Потом мне рассказывали, как я бежал от бэтээра к бэтээру, пригибался и как меня еле остановили уже где-то в середине колонны, забрали Усманова и сунули флягу с водой. Я не помнил, стреляли ли по нас тогда или нет. Горелый потом уважительно сказал:

- Ты очухался быстрее, чем я. Но бежал ты, извини, как старая полковая кляча, припадая сразу на обе ноги.

Я не обиделся.

Бэмээрка была на ходу, только из разбитого бочонка стекали последние капли масла. Как из расквашенного носа. Хуже было с Усмановым. Осколком ему разорвало живот. И теперь он находился где-то в середине колонны на попечении наших медсестер. За Усмановым должны прислать «вертушки».

Комбат собрал вече. Он снял шапку с козырьком, обнажил серый ежик, вытер наморщенный лоб. Собрались все: начштаба Кизилов, афганский комбат - седой старик с крючковатым носом, ни слова не знавший по-русски, капитан из царандоя [Царандой - афганская полиция.] Гулям, веселый малый, которого Горелый почему-то называл пижоном.

Мне всегда жаль людей, облеченных властью. Жаль по-человечески, и особенно когда им приходится принимать решение в какой-то дрянной и мерзкой ситуации, наподобие сегодняшней. Что делать, если надо одновременно выполнить приказ и людей сберечь? Как поступить, когда одно исключает другое? Попрешься на пятачок - сожгут колонну, всех перебьют. И назад не имеешь права возвратиться… Есть командиры, которые не хотят брать на себя ответственность, ждут, что решит начальство. А начальство далеко, да ему и не под силу оценить обстановку. А на очередном звене опять встает вопрос: позвонить еще выше? Так можно дойти и до министра.

Мы сидим в радийке, окошки и дверь открыты, но все равно мы изнемогаем от духоты. Тем не менее все как один курят.

- В общем, ситуация такая. Командир полка мне сказал: «Смотри там по обстановке, мы сделаем все, поможем, но чтобы колонна была в кишлаке к исходу вторых суток». Вот так… «Полочка» заминирована. Саперы поковырялись и больше туда не хотят, - говорит комбат и смолкает.

- Саперы сделают все, если вы прикроете их, - не выдерживает Горелый. - А вы оставили нас одних под огнем. В результате один человек ранен.

- Бронетранспортеры, как вам известно, капитан, не могут выйти на пятачок, потому что вы не сняли мины.

- Мыло - мочало, начинай сначала, - раздраженно бросает Горелый.

- Ладно, - устало говорит комбат. - Времени нет… Какие есть соображения?

Горелый гневно молчит. Гулям вполголоса переводит афганскому комбату все, о чем говорит его советский коллега. Тот кивает головой, долго что-то уточняет и тоже умолкает.

- Надо идти в горы. Пусть пехота бьет душман, - предлагает Гулям.

- Нет, в бой ввязываться не будем, - решительно отметает Сычев.

- Есть такой вариант, - подает голос начштаба. Он держит в руках карту района. - Запрашиваем разрешение двинуться по другой дороге.

Он ведет пальцем по карте, разворачивает ее на сгибе. Все молча смотрят на его палец. Дорога эта известна: высокогорье, крутые перевалы, камнепады, пропасти. Ничем не лучше этой.

- Правда, крюк будет километров в сто, - говорит Кизилов и сворачивает карту.

- Знаю, - мрачно отзывается комбат. Я смотрю на его усталое лицо - лицо человека, обреченного на ответственные решения.

- Но выхода другого у нас нет…

Солнце провалилось за горы и догорает где-то внизу, может, в долине, а может, у далекой реки, где тихо журчит вода. Красные отблески недолго будут беспокоить взор, потускнеют, будто стертые ночью. Страшно быстро наваливается ночь, а вместе с ней - тревожные предчувствия чего-то необъяснимого, гнетущего. Я знаю, что это - страх смерти. Даже у самого бесстрашного он видоизменяется и может принимать самые различные формы. Я, например, безудержно зеваю. А Горелый - он щелкает пальцами. Сначала слегка вытаскивает их из суставов, а потом сгибает. Раздается влажный щелчок, будто раздавили ягоду крыжовника.

Прибежала запыхавшаяся Вика. Глаза - полные слез, сквозь рыдания: «Умер Усманов!»

Он отошел, так и не дождавшись вертолетов. Перед смертью он что-то говорил на родном языке. И Вика, всхлипывая, причитала, корила себя, что не смогла понять, чего хотел Усманов.

Но разве предсмертные слова человека - самые главные в его жизни? Разве они - всегда откровение?

Горелый молча садится на камень, бессильно опускает руки, смотрит куда-то перед собой. Он думает о том же, о чем и я: смерть солдата на нашей совести. Как бы то ни было. Потом он будет мучительно долго сочинять письмо родителям. Когда кто-нибудь погибает, пишет только он. И никому другому это дело не поручает. Может, таким образом он пытается отчасти искупить свою вину.

