Капитан Горелый Страна чудес: часового выставили у дверей женского модуля! Я стараюсь сдержать эмоции, но голос меня выдает. После подрыва на «итальянке» мой голос стал нервным и лающим. Горелый поднимает глаза, устало цедит: - У вертолетчиков позаимствовал… - Что? - не понимаю я. - Опыт, говорю, замполит у вертолетчиков позаимствовал. - Он зевает. - Все эти жалкие попытки решить вопрос силовым методом… Горелый устал. Комплекция у него внушительная, и оттого ему на этой подлой жаре тяжелее, чем мне. - Какой вопрос? - Взаимоотношения полов. Заскорузлое полотенце порхает у моего носа. Горелый обтирается. У него мохнатая спина и грудь. Черные волоски блестят и топорщатся. - А-а… Я хочу заметить, что в американской армии эта проблема решается рациональней, но передумываю. Эту тему мы обсуждали. В наших приватных беседах мы давно все на свете пережевали. У Горелого безразличный тон, а свое личное мнение он высказывает так, будто припечатывает: все ему ясно. И почему-то получается, что я всегда несу абсолютную чепуху, как юный отличник, которому разрешили высказаться. Меня бесит, что ему все и всегда ясно. Горелый любит откалывать всякие шуточки. Однажды он ухитрился незаметно записать на магнитофон выступление замполита батальона. Месяц назад тот посетил наше комсомольское собрание и разразился речью. А на днях Горелый выходит из комнаты с чугунным выражением лица и сообщает: «Ты пока не входи. Там замполит и начальник инженерной службы. Меня вот попросили выйти». - «А чего им у нас надо?» - спрашиваю. «Замполит на нас капает… Ты постой пока здесь, а я сейчас приду». Слушаю, как за дверью замполит меня по косточкам разбирает, вспоминает всякую ерунду месячной давности. Жду, когда вызовет. Надоело… И вдруг вижу: идет прямо по коридору, навстречу мне, кто бы вы думали, именно так - замполит батальона. Вот так Горелый развлекается с подчиненными. В свободное время он сидит на койке и спичкой вычищает грязь из-под ногтей. Он боится афганских глистов. Горелый уверяет, что на такой иссушающей жаре они становятся чрезвычайно агрессивными и, как только попадают в кишечник, сжирают человека вместе с костями. С Егором мы уже полтора года «пашем» афганскую землю. И все то время мужественно боремся с пылью, хотя она вездесуща и неистребима. Впрочем, надо представиться: я - Лысов. Это не кличка и не прозвище, а настоящая моя фамилия. И с шевелюрой у меня все в порядке. Правда, говорят, что на жаре волосы быстрей вылазят, вроде как выталкиваются вместе с потом. Но это все вранье. Если не подхватишь стригущий лишай, прическа не пострадает. Вообще говоря, болезни здесь кишат прямо в воздухе: сделаешь вдох - и тут же проносит. Тиф, паратиф, дизентерия, а также болезнь Боткина. А стригущий лишай, к слову, не встречался. Чего не было, того не было. По званию я - старший лейтенант, а по должности - командир взвода разминирования; кроме того, еще секретарь парторганизации роты. Нас называют «кротами». А я, значит, «крот с партийным уклоном». Капитан Горелый - мой начальник. Это тоже не кличка. Нигде, слава Аллаху, он не горел, а подрываться - это было: три раза на бэтээре. Для сапера это непростительно. Ну а если подорвешься лично, не на машине, то ругать тебя никто не будет. Даже если жив останешься. Такая жизнь. А в остальном у нас все нормально. Коллектив в батальоне дружный. Так я пишу в письмах домой - маме и папе. И чем больше я вру им, тем больше они волнуются. Целых полгода их обманывал: писал, что служу в Монголии. А потом увидели мой портрет в «Красной звезде», там все подробненько про меня расписано: кто я и где проживаю. Соседи им газету принесли, показали… Мы сидим с Горелым и ждем, когда вскипит чайник. Нагревается чайник медленно. Сначала внутри его начинает что-то стучать, затем тихо, как исподтишка, посвистывает, гудит и уже потом злобно клокочет паром. Чайник душманский. Духи