянску. Дней десять как.

- Как - замуж?! - Он задохнулся, сник, сразу понял, что все это правда…

Почувствовал снова, как цепенеет сердце и будто земля уходит из-под ног.

- Ладно… Ладно, Зоечка. Быстро же ты…

- Не думай о ней, - кашлянул отец. - И давай за Женю, за друга твоего выпьем.

Степан молча хватанул стакан, порывисто встал, пошел к дверям.

- Куда ты? - вскочила за ним мать.

- На могилу пойду…

Во дворе он остановился, посмотрел на сад, на прохладную тропинку, исчезающую в кустах, по которой так любил пробираться в детстве, задевая лицом за холодные влажные листья, отодвигать нависшие ветви с яблоками. Но сейчас он равнодушно окинул сад взглядом, открыл калитку, нарвал цветов в палисаднике. С этой охапкой он пошел по селу, свернул у магазина, спустился вниз по тропке. Впереди показались знакомые березки, ветер тянул их за верхушки, они покачивались, отвечали легким светлым шумом. За деревцами он не разглядел, а сейчас увидел Григория Иванова. Сидел он, обхватив голенища своих сапог, рядом валялась истертая кепка. Степану показалось, что Женькин отец плачет. Он хотел было повернуть назад, но Григорий обернулся. Степан увидел его небритое темное лицо и красные глаза-щелочки. «Какой он старый», - невольно подумал Прохоров.

Он молча подошел к могиле.

- Можно, Григорий Иванович?

Тот не ответил, и Степан стал раскладывать цветы на могиле. Странное чувство он испытывал: будто находился на своих похоронах. И пирамидка стояла, как знак его смерти. Понимал, что абсурд, и все же не уверен был: вроде не Женька закопан тут. Ведь страшное случилось не здесь, а там, где все не так, жизнь наизнанку и живых превращают в мертвых. Там он остался, Женька!

- Уходи отсюда, слышь?

- Зря вы так, Григорий Иванович… - тихо сказал Прохоров и повернулся, чтобы уйти.

- Стой. Сядь рядом.

Степан повиновался, аккуратно опустился на землю рядом с могилой. У фанерной пирамидки стоял еловый венок с лентами. Рядом - поставлена фанерная табличка, сделанная наспех:

Ни даты, ничего. Будто тайная надежда сдержала руку, чтобы не ставила пока последнюю точку на этом маленьком знаке, обрывающем отпущенное человеку время.

Так они долго сидели рядом: отец - не отец, сын - не сын, два обожженных судьбой человека, временные попутчики одной скорби. Правда, скорбел каждый по-своему, потому что у одного из них уже ничего не проглядывало впереди. И Прохоров понимал это и ничего не мог поделать, да и никто не мог бы, потому что такая уж случилась правда: нестарые отцы хоронили своих сыновей.

В его соображении предстала вся земля, которая приняла в себя сыновей. Черными звездочками вспыхнули на ее просторах свежие могилы - и погибших его взвода, и многих других; уже потускневшие от времени звездочки продолжали гореть черным светом, и тут и там напоминая о неуснувшей своей боли.

«Кто же даст ответ, за что лишили жизни его сына?» - думал Прохоров.

Отец Иванова по-прежнему сидел, уткнув голову в колени, коричневая шея обнажилась, а поседевшие космы волос словно пытались прикрыть ее незащищенность.

И сам себе сказал: «Никто не даст ответа. Все будет ложью».

- Ты скажи, - вдруг тихо и хрипло спросил Григорий Иванович, - это он здесь похоронен или кто другой?

- Он, Григорий Иванович, - выдавил Степан и опустил голову. - Женька на моих глазах погиб. Я ему до боя письмо дал свое прочитать. С этим письмом его и нашли.

- Знаю…

- Женька спас меня, утащил под скалу и камнями прикрыл. Ранили меня в самом начале… Потом я сознание потерял, а когда очнулся, он уже убит был. Все убиты были. Ну, а потом душманы издеваться начали: стреляли в голову, руки резали…

- И Женьку?

- И его тоже.

- А ты отлежался, значит?..

- Отлежался… - вздохнул Степан. - Что я мог? Разве что подорваться гранатой…

- А не врешь?

- Нет.

- Ладно, Степка, иди. И не сердись на меня, старика.

- Григорий Иванович…

- Иди, говорю. Потом как-нибудь придешь ко мне. А сейчас иди.

Он снова опустил голову и обхватил колени. Степан заметил, как дрожали его руки.

У каждого путника своя дорога, думал Прохоров. Ему досталась одна, а по другой навеки ушел его взвод, чтоб снова возвратиться в душную ночь, но только - в его памяти. Нужен ли был столь дальний путь в неведомые края, где отцы не могли защитить своих сыновей, уберечь от пуль? Он не знал. Уверен был лишь в том, что за пройденное стыдиться не будет: он ведь честно свое отшагал.

Он вспомнил дорогу над пропастью, до которой ему оставался один шаг, и путь домой - в горячке и бреду пополам с явью. Он вспомнил ночь после гибели взвода - то, что так жаждал хоть на время забыть - чтобы выжить. Он думал: если б в службе его был всего лишь один, последний месяц, и его хватило б, чтоб сказать: я сполна познал Афган… Кто был - не сможет выбросить из памяти и сердца выгоревшие палатки, кровавые рассветы, горькую, как полынник, тоску и тех, кто в цинках вернулся на родину, но, по сути, навсегда остался здесь, в черных горах под равнодушным лазоревым небом.

Своей дорогой шел третий взвод горной роты капитана Боева. И сейчас, в эту самую минуту, их печальные и просветленные лики проплывают в безмолвии гор; они идут сомкнутым строем, над вершинами, и последняя шеренга все так же не заполнена, наверное, для того, чтобы мы, живые, помнили о них. Кто их осудит, что не смогли донести светлые огоньки своих душ, а оставили лишь невыплаканную боль по чужой земле? Кто их восславит? Наверное, время, ибо не зарастают следы…

Да воздастся им, уходящим в горную даль, к незримому свету черных звезд, памятью и покоем.