Рядом с ним стоит рядовой Овчаров. Он что-то хотел спросить или сказать, но теперь застыл, и в глазах его ужас.

- Принеси-ка чего-нибудь пожрать, - тихо просит его Горелый. - И сам поешь.

Овчаров безмолвно уходит, через минуту-другую приносит консервы, а я вспоминаю, как он впервые появился в роте. Началось с того, что прислали нам воина: то ли Манукян, то ли Симанян… Сказали: отличный парень. Горелый взглянул на него и зубами скрипнул: все ясно, безнадежный трус. Недаром от него отделались. Вызывает его к себе, фамилию спросил, год рождения, вес, рост, записал все и в мою сторону небрежно: «Видишь, снова высокого бойца прислали. Проблема… Опять нужно доставать нестандартный гроб!» Побелел парень, чуть в обморок не хлопнулся. А как оклемался, в тот же день обо всем этом начальнику политотдела настучал. Тот - в ярость: как мог такое ляпнуть! Короче, перевели того засранца в хозвзвод. А вечером появляется в роте худенький солдатик в замызганном хэбэ. «Возьмите, товарищ капитан, не могу уже у котлов стоять!» Хмыкнул Горелый, мол, не боишься? Ладно, говорит, попробуем взять на замену тому субчику. Так и остался у нас Овчаров. Теперь саперное дело постигает. Кто знает, может, уже пожалел, что к нам напросился.

… Неожиданно появляется комбат.

- Горелый! Выдвигаемся через десять минут. Как совсем стемнеет, начнешь потихоньку отставать, потом разворачиваешься и снова на пятачок. Надо разминировать. Ясно? По круговой дороге мы просто не успеем. Я выходил на связь с ЦБУ [ЦБУ - центр боевого управления.], командир говорит, что кишлак собираются штурмовать, духи силы подтягивают. В общем, я ему свой план изложил, он дал добро. Понял? А через час я разворачиваю колонну - и обратно. На все тебе два часа. Успеешь?

- Афганцы знают?

- Нет.

- Правильно.

- С тобой пойдут бэтээры. Взводный задачу знает. Если засекут духи - сообщи и чеши обратно.

Он постоял, подумал, кашлянул.

- Усманов твой умер. Не дождался…

- Знаю.

Сычев сунул всем поочередно руку и пошел к колонне.

Возле нашей любимой бэмээрки стоял Гулям. Он ковырялся с любимой радиостанцией - небольшой коробочкой песчаного цвета, которую постоянно носил на ремешке. Это была японская радиостанция, как рассказывал Гулям, захваченная у духов. Удобная, легкая, как игрушка, и дальность связи приличная.

- Царандой говорил. Кишлак помощь надо, - торопливо пояснил он, показывая на рацию.

- Кто им поможет, кроме нас? - отозвался я.

- Трудно, трудно… - пробормотал Гулям, сложил телескопическую антенну и повесил коробочку на плечо.

Он выглядел усталым и озабоченным. Да и нам было не до шуток.

Гулям учился у нас в Союзе, разговаривал по-русски почти свободно. Знали его почти все в полку. Тем более мы, саперы. Царандой постоянно обращается за помощью: кто-то подорвался на мине, надо проверить дорогу. Если дело серьезное, мы выезжаем. Гулям с нами: оцепление организует. Привычка у него смешная: презервативы дарить. Каждый в оригинальной упаковочке с голой красоткой.

Горелый же от бакшиша всегда отказывался и посылал дарителя к черту. Я ему потом выговаривал, зачем, мол, так, обидится Гулям, ведь дружбу надо крепить, интернационализм и все прочее. Правда, тот не обижался, смеялся в усы, глазами хитро поблескивал. Усы у него густые, загнутые, как у певца Мулявина. Брат есть у Гуляма в городе - дуканщик. Хороший, богатый дукан. Вывеска: «Руски суда! Товар какой хочиш». Наверное, Гулям написал. Впрочем, они с братом совсем разные люди. А сейчас Гулям едет с нами в «коммунистический» кишлак - проверять службу, или, как еще говорят, «для оказания помощи».

Загрохотали моторы, колонна ожила, засуетились афганцы-водители, машины перестраивались, танки разворачивались на месте, выгребая из-под себя сухой грунт: наконец с криками, шумом, беспрерывными гудками, грохотом, лязгом колонна развернулась в противоположную сторону.

Через час комбат вышел на связь и сказал всего лишь одно слово: «Давай!»

- Даю, - ответил Горелый и приказал тормозить.

Задние машины послушно остановились за нами.

- Обратно? - негромко спросил лейтенант с бронетранспортера.

Его лицо в темноте было едва заметно.

- Разворачивай, - крикнул Горелый и пересел во вторую машину. - Погнали.

И мы снова начали взбираться на перевал; ночь уже плотно обступила нас. Что ждало нас впереди, никто не знал.