его заминировали, пришпилили к ручке проводок: схватишь сгоряча и взлетишь на воздух. Но Горелого на такие детские штучки не купишь. «Это для „Мурзилки”!» Однажды чайник забыли на плитке. Вода выкипела, он посинел и открыл настоящую пальбу: со страшным треском отваливалась накипь. Соседи-пехотинцы переполошились, чуть тревогу не сыграли. Мы дуреем от жары. Разговаривать не хочется. Горелый насвистывает какую-то мелодию, щупает отросшую щетину. Я все собираюсь сесть за письмо - отправить домой очередную фантазию о прелестях своей жизни. Мне это дается с трудом. Скрипит дверь. Из-за нее выглядывает кудрявая Танюшина головка. Танюша без памяти влюблена в Горелого. Чувство ее небезосновательно: Горелый - товарищ разведенный. Общество Татьяны он переносит с пониманием и терпением. Я радостно вскрикиваю и бросаюсь к ней навстречу. - Тише! - Она морщится и подносит пальчик к губам. - Замначпо тут бродит. Она пристально смотрит на Горелого. - У Вики сегодня день рождения. А тут солдата дурацкого у входа поставили… - Солдат не дурацкий. Он выполняет приказ, - поучительно замечает Горелый. Он всегда ласково поучает Татьяну. - Ну, ладно, не дурацкий, - соглашается она. - Но ведь надо что-то делать. Мы же договорились! День рождения…. Девчонку отвлечь… А то она, бедняга, совсем уже. Вам нельзя не прийти. - Нельзя, - подтверждает Горелый. - А что будем делать? К нам тоже нельзя - замполит по модулям ходит. В окно? - замечаю я. - В окна гвардейцы не лазят, - веско произносит Горелый. Молчим. Егор усмехается, оценивает Татьяну взглядом: с головы до ног. И причмокивает. Таньке такой взгляд нравится, она откидывает голову и кокетливо изгибает бедро. - Ты чего джинсы напялила? - грубовато спрашивает он. Ему можно. Ему все можно. Танька все, что хочешь, ему простит. - А чего - снять? Запросто! - Сними, - разрешает Горелый. - Только не здесь и не джинсы… А напяль-ка ты мини-юбку… И футболочку потоньше, чтоб у тебя все там выпирало. Секешь? - Не-а. - Ладно. Слушайте все сюда. План такой. Вику поздравим по всей форме. Ты, Татьяна, снимаешь часового. Подходишь, облаченная в то, что я сказал, заговариваешь, строишь глазки. Если он молчит и не реагирует, поправляешь чулок или что там еще, сама знаешь. Отвлекаешь, значит. Мы в это время стремительно проникаем в женский модуль. Ясно? - А если он того, опять не реагирует? - Танюша! - радостно вскипаю я. - Да чтоб на твои прелести… - Спокойно, Олежек! - строго обрывает она и смотрит подозрительно на мою шевелюру. - Ты что, покрасился? - Нет, с чего ты взяла? - Показалось… Она уходит, и через минуту мы устраиваемся у двери. Ждем. Наконец Танюша появляется. Она держит в руках большой кулек. Юбчонка на ней узенькая, как подворотничок, футболка вот-вот треснет. Я застываю. - Молодец, девочка, - бормочет Горелый. - Теперь вперед! Она будто слышит его, неторопливо осматривается и напрямик идет к часовому. Мы тоже выходим и осторожно перемещаемся к своей цели. Танюша вдруг делает неуловимое движение, и из кулька что-то сыплется. Это грецкие орехи. Она громко охает, поворачивается к часовому спиной и начинает собирать орехи. Солдат недоверчиво косится на свалившееся с неба зрелище. - Ну, чего стоишь? Взял бы да помог! - бросает из-за спины Танюша. Часовой машинально дергается, но чувство долга пересиливает: - Мне не положено… - Тоже мне вояка, стоишь тут как пень. Никакого проку. Мы с напряженными лицами семеним к модулю. Татьяна продолжает нагибаться, я выворачиваю голову, замедляю шаг. Горелый подталкивает меня в бок. И мы тихо исчезаем в дверях. Часовой собирает орехи, придерживая сползающий с плеча автомат. Вика сидит одна, нахохлившись, будто воробей на холоде. Она виновато глядит припухшими глазами, печально улыбается. - Егор Петрович? - Он самый, со свитой. Горелый аккуратно касается седыми усами ее щечки, а я церемонно целую ручку. - Ну, кто это