Каждый понимал, что шум двигателей был слышен на многие сотни метров, и если душманы остались на пятачке или где-то поблизости от дороги, им ничего не стоило устроить нам кровавую бойню, скорую и беспощадную. Мы шли на предельно возможной скорости, три тени с урчанием ползли среди молчаливо выжидающих гор; водители, распаренные и взвинченные до предела, выжимали из своих машин все возможное, остальные же, крепко уцепившись за сиденья, скобы, выступы, терпеливо ждали конца пути.

Я сидел на бэтээре, теплый встречный воздух шел от неостывших скал; я скинул пропотевший шлемофон и подставил голову под ветер. Это было единственным приятным ощущением за весь сегодняшний день. Я думал об опасностях, ожидающих нас впереди. Эти мысли были неприятны, как ледяная струйка, текущая за шиворот. Когда машина проносилась по самому краешку пропасти, у меня замирало сердце. Естественно, я не показывал тревоги.

Я глянул на Калиту, голова которого торчала из люка и качалась там, как мячик на волне. Сержант тоже покосился на меня, и я спросил:

- Все в порядке?

- Все в порядке…

К одиннадцати вечера мы добрались до «чертовой полочки». Горелый спрыгнул с машины, за ним - я, Калита и Овчаров.

- Шельма, вперед! - тихо приказал Калита, и собака, поскуливая, шмыгнула из люка, покачнулась на нетвердых лапах, встряхнулась всем телом, будто только что вылезла из воды. - Вперед, Шельма! Ищи.

Поводок натянулся, и сержант пошел за собакой. Следом осторожно двинулся расчет. Я взял себе правую сторону. Горелый остался позади.

- Если найдете - зовите… - бросил он вдогонку.

Мы начали все сначала.

- Кажется, есть, - послышался хриплый голос Калиты.

Шельма волновалась, скулила: почуяла взрывчатку. Умная собака - большое дело. Был у нас бестолковый пес: найдет мину и начинает рыть. Инициативный. Подорвался вскоре.

В темноте Калита и собака еле различимы. Я иду к ним.

- Осторожнее, товарищ лейтенант. Здесь…

- Хорошо… Двигайтесь дальше. Я тут сам разберусь.

Опускаюсь на корточки, чувствую, как учащается дыхание, колотится сердце и потеют ладони. Температура моего тела повышается на несколько градусов, а весу в конце концов теряю столько же, сколько весит мина.

- Егор! - зову громким шепотом. - Овчарова ко мне. Батарейки сели.

Появляется Овчаров, он шумно сопит, каска закрывает ему пол-лица. Теперь он займет место умершего от ран Усманова - солдата по кличке Самолет.

- Становись сюда - и ни с места. А то взлетим. Давай одеяло.

Овчаров старательно держит разукрашенное восточным орнаментом одеяло, и за этим экраном я включаю фонарик, кладу его на землю. Не очень надежная маскировка, но другого не придумаешь.

В желтом пятне света пыль почти белая, она покрывает мои руки, расползается под лезвием ножа. Овчаров уже не сопит, и я благодарен ему. Наверное, все, что я сейчас делаю, вызывает у него священное благоговение. Неожиданно проглядывает кусок бледного целлофана. Я откладываю нож, говорю бойцу «стой тихо» и еще осторожней расчищаю пыль. Одеяло слегка подрагивает. Под целлофаном две деревянные дощечки, похожие на паркетины. Мне кажется, что сейчас даже пыль может вспыхнуть, как порох. Проводки. Двумя пальцами аккуратно приподнимаю «паркетинки». Между ними пружинка и два болта с проводками. Все ясно… Каменный век. Для «Мурзилки». Проводки тонкие, ведут к камням. Я расчищаю бороздку, за мной тенью, как тореадор, ступает Овчаров. Странная игра захватила и его, игра, в которой не защитишься куском ткани. Я расчищаю землю вокруг камней, проклинаю затупившийся нож. Но лопаткой работать не люблю. Не ювелирно.

Наконец обнаруживаю, что искал. Грязный серый мешок. В какие-то мгновения я действую почти автоматически. Сердце клокочет, не хватает воздуха. В голове волчком вертится одно и то же: «Все ясно. Все ясно…» С трудом раздираю мешок. Внутри - взрывчатка с термитом. Подрывать на месте нельзя: дорога. Набираю полные ладони - и вниз, в пропасть. Выбросил полмешка. От рук исходит чуть слышный запах тротила.

- Давай «кошку». Этого хватит…

Выключаю фонарь, сажусь на камень, жду. Сил нет даже для того, чтобы отчитать бойца за то, что не захватил «кошку» сразу.

Овчаров возвращается вместе с командиром.

- Что у тебя?

- Фугас. Как раз под днищем бы рвануло.

Он осматривает деревянные дощечки, протягивает их Овчарову:

- Забери, пригодятся.

Я поддакиваю: «угу». У нас в роте общими усилиями собран небольшой музей всякого вида мин, взрывателей, «сюрпризов», ловушек, замыкателей, систем фугасов.

Мы отходим, залегаем в колею. Ротный далеко впереди.

- На, тащи, только не нервно.

Овчаров тянет веревку. Тихо.