грустит в день рождения? - рокочет он. - Сейчас будем праздновать. Горелый выуживает из-за пазухи маленькую игрушечную обезьянку и нажимает ей на голову. Обезьянка показывает язык. Вика хохочет. А я дарю ей китайскую авторучку и понимаю, что ни черта не смыслю в таком деле, как подарки. Горелый деловито вытаскивает из пакета консервы, колбасу, конфеты и в заключение бутылку водки. Тут врывается бесстыдница Танька, радостно трещит. Вика округляет глаза: - Как - и часовой не заметил? - Татьяна его заворожила, - ввертываю я. - Он стоял как соляной столб. - И не стоял, а помогал мне собирать орешки. Свидетели есть. И еще он мне свидание назначил! Мы пьем за здоровье Вики. Татьяна пьет на равных, а именинница чуть пригубляет. Потом, как обычно, Горелый встает и произносит третий тост. Пьем молча. Мысленно вспоминаем погибших, ушедших внезапно и навсегда. Вика выпивает до дна и говорит быстро-быстро: - Чтоб вы вернулись, мальчики, чтобы смерть обошла всех вас стороной и чтобы от рук ваших не пострадал ни один человек. - Так не бывает, Вика. На войне приходится стрелять. - Я знаю, Егор Петрович. Но пусть никогда и никому вы не принесете смерти. Горелый качает головой и вдруг громко объявляет: - Танцы! Включай свой «Шарп». - Сам, что ли, не можешь? - ворчит Татьяна. - Еще сломаю. Потом ведь убьешь. - Не надо ля-ля… Однако она встает и аккуратно щелкает тумблером. Мы танцуем, а вернее, раскачиваемся в обнимку между двумя кроватями и столом. Егор с Викой на почтительном расстоянии, будто папа с взрослеющей дочерью. Ну а я - с Таней. Можно, конечно, прижать ее посильней, но мне не хочется, чтобы она ляпнула что-нибудь вроде: «Не прижимайтесь так сильно. Если очень хочется, лучше прибавьте звук». К Вике она не ревнует. Потому что Вике исполнилось всего восемнадцать. - Танцы похожи на секс, - умничаю я, вспомнив услышанную где-то фразу. - Неважно, как ты двигаешься, главное, что ты при этом чувствуешь. Горелый кивает своей большой лысеющей головой: - А еще танцы похожи на надувание шарика. Неважно, как ты тужишься, главное, что ты выделываешь при этом ногами. Татьяна звонко хохочет, у меня даже свербит в ухе. Вика чуть улыбается. Я хорошо вижу ее настороженную улыбку. Она не любит разговоров о сексе и всегда теряется, когда об этом заходит речь. Ко мне Татьяна равнодушна. Но все равно я горд, что со мной сейчас танцует красивая женщина. Татьяна любит разведенного мужчину. Год назад жена Горелого послала ему свое «последнее прости». Пока он усердно рыл афганскую землю, обезвреживая мины, она не менее усердно наставляла ему рога. Горелый обозлился на весь женский род. Правда, Вика - исключение. Глубоко несчастная, с треснувшей любовью, сбежавшая в Афган Вика… Горелый дарит ей безделушки из дукана. А она величает его Егор Петровичем, хотя всех других мужчин - только по имени и на «ты», по традиции всех здешних «вольняшек». Получается это трогательно и смешно. Смешно, конечно, для дураков. А кто понимает - вздыхает с неясным томлением и, наверное, вспоминает своих покинутых детей… Есть категория мужиков: ненавидят здешних женщин. Просто в упор их не замечают. Но я почти уверен, что все из-за того, что их так мало. Мы допиваем водку, я стараюсь не смотреть на смуглые Татьянины лодыжки и колени, покрытые светлым пушком. А Танька все хочет танцевать с Егором Петровичем. Но Горелый уверяет, что уже поздний час; мы пьем чай, Татьяна вслух мечтает, как мы всей компанией встретимся когда-нибудь в Союзе. - Трудно, - вздыхаю я. - Обзаведемся семьями… Танька злится, но не подает виду. - Ничего, как-нибудь соберемся. Встреча ветеранов мотострелковой Афганской Краснознаменной дивизии. А? Хорошая у нас компания… Танька, успевающая, несмотря на безнадежную любовь, жить весело и не скучать. Вика, романтичная девчонка, которая постоянно упрашивает Горелого взять ее с ним на операцию… Ничего у нас не