Рассыпанная взрывчатка, драный мешок. Осматриваю детонатор. Овчаров подсвечивает. Сбоку - иероглифы: китайское производство.

И вдруг меня словно ледяным душем обдает. Я шумно выдыхаю, чувствуя, как ползут по спине и по лицу крупные капли.

- Что с вами, товарищ старший лейтенант?

- Черт, совершенно не помню, как резал проводки: по одному или сразу!

- Если бы сразу, то… взорвались? - лепечет Овчаров.

- Догадлив…

Когда снял мину или хитроумный фугас, когда опасность уже позади, всегда испытываешь злорадное чувство: пусть не думают, что на дурачков нарвались!

Впереди на дороге неясные тени. Мы идем им навстречу.

- Эй, а ну, назад! - сипит Горелый.

Опускаемся на землю. Ждем десять минут, пятнадцать.

Хочется курить, но я сдерживаю себя. Стоит только начать - все повально зачиркают спичками. Наконец - шаги. Глухие, утопающие в этой проклятой пыли.

- Давненько мне не попадалась эта дрянь, - из темноты возникает Горелый, со злостью бросает на землю металлическую сетку. Это обычная проволочная сетка с мелкими ячейками. Такие иногда ставят на окна. Коварная штука эта известна каждому саперу. Кладутся две сетки, между ними полиэтиленовая прослойка-изолятор. От каждой сетки - провода на взрыватель. Проткнул обе сетки щупом - и замкнул цепь. Взрыв.

- Овчаров, потом захватишь и это барахло. Пошли!

Мы прощупали до конца всю «полочку».

А внизу уже виднелась колонна, навстречу нам плыли пятна рассеянного света, где-то там сидел комбат Сычев и наверняка требовал увеличить обороты. Несколько минут ранее он выходил на связь, и ротный сказал ему: «Зеленый свет». А где-то в центре колонны сидели наши девчата-медсестрички, тряслись вместе со своим аптечным скарбом, бинтами, жгутами и шприцами и, наверное, загадывали суеверно желание, надеясь, что все кончится в эту ночь счастливо и хорошо. Что говорить, даже мужчины становились суеверными на этой войне, кто стыдливо, а кто и напоказ носили амулеты, верили всяким чудным приметам.

Перед «чертовой полочкой» колонна замерла. Настороженно урчали двигатели машин, слышались испуганные голоса афганцев-водителей.

Мы с Горелым, взмокшие и грязные, ждали с видом хозяев, измотанных и обессиленных приготовлениями и уже не радующихся своим гостям.

Из темноты выплыла тень, мы услышали голос комбата:

- Ну что, готово?

- Принимай, командир…

- Ну, тогда сам садись в первый бронетранспортер.

- Кого пугаешь? Мои уже на той стороне, - проворчал Горелый и полез на броню.

Я обиделся и полез вслед за ним. Мог бы и спасибо сказать. Коню понятно, если даже мина и осталась, то взорваться она может где угодно: хоть под первой, хоть под последней машиной.

- Включай фары! - крикнул комбат и тоже полез к нам на броню. - Накололи духов. Трогай!

Наш бэтээр пошел сначала тихо и неуверенно, но потом водитель осмелел, и машина с тугим ревом поползла, притираясь к стеночке. Через минуту мы были на большой дороге. За нами шел второй, третий бронетранспортер, колонна осторожно, «на цыпочках» выбиралась из этого проклятого места.

И тут случилось то, чего боялся каждый человек, который ехал сейчас в колонне: где-то внизу раздался жуткий в своей обыкновенности звук - грохот, треск сминаемого металла слились в один недолгий стон. Послышались приглушенные расстоянием крики. Нас как ветром сдуло с брони. Горелый бросился к краю пропасти, я вслед за ним. Далеко внизу пылал костер, яркое пламя не оставляло сомнений: горел бензин.

- Грузовик, грузовик сорвался!

- А, черт!

Слышались возбужденные крики, в ночи зазвенел комбатовский мат.

Он тоже кинулся к пропасти, некоторое время смотрел на огонь, в тусклом свете фар лицо его казалось старым и жестоким.

- По машинам! Почему остановились?! Сколько там? - уже тише спросил он у Горелого. - Метров двести будет?

- Метров триста, - глухо ответил Егор.

- Вдребезги.

Он полез на бронетранспортер, стал кричать в ларингофон:

- Не останавливаться, черт возьми! Смотреть в оба!

Самое страшное на войне - перестать замечать ее ужасы.

С перевала мы спускались на рассвете.

- Горючки осталось только-только, - проронил Егор негромко, будто обращаясь к себе. - Надо бы заправиться.

У меня безудержно слипались глаза, а голова безвольно раскачивалась, будто крепилась на одном гвозде. Одежда пропотела насквозь и стала настолько грязной, что испачкать ее уже было невозможно. Но о помывке мечтать не приходилось. Руки мои стали шершавыми и жесткими, как подошва, приобрели неживой серый оттенок, из трещинок на коже сочилась кровь. Я из последних сил крепился, держась за башенный пулемет. Дорога убаюкивает. А Горелый, хоть и сидел с красными, как у окуня, глазами, был бодр и подвижен, вертел головой. Он никогда не верил горной тишине. Он всегда был настороже. Я завидовал Горелому. Я почему-то всегда ему завидовал. Это меня раздражало, я мысленно плевался от таких жалких мыслей, и спать уже хотелось меньше.