получится. Все это случайное, временное, как и вся наша здешняя странная жизнь. Мы собираемся. Татьяна выключает свет и раскрывает настежь окно. - Не надо! - рокочет Горелый. - Саперы выходят в окно лишь в двух случаях. Первый - когда сами заминировали двери и потому уходить можно лишь в окно. - А второй? - смеется Татьяна. - Второй, когда в доме нет дверей. Он направляется к выходу. Мы следуем за ним. Часовой, все тот же несчастный и затурканный бабами воин, при виде офицеров неуверенно вскрикивает: - Стой, кто идет? - Капитан Горелый со свитой! - Ну-ну, дальше! Забыл: «Стой, стрелять буду!» - Я обязан задержать вас, товарищ капитан. Вы проникли в женское общежитие. - Вы не правы, воин. Ваша обязанность - не пропускать внутрь общежития. А выпускать или нет - вам в обязанность не вменено. - Все равно… - Ну, давай, давай, вызывай караул, стреляй вверх. А потом расскажешь, как орешки собирал. - Он поворачивается назад: - Верно, Татьяна? - Ага! И еще свидание назначил… - Будьте бдительны, молодой человек. На первый раз никуда докладывать не буду. Горелый проходит мимо поскучневшего часового, я - за ним. За его спиной всегда спокойно. Мне жаль обманутого солдата. - Комендантский взвод, - бормочет Горелый. - Велосипедисты, а не бойцы. Торчит тут, как… Нашего поставь у модуля - комар не пролетит. Хотя не для наших это: женщин от мужиков охранять. Чепуха какая-то… Город просыпается рано: люди стараются использовать светлые и прохладные часы. Потом все цепенеет под зноем, в беспощадном ярком свете город кажется вымершим. Это если наблюдать со стороны, с дороги. Сейчас наша колонна втягивается в пригород, где теснятся лишь серые кишлачные постройки. Затем они сменяются двухэтажными каменными домами. Ближе к центру жизнь заметней. Призрачными тенями проскальзывают женщины в паранджах - будто приговоренные с мешком на голове. Шествуют мудрые, степенные старцы, чопорные и горделивые, но у большинства из них - дырявые карманы. Дуканщики, словно пауки, выжидают покупателей в сверкающей роскоши своих дуканов, набитых заграничным товаром. Пацанва, замызганная и нахальная, по которой только и можно судить о подлинном темпераменте афганцев. Все это привычно хочется послать к чертям, потому как давно пора домой, где нет этого изнуряющего зноя; зноя, от которого не спрячешься нигде и оттого свирепеешь, как запертый в клетку зверь. Но мы здесь нужны - до тех пор, пока духи минируют дороги. А минируют они потому, что мы, русские, у них в Афгане, а наши интернациональные побуждения им не понятны. Подрывается же не только наша техника, но и «бурбухайки», гибнут люди. Поэтому мы упорно продолжаем разминировать, и получается замкнутый круг: они минируют - мы разминируем. Конца этому пока не видно. Мы едем на БТРе, впереди нас - матушка бэмээрка [Бэмээрка - БМР, боевая машина разграждения.], здоровенное, израненное осколками чудище. Машина многое вытерпела на своем афганском веку, безропотно принимала на себя слепую ярость взрывов, вздрагивала всем своим железным нутром, вздыбливалась, но ползла дальше и вот до сих пор еще ползет. Горелый сонно поглядывает из-под панамы, щурится, бросает равнодушные взгляды на дуканщиков, «зеленщиков», велосипедистов, которые тоже не обращают никакого внимания на грохочущую колонну. К нам привыкли. - Калита! - наклоняется он и кричит в люк: - Достань флягу. Выныривает чумазый человек, вечно хмурый сержант Калита, сует командиру фляжку. Странный он: злой не злой, но будто чем-то обиженный. Заговоришь о чем-нибудь отвлеченном - пожмет плечами и промолчит, а то и фыркнет недовольно, вроде недосуг ему лясы точить. Мне это не очень приятно, а все из-за того, что Калита с командира глаз не сводит. А если Горелый какую едкую реплику отпустит, так тот, бедняга, не смеется, а расцветает, будто три афгани ему подарили. Калита - круглый сирота, из детдома прямым ходом попал в Афганистан. Горелый для него как папа. Провожал нас в путь полковник из Москвы. Перед этим он долго и обстоятельно меня инструктировал, требовал, чтобы мое идеологическое воздействие на местное население было непрерывным, активным, наступательным, отчитал между делом за то, что я не имел походного комплекта наглядной агитации, а под конец вдруг подозрительно спросил: «Вы что - покрасились?» На что я мрачно ответил, что волос у меня естественный. «Тогда почему не стрижены?» - не унимался полковник. Вдобавок мне досталось за кроссовки. А Горелый стоял рядом и ухмылялся. Нет, чтобы объяснить полковнику, что это самая удобная и безопасная обувь: наступишь на мину сапогом - ногу оторвет, будешь в ботинках - ступню, ну а если в кроссовках - есть шанс только пальцы потерять… Почувствовал ли этот полковник вкус нашей афганской жизни? Или только и остались в памяти вечно озабоченные и куда-то спешащие люди? И еще неприятная подсознательная мысль о том, что никому ты здесь не нужен, а только мешаешь… А Афган - это вкус вечной тревоги, ожидания, это вкус пыли и беспощадного солнца, это неожиданный запах брызнувшей крови, это жестокая истина: приезжает сюда людей больше, чем уезжает… Полковник приложил руку к козырьку - и больше мы его не видели. Мы выезжаем за город. Позади остаются душные улочки, сонно пульсирующая жизнь провинциального центра. Мне не хочется оглядываться, я знаю, что сейчас последние дома исчезнут в мареве зноя и мы словно пересечем невидимую границу. И все же оглядываюсь. Город уже не виден. Проглядывают только макушки тополей. Странно, но кажется, что именно здесь, среди холмов и пустынного плоскогорья, затаилась, выжидает, следит за тобой настоящая жизнь. Я давно привык к смерти, но всегда завидовал тем, у кого это привыкание прошло быстрее и естественнее. Насильственная смерть - это, конечно, ненормально. Но на войне от нее никуда не денешься, и потом ты постоянно вынужден изживать в себе страх, выдавливать его из себя, как гной из чирья. У меня к концу первого года трясучка началась: панически боялся подрыва. Ночами орал. И снились мне черно-белые сны: черная земля, горы, черные взрывы - и выстуженно-белое небо. Только кровь в этих снах оставалась красной. А Горелому, мы с ним в Афган приехали одновременно, хоть бы хны. Потом понял, что вовсе он и не железный. Просто после финта своей любимой супруги уже ничего хорошего не ждал от жизни. И может, даже искал опасности: кто знает, ведь не спросишь об этом. Мы сопровождаем афганскую колонну. Вместе с нами БАПО - боевой агитационно-пропагандистский отряд. Наш путь в «коммунистический» кишлак Карами. Это мы так его называем. Народ там боевой - не сеет, не пашет, только воюет. Бьют душманов по всему уезду, а когда начинают лупить их самих - укрываются в крепости. Кишлак у них что крепость: высокие стены, башни по углам. А им время от времени подвозят хлеб, боеприпасы и медикаменты. И «коммунизм» продолжается. Колонна послушно тянется за нами, и, когда мы останавливаемся и прощупываем дорогу, колонна тоже стоит, терпеливо ждет, пыхтит моторами. Мы - отряд обеспечения движения. Мы словно нос огромной змеи, которая вынюхивает перед собой путь. Впереди - затор. Покореженный грузовик, афганцы в серой униформе, они снуют, галдят, рядом дымится оторванное колесо. - Пошли. - Егор спрыгивает с машины. Я хватаю щуп, бегу вслед за ним. За грузовиком что-то происходит. Горелый расталкивает толпящихся, я двигаюсь в его фарватере, стараюсь не отстать. В центре сидит боец на корточках, энергично разгребает землю, а в лунке перед ним - итальянская мина. Я хорошо вижу ее ребристые, будто у турбины, края. В нескольких шагах - еще одна, уже вытащенная из земли. Я холодею, крик застревает в горле. - Эй, стой! - Горелый кого-то отталкивает в сторону, хватает афганца за шиворот. - Тебе что, жить надоело?! Афганец не понимает, смотрит