Здесь - сопки. Где-то на равнине их можно было бы назвать горами, а тут, в Афгане, - это просто сопки. Куцая растительность - клочки верблюжьей колючки - неподвижно торчит под зноем и как-то еще живет.

Мы едем вдоль заброшенного кишлака. Часто из таких развалин летят пули, молнией сверкает граната, выпущенная из базуки. Кишлак вытаращился на нас пустыми глазницами. Где его жители - в Пакистане?

Ствол пулемета ползет вправо. Я снимаю с него руку, перезаряжаю свой автомат. На обочине обломки техники: рама от «КамАЗа», дальше - опрокинутая кабина грузовика, сплющенная в лепешку «Тойота»… Здесь эти обломки воспринимаешь с таким же ужасом, как если бы это были части человеческого тела.

Как только кишлак остается позади, нас нагоняет вертолетная пара. Летчики принимают на борт завернутое в фольгу тело Усманова и забирают заболевшего афганца. У меня подступает комок к горлу… Самое страшное, когда к этому привыкаешь. Привыкаешь видеть, как один за другим уходят люди. Привыкаешь к мысли, что это нормально, что так надо, перестаешь удивляться, страдать и все происходящее воспринимаешь как должное, как твой удел и удел твоих товарищей.

Я знаю, что сразу сделаю, когда приеду домой. Я куплю бутылку водки, сяду в кресло, ноги положу на стол и буду пить: молча и без закуски… За тот, особенный удел немногих.

Мы въезжаем в город. Наверное, каждый в караване вздохнул облегченно, потому что в городе какая бы ни была, но все же власть, видимость порядка и безопасности. Даже регулировщик торчал на пятачке. Он увидел нас, взмахнул палочкой, наша грязная, провонявшая бензином колонна заполонила улицу. Народ следил за нами с осторожным любопытством, пацаны что-то кричали, а седые старцы, как всегда, не удостаивали взглядом. Они научились скрывать ненависть.

Мы проехали город, миновали шумные перекрестки, пустынные улочки и, наконец, остановились на окраине, на небольшой площади.

Солдаты повалились с брони, кто-то отливал тут же у колес, кто-то отправился за водой. Торопливо проплыл мимо нас афганский комбат, о чем-то стал говорить с начальником поста у дороги; потом появился Гулям, начал кричать, размахивать руками. Все это было скучным, и я отвернулся. И тут я увидел наших красавиц. Честное слово, они были прекрасными в новеньких, правда, слегка запыленный маскхалатах и панамах, выгнутых на ковбойский манер. А Танька еще закатала рукава и штанины и была похожа на удалую туристочку. Шли они, и ими любовался весь наш караван. Те, кто еще мочился, тут же убегали за колонну, даже афганцы беззастенчиво поедали глазами наших дам. Один из них открыл рот, да так и стоял.

- Мальчики, привет! - первой крикнула Танька. Она подошла ближе и расхохоталась: - Ой-е-ей, какие вы чумазые! Вы что, ползали?

- Ага, - мрачно отозвался я. - Ужинали при свечах, потом подул ветер, и в темноте мы никак не могли найти друг друга.

- Вы всю ночь разминировали дорогу? - быстро спросила Вика и сердито посмотрела на подругу.

- Вы уж простите нас за нетоварный вид. Пришлось потрудиться в ночную смену, - мрачно сказал Горелый.

- И много мин было? - испуганно спросила Вика.

Невдалеке прозвучал отчетливый мат.

- Хорош матюкаться! - Танька гневно обернулась.

- Калита, в чем дело? - Горелый тоже повернулся. Солдат держал за ухо мальчишку.

- Вот паскудыш, игрушку хотел нам приладить… - Так и не выпуская коричневое ухо паренька, Калита приблизился к нам. - Видели штучку?

Он протянул Горелому серый комок, похожий на засохшую глину. Девчонки недоуменно переглянулись. Егор повернул странный предмет другой стороной.

- Вот видите: здесь гладенько и магнитик есть. Прицепил на бензобак - и через некоторое время наблюдаешь фейерверк.

- Не успел прицепить? - спросил я.

- Не успел… Я смотрю, чего это он все вертится? Ну, дал ему полбуханки, сахару сунул. А он положил в сумку и не уходит.

Пацан громко ревел.

- Вот. А если б прицепил? Она же на неизвлекаемость установлена.

- Можно снять, трудно, но можно, - заметил Горелый. Он приложил ухо к мине и прислушался: - Тикает зараза. Калита, захвати накладной заряд, отойди подальше и подорви.

Гулям вырос будто из-под земли. Он всегда появлялся неожиданно:

- Что это?

- Мина… Бачонок хотел нас отоварить.