снизу недружелюбно, раздраженно бурчит. Дать бы ему под зад за такую «инициативу», но боюсь, что он рухнет лбом прямо на взрыватель. Для убедительности Горелый крутит пальцем у виска. - Все назад! - рычит и показывает направление. Появляется Калита с саперной «кошкой». У него просто нюх на мины. - Туда, туда давай! - повторяет Горелый нетерпеливо. - И вы тоже. Мы с сержантом отходим, подталкиваем оглядывающегося «специалиста» по разминированию. Горелый опускается на корточки. Мы в стороне. Ждем. Сейчас он углубит лунку, приладит «кошку» - и все станет ясно. Вот он направляется к нам, тихонько насвистывает и разматывает по пути шнур. Он всегда насвистывает, как управится с очередной миной. - Ложись! Мы выбираем место и опускаемся прямо в пыль. - Рванет или нет? - Нет, - говорю я. - Рванет, - уверенно изрекает Горелый и тянет за трос. Взрыв бьет по барабанным перепонкам, летят комья земли, гадко пахнет сгоревшей взрывчаткой. Наползает седое облако, мы покрываемся серым налетом, щуримся, плюемся, в морщинках глаз скапливаются коричневые слезы. Горелый почему-то все время угадывает и, как всегда, отвешивает мне десять щелбанов по лбу. Такое вот у нас постоянное пари. Я выиграл всего лишь один раз. - Вот спросят тебя, - ротный встает, поворачивается к Калите, - какая самая большая беда в Афганистане? - Мины? - роняет сержант. - Нет, не мины… Это все потом. Самое худшее - это творящийся здесь абсурд. Все - полный абсурд. - Самое хреновое, что люди гибнут, - бросаю я. - Это тоже все потом… Ладно… Калита, бери бойцов, надо проверять дорогу. - Мы возвращаемся к бэмээрке. Возле нее толпятся афганцы. Один из них бросается к нам, хватает Горелого за руку. Я с трудом узнаю «специалиста по разминированию». У него ошалевшие глаза, на сером лице - растерянность. Наверное, ему хочется сказать, что сегодня ему очень повезло.
- Ладно, ладно, - бурчит Горелый, хлопает сарбоза по плечу, аккуратно отодвигает в сторону. Афганцы восхищены: вот-вот зааплодируют. Подходит пехотный комбат, шапка с козырьком - в руке. Недавно он достал себе новую «экспериментальную» форму. Фамилия у него - Сычев. У Сычева крупная челюсть и тихий скучный голос. - Чего там? - говорит он, еле разжимая зубы. - Две «итальянки»… - Скоро двинемся? - Как проверим. - Надо торопиться, чтобы затемно добраться до города. - Знаю и без тебя. Сычев хмурится. Горелый поворачивается ко мне: - Давай, иди туда. Видишь, начальство торопит. Идет проверка дороги. Калита - со щупом. Рядом с ним проверяет проезжую часть рядовой Усманов по кличке Самолет - щуплый парнишка с маленьким смуглым личиком, которое не выражает абсолютно никаких чувств. У Усманова редкое качество: он обладает потрясающим терпением. Бойцы осторожно ступают по дороге. Еще двое прощупывают обочину. Шельма сидит в бронетранспортере, скучает и тихо поскуливает. От нее сейчас никакого проку. Она только в утренние часы да вечером работать может. Дорога сужается до четырех метров и заворачивает за гору. Проехать можно лишь впритирку. Не успели мы пройти и десяти шагов, как над головой тонко свистит, и рядом раздаются сухие щелчки. Я кричу «ложись», сам падаю первым, успевая лишь заметить, как профессионально припали к земле Усманов и Калита. Пехота, как всегда, застряла. - Отползай! Мы судорожно вертим задами, пятимся, в суматохе я даже не снял с плеча автомат. За поворотом припускаем бегом. - Ну что там? - Горелый морщится, то ли от пыли, которую мы усердно выбиваем из хэбэ, то ли от скорого нашего возвращения. - Стреляют! - выдыхаю я. - Пули, кажется, разрывные, цокают совсем рядом. Горелый молчит, а мне от этого молчания становится не по себе, будто Егор стал чужим и суровым, а я - маленьким и нелепым паникерчиком. Снова появляется комбат, на хмуром челе - застывшее недовольство. - Будем торчать? - флегматично спрашивает он. Комбат всегда поначалу очень флегматичен. А потом начинает дико орать и при этом сильно багровеет. Ротный усмехается, хотя, чувствую, он тоже на грани срыва. Интересная ситуация. Мы, саперы, конечно, приданы комбату и формально подчинены. Но без нас он шага не сделает и потому проглатывает свой темперамент и пытается быть вежливым. - Сейчас все сделаем… - небрежно говорю я, киваю бойцами и иду обратно. Вот так! Высший шик. И ни один мускул не дрогнул. - Олег, стой! - Чего? - Поаккуратней - и ползком. Только ползком! Что такое дорога? Полоска земли, стелющаяся под колесами. А для сапера - это живое существо, тяжелобольное, со скрытой смертью в своем теле. Сапер глядит на дорогу, как врач на лицо своего пациента, и видит то, что никто, кроме него, не заметит. Я ползу, за мной пыхтят бойцы. Я ищу любую мелочь, деталь, которая бы подсказала мне: здесь! Обрывок бумаги, прутик - тайный условный знак, которым враг метит свою мину, или просто какая неестественность, чужеродность в обычной ямке на дороге или холмике пыли на колее. Но самое главное - все-таки интуиция, когда будто чувствуешь мину под землей. Перед глазами бурая, сметанообразная пыль. Мое дыхание сметает песчинки. На разминировании я потею всем телом, даже с ладоней стекает пот. Впереди - следы, осязаемо теплые следы на обочине… Колея тщательно подметена. Оглядываюсь на своих: ползут, как черви, вывалянные в муке. - Калита, стой! Здесь следы. - Понял… Игла мягко уходит в слой пыли, под ним - спекшийся грунт. Чувствую что-то твердое, упругое, оно скрежещет по моим нервам. Перевожу дыхание, оглядываюсь: - Всем назад! Знали, где минировать. Здесь узкий участок: подорвешь мину - уже не проедешь. Самое страшное сейчас - поторопиться. Вытаскиваю нож, разгребаю пыль, кровь стучит в горле, кажется, вот-вот лопнут мои вены. Странно, что до сих пор не стреляют… Я разгребаю серую струящуюся пыль, а в памяти всплывают картинки из детства. Я ссыпаю пыль в лист лопуха, заворачиваю и швыряю. Очень похоже на взрыв… Мина ждет меня. Она будто затаила дыхание. Я вижу ее ребристый край. Опять «итальянка». Я знаю, что и она сейчас напряглась. Странная игра: кто кого?.. Лезвием ножа осторожно выворачиваю комки земли, выгребаю ее руками. Противотанковая мина сидит в ямке, как уродливый плод. Плохо, если не почувствуешь под ее днищем какую-нибудь запрятанную дрянь: взрыватель на проволочке, гранату без чеки или еще одну мину. Не успеешь даже выругаться… Под днищем пусто. Надув живот, вытаскиваю мину, ставлю на обочину дороги. Круглая коробка бежевого цвета. Саперное счастье. Теперь она не страшна, привычна, как кастрюля на родной кухне. Не успеваю перевести дух, как над головой снова коротко и резко посвистывает: раз, другой. Падаю лицом в пыль. Пули звучно щелкают по скале. Как короткие злые пощечины. Разрывные. У них характерный лопающийся звук. - Никому не высовываться! - Голос мой хриплый и злой. - Е-есть никому не высовываться, - мрачно раздается за спиной, слова - врастяжку. Это Калита. Снова ползу вперед, низко пригнув голову. В одной руке - нож, в другой - щуп. Пот стекает грязными струйками. Лицо мокрое. Я, наверное, похож на свинью, побывавшую в луже. Научить бы свиней рыть мины! А с гор бьют уже очередями, пули дырявят землю, вспыхивают пылевые фонтанчики, страшно, если вдруг попадут в мину, а все потом подумают, что покойный Лысов сплоховал. Снова фонтанчик. Совсем рядом. Где-то за спиной грохочет двигатель. Это бэмээрка, по звуку слышу. Горелый не выдержал. Я пробую шевельнуться в колее, надо снять автомат. В живот упирается камень. Хорошо, если под ним нет мины. Ребята сопят позади. Дальше нельзя: изжарят на пятачке, как на сковородке. А бэмээрка ползет, лязгает, идет тяжело, уминает пыль, под ней дрожит земля. Переворачиваюсь на спину, так лучше видно. - По одному, за броню. Живо! - выплевываю команду. Машина совсем рядом. Последним выскакиваю из своего