Гулям среагировал быстро: схватил пацана за грудки и наотмашь ударил по лицу. Из носа у мальчишки тут же потекла кровь.

- Ты чего, Гулям? - Я потянул его за рукав.

- Это душман. Маленький душман, - резко выкрикнул Гулям.

Он снова ударил мальчонку кулаком, и тот рухнул на землю.

- Прекрати, Гулям, - вмешался Горелый.

Девчонки стояли чуть поодаль. Татьяна скривилась, а Вика моргала и, кажется, готова была расплакаться.

- Он же еще ребенок!

- Он душман, - тихо и твердо сказал Гулям.

- Его послали взрослые, - с нажимом произнес Горелый. В голосе его проступил металл.

Гулям не ответил, а в руках у него появился пистолет. Вика завизжала, но в следующее мгновение Горелый быстрым движением выхватил у Гуляма оружие. Потом рывком схватил мальчишку за шиворот, поставил на ноги и звучно залепил ладонью под зад.

- Беги, заморыш!

Пацан оглянулся по сторонам, шмыгнул носом и припустил наутек.

- Ты добрый, - глухо и с досадой произнес Гулям. - На войне нельзя быть добрым.

Но Горелый уже не слышал - шагал к бэмээрке. Вслед поплелся и я. Перед Викой я чувствовал какую-то неловкость.

Самокопания саперу ни к чему. У него копания другого рода. Он должен быть без нервов. Горелый - без нервов. Я не Достоевский, чтобы пояснять все изгибы своих чувств, да и не собираюсь выкладывать всем на обозрение свои неоформленные мысли и ощущения, как хирург вываливает на блюдо кишечник, чтобы вырезать метр-другой худых кишок. Но я уверен в одном: на войне нельзя стрелять без разбору. Кто стреляет не думая, безжалостно, автоматически, слепо, чувствуя лишь возбуждающую отдачу автомата, по кусочку расстреливает самого себя. Можно скрутить свои нервы в тугой комок, но нельзя скручивать свою душу, выжимая из нее еще теплые струйки своей совести.

Я повернулся и пошел. У меня чувствительная спина. Она здесь стала чувствительной, видит и понимает взгляды. На меня сейчас смотрят двое: Вика и Татьяна, а Гулям взбешен, отвернулся в сторону.

Из связной машины высовывается Овчаров - видно, у земляка сидит.

- Товарищ старший лейтенант! Во, чудеса, тут девчонок поймали наших… тут, по радиостанции. Я лезу внутрь, беру шлемофон. Сквозь треск доносится далекий девичий голосок: «Сорок седьмой, заказ улица Суворова, семнадцать».

- Девушка, девушка, - говорю я торопливо, - вы откуда?

- Диспетчерская такси.

- Девушка, мы из Афгана. Как вы там, родные?

- Хлопцы, не шуткуйте, бо позвонимо в ваше училище.

- Какое училище? - с досадой кричу в эфир. - Мы в Афгане, честно. - Машу Овчарову: - Давай, пальни очередь из автомата.

Боец нерешительно берет оружие, я тороплю. Он добросовестно «мочит» вверх.

- Слышите? - торжествую я.

Где-то за бензоколонкой бухает взрыв. Я вздрагиваю и не сразу понимаю, что это Калита разделался с магнитной миной.

- Слышите?

- Бедненькие вы мои, как вам там, тяжело? - уже совсем другим голосом причитает далекая девушка. - Мы-то с Киева.

- Ага! Девушка, скажите, как звать вас? - Еле разбираю, что Оксана. И - связь обрывается. Горелый уже «отдирает» от рации Овчарова. Я сокрушенно крякаю, вылезаю, долго и путано объясняю Горелому ситуацию.

- Ладно, пока живи, - бурчит он.

Оказалось, что звуки взрыва и выстрелов произвели поразительный эффект. Афганцы дружно залегли, послышались истошные крики, торопливо заклацали затворы. Овчаров потом рассказал, как на фоне огромного облака пыли предстала перед миром плотная фигура сержанта Калиты с кривой ухмылкой на лике…

Я сижу на броне и курю цивильную сигарету, то есть с фильтром. Думаю об Оксане. Неплохо бы встретиться в отпуске.

- Олег! Лысов!

Я оборачиваюсь и чуть не получаю банкой по голове.

- Лови, это рис с мясом. Твой любимый…

Я скривился и выругался. Ведь знает, собака, что не переношу рисовую кашу.

- Что, ничего другого нет?

- Долго искать, - ухмыляется Горелый. - А у тебя, между прочим, на процедуру питания осталось десять минут.

Горелый энергично выгребает ложкой из банки. Я достаю нож, ополаскиваю его водой из фляги: солдаты успели принести воды. Тремя привычными движениями вырезаю полукруг, отгибаю крышку. Сосисочный фарш! Я с благодарностью кошусь на Горелого. Он подмигивает и, как всегда, хмыкает: в нашем НЗ все есть. Сосисочный фарш я могу жевать хоть целые сутки. И не надоест. И пусть меня просвещают, из чего он приготовляется. А я вот люблю, и все. Горелому все равно, что поглощать. Калите тоже.