ложа, ныряю за машину. Дышим тяжело и натужно, молча смотрим друг на друга, почерневшие, потные. Гложет досада. Не знаю, как бойцов, но меня прямо-таки душит злость. Страх прошел. Усманов отстегивает флягу, протягивает мне. Пью теплую жидкость, она оживляет, подобно глотку свежего воздуха, хотя безвкусна, как пыль. Все вокруг - вкуса и цвета пыли. Передаю флягу Калите. Тот, не глядя, берет, осторожно подносит к иссохшим губам. «Так бы и сидеть за броней», - думаю устало. Рядом - мои ребята, золотые ребята, почему-то сейчас они мне в десять раз родней и милей, пропыленные, потные, с грязными рожами, стандартные в пузатых спасжилетах. Свои в доску… И одна и та же невеселая мысль на всех: как быть дальше? О чем сейчас думает Усманов? Он всегда молчит. Лицо у него отрешенное. Припорошенное пылью, оно похоже на маску. Он плюет на руки и оттирает с них грязь. У Усманова смешная кличка - Самолет, потому что однажды он совершил небольшой воздушный полет. Стоял на броневике и сикал под колесо. А машина подалась вперед и аккурат раздавила закопанную мину. Очевидцы рассказывали, что Усманов летел, расставив руки, метров пять. Другие уверяли, что не меньше десяти, и оголенный мужской нерв болтался при этом наподобие выпущенного шасси. Когда же Усманов приземлился, то первым делом застегнул штаны. Так рассказывали. Хотя, может быть, и врали. За поворотом ждет колонна. Молчаливая, грозная и беспомощная. Бэмээрку здесь не применишь. Хорошо поработали духи. Кто-то очень верно назвал колонну «ниточка». Рвется она на перевалах да в ущельях. И лежат мертвые обгоревшие остовы в откосах, пропастях, ржавеет изувеченный, покореженный металл, храня на себе невыцветшие пятна чьей-то молодой крови. Подумал о девчонках, которые в колонне со своим агитотрядом. Медсестры. Танька - уже бывалая девка, а вот Вика в первый раз попала в такую переделку. Упросила… Из машины выпрыгивает Горелый, валится нам на головы. - Не зашиб? Что, совсем дело туго? - Хреновато… - Надо хотя бы дорогу расчистить… Я буду вслед за вами продвигаться… Он снова пулей исчезает в машине. С горы запоздало тявкает очередь. - Вот что, братцы, прохлаждаться нам некогда. - Я поднимаюсь, беру щуп. - Будем проверять колею… Калита, чего молчишь? - Надо - значит, надо, - отзывается он. - Нам в атаку не ходить. Я изображаю усмешку. Понял, на что намекает, припоминает мои же слова. А говорю я так: «Если пехтура идет в атаку, под пули - это ее кровная работа. Но подорваться на мине никто из пехоты не должен. Если впереди прошел сапер, значит, земля чистая. И это наш долг». Не любит дембель Калита, когда поучают. Но и дембеля подрываются. Поэтому при любом случае долдоню про осторожность и внимательность. Надеваю каску, ползу первым. Здесь, в Афгане, неписаное правило: самое опасное офицер берет на себя. И я ползу вперед, проклиная тот день, когда решил стать сапером… Наконец замечаю, откуда стреляли. Это двуглавая гора, торчит, как корень зуба. Кажется, там что-то блеснуло. Только подумал, как над головой, где-то сверху рвануло, посыпались камни, щебень. На склоне нашей горы то ли дым, то ли пыль. Из «безоткатки» пальнули. Эта догадка еще не успевает окончательно испортить мне настроение, как новый взрыв, совсем рядом, оглушает, обдает грохотом. Кажется, на мгновение отключаюсь, в ушах звон, ничего не слышу, в глазах красные круги, не продохнуть. Ощупывая себя, пальцами натыкаюсь на что-то горячее и липкое на спине. Боли нет, только тупое чувство страха. Это не кровь… Рядом стонет Усманов, лежит на боку, корчится, окровавленными пальцами сгребает пыль. Только стон Усманова - и жуткая тишина, никто не стреляет, или у духов что-то заклинило. Калита сидит в колее и раскачивается, схватившись руками за голову. В пустых глазах - одни белки. Я вскакиваю, шатаясь, бросаюсь к Калите, толкаю его на землю, приседаю, взваливаю на спину Усманова…
| 