Появляется озабоченный комбат. Лицо его красноречиво говорит: случилась какая-то гадость. Фарш застревает в горле.

- Горелый, хорош завтракать. Расселись…

- Саперы, хорош завтракать! - с набитым ртом кричит Егор. Он встает и вытягивается, а банку держит, как фуражку при команде «головные уборы - снять!».

- Хорош, говорю! - взрывается комбат. - Кишлак штурмуют. С ЦБУ сообщили, что духов человек сто, минометами шпарят. Давай, живо по местам.

Он круто разворачивается и торопливо шагает к своей машине, по пути кричит на рассевшихся афганцев-водителей. Я вижу Вику, она растерянно оглядывается, что-то говорит комбату, пожимает плечиками.

- Как - ушла?! - слышу его свирепый голос. Вика продолжает что-то тихо объяснять, разводит руками.

- Горелый, ты слышишь?

- Что?

- Иди сюда! - Горелый спрыгивает и идет к комбату. Я тороплюсь за ним.

- Татьяна пошла по дуканам. Вместе с Гулямом.

Лицо Горелого каменеет.

- Ну, что молчишь? - комбат судорожно оглядывается. - Идиотизм! А нам надо выезжать! Немедленно!

- Поезжайте! Давай два бэтээра, я мигом обернусь. Догоню…

Комбат молчит, темнеет лицом, желваки ходят на скулах.

- Давай, только смотри. Смотри, понял? Я буду с тобой на связи. Частота тридцать девять - семьсот.

Горелый машет рукой, бежит к бронетранспортеру.

- Калита, бери автомат и быстро за мной!

Он лезет на броню, сержант за ним, машина тут же круто разворачивается.

- Лысов, давай вперед. Вперед! - машет рукой комбат.

- Едешь первым!

За моей спиной безжалостно и требовательно гудит, клаксонит колонна.

Весть об окруженном кишлаке облетела всех. Мы уезжали, и мы рисковали своими людьми, чтобы выручить других - афганцев. У войны всегда своя арифметика.

Я спускаюсь внутрь бронетранспортера за каской и застываю от неожиданности: на меня глядят заплаканные глаза Вики.

- Ты как здесь очутилась?

Она пытается что-то сказать, но лишь мотает головой и закрывает лицо руками. Только этого мне сейчас не хватало!

- Ну, погоди, что случилось? - Я осторожно беру ее за руку, и она кажется мне неправдоподобно маленькой и хрупкой. Меня разбирает досада и злость. Женская истерика в боевой машине! - Ты хоть понимаешь, что мы в первой машине, здесь опасно? - Я осекаюсь на полуслове. Уж лучше не пугать. Высажу на первой же остановке - и дело с концом. - Ну, а ты чего молчишь? Почему я узнаю о посторонних только сейчас? - набрасываюсь на ухмыляющегося Овчарова.

Вика что-то бормочет сквозь плач, но из-за рева двигателей я ничего не могу понять.

- Что ты говоришь? - кричу ей.

- Я виновата, я сама виновата, что не удержала ее, - тоже кричит она с отчаянием. - И пусть мне будет хуже. Я не имею права отсиживаться где-то позади.

- Чего-чего? - не сразу доходит до меня. - Здесь не штрафная рота, - бурчу я и лезу наверх. - Сядь прямо под открытым люком. Ясно?

Она кивает головой, сняв панаму. Сверху мне виден короткий хвостик ее волос, стянутый на затылке резиночкой. У меня сжимается сердце. Находит не вовремя сентиментальщина, вот-вот слеза прошибет…

А Горелый сейчас, наверное, кружил где-то по узким улочкам, искал злополучные дуканы, куда понесла нелегкая беспутную Таньку. Авантюры одних почему-то выходят боком для других. Это я усвоил твердо. Однажды один начальник решил повторить знаменитый суворовский маневр и послал роту через заснеженный перевал, чтобы выйти на пути отхода банды. Там, в горах, двое скончались от переохлаждения. Пришлось спускаться обратно. Такие дела. И, к слову, лихой тот начальник в отличие от славного полководца сам не штурмовал ледяные пики, а руководил безвылазно с КП.

- Эй, штрафная рота! - Я склоняюсь в люк, достаю карамельку в цветной бумажке, которая завалялась в кармане. - Держи.

Она поднимает красивые заплаканные глаза и гордо отказывается.

Это последнее, что я успеваю запомнить, - промелькнула еще мысль, что не умею обращаться с женщинами… А потом над головой свист, я отчетливо слышу это и так и замираю в неразогнутом состоянии. В следующее мгновение меня обдает жаром, будто вспыхнул воздух, что-то грубо сечет по каске, я чувствую короткий толчок и валюсь вниз. - Пулеметчик! - Я еще не понимаю, что чуть не лишился головы, что судьба очень точно рассчитала полет гранаты, которая лишь задела меня хвостовым оперением. - Пулеметчик… твою мать!

Но он уже давит на гашетку, шлет очереди в белый свет как в копеечку. От густого пулеметного грохота я подпрыгиваю на броне, как карась на сковородке. Я ничего не понимаю, но уже руковожу боем.

- Обороты, механик, обороты! - ору я, позабыв враз и фамилию водителя, и тангенту внутренней связи.

А тот как-то странно петляет, лавирует, притормаживает, наверное, пытается обмануть гранатометчиков.

- Жми, зараза, быстрей!

Нас обгоняет один, потом второй бронетранспортер, я высовываюсь наружу с автоматом в руках, рву затвор, позабыв про предохранитель, и, обдирая ногти, еле сдвигаю его вниз.

Проклятая «зеленка»! Чудовищное место, откуда в упор, безнаказанно летят пули и гранаты. Я «поливаю» ее, не особо надеясь на «всходы», просто так, для самого себя: когда ты что-то делаешь, когда борешься, то чувствуешь себя уверенней. Магазин пустеет быстро, а хочется, чтобы он был бесконечным, как струя из шланга, чтобы залить, загасить эти стреляющие кусты.

Позади гремит, подскакивает на ухабах грузовик, водитель с перекошенным лицом тоже подпрыгивает, мечется в кабине, наверное, молит Аллаха, чтобы помог выбраться отсюда живым.

Недавнее сонное урчание колонны сменилось яростным огнем, перепалками очередей, которые слились и раздробились в горном эхе. Где-то в центре колонны ухнула пушка, я не успел заметить разрыва снаряда. Любой ценой проскочить! Это только в кино любят ввязываться в бой на марше… Колеса отматывают дорогу, я, распластавшись на броне, перезаряжаю автомат. Пулемет почему-то замолкает, и я подсознательно доволен, потому что совсем оглох от его грохота.

Афганец, который мчится позади, кажется, пришел в себя, и его грузовик уже не швыряет из стороны в сторону. В следующее мгновение две огненные стрелы почти одновременно, залпом, вылетают из кустов. Они не летят - плывут в воздухе. Эти считаные мгновения кажутся неизмеримо долгими, и весь ужас состоит в том, что машина сама летит навстречу гранатам. Я весь сжимаюсь, влипаю в броню, успевая только заметить, как юркое огненное тело ударяет в борт грузовика. Вспышка, и машина врезается в скалу.

Я кричу «стой», спрыгиваю на землю и бегу к грузовику. Машина горит, голубое, прозрачное пламя перекидывается на зерно. Дверца кабины не поддается, я рву ее, пока она не распахивается настежь: прямо на меня сваливается тело водителя. Я понимаю, что он мертв, и тащу его в сторону. Две или три машины обгоняют нас на полном ходу, я вспоминаю о Вике, которую опрометчиво бросил под огнем, но тут громыхает взрыв, лопаются бензобаки, меня обдает огнем, я чувствую, что опалило брови и ресницы. В черных клубах дыма прорисовывается мой бэтээр. Машины по-прежнему с воем пролетают мимо нас, никто не останавливается.

Изувеченные глаза афганца смотрят в небо. Кровь на его землистом лице кажется слишком красной. Я не знаю, что мне делать с трупом, и пытаюсь тащить его к бэтээру.

- Оставьте его, товарищ старший лейтенант!

Овчаров судорожно машет рукой. Лицо его выражает ужас.

В окошке мчащейся машины я вижу Гуляма, он что-то кричит на ходу и машет рукой.

- Олег! Олег!                                                                                                                                      

Я оборачиваюсь и вижу Вику.

- Что с ним? - Она бросается к афганцу, на ходу расстегивая санитарную сумку.

- Оставь его. И давай в машину, - бормочу я. Меня слегка покачивает.

Она испуганно смотрит на меня, видно, я здорово опалил себе лицо.

- Лысов, что случилось? - рядом тормозит бэтээр комбата.

- Афганца убили. И вот хлеб горит, - вяло машу я рукой.

- Тебя что - контузило?

- Да… то есть нет! - говорю.

- Быстро по местам!

Вдруг снова включается пулеметчик и покрывает крупнокалиберным басом последние слова Сычева. Комбат трясет кулаками, пулемет смолкает, и его машина объезжает мой бэтээр. Я лезу на броню, потом, вспомнив про Вику, спрыгиваю, подталкиваю ее и вслед за ней спускаюсь в люк.

- Ты чего так поздно стрелял? - ору я на пулеметчика.

- Патроны перекосило…

Грязное лицо его блестит, будто вымазанное солидолом. Мы проезжаем метров сто и снова видим горящую машину.

- Проезжай, проезжай быстро! - орет сержант в шлемофоне. Он прячется за броней танка. - Боеприпасы!

При этом слове я ныряю в люк - и вовремя. Щелкают, будто пистоны, разрывающиеся патроны, а потом что-то рвется гулко, тугим массивным звуком. Я выглядываю. Горящей машины как не бывало. Только обломки валяются на дороге. Сержант поспешно карабкается на танк…