…Горелый не вернулся. Мы выскочили из развала холмов «во чисто поле» и только тогда отдышались. Я вновь был в голове колонны. Когда получили по радио команду «стой», я неохотно остановился и пошел к комбату. Потом вспомнил о Горелом и припустил бегом. Сычев был мрачнее обычного, рядом с ним стояли безмолвный афганский комбат, Гулям, начштаба Кизилов и двое ротных. Гулям оправдывался, разводил руками и говорил по-русски хуже обычного. - Я сказал: пойду ХАД и царандой. Потом пойдем вместе. Я пришел - она не видел. Я думал, Таня пошла один… - Все ясно с тобой. Бросил девчонку. Гулям снова развел руками. Комбат уперся взглядом в Гуляма, потом посмотрел на начштаба, который молча посасывал сигарету, глянул на хмурые лица ротных. - Я вышел на ЦБУ, - сказал Сычев, - в Карами совсем туго. Патроны на исходе, много убитых. Я запросил «вертушки». Обещали помочь… Как же ты, придурок, бабу оставил? - снова накинулся он на Гуляма. - Командор, я не знал. Таня пошел один… - Он отступил на шаг и растерянно оглянулся. Афганец-комбат что-то выпалил резкое и гортанное, Гулям насупился и смолк. Теперь будет молчать весь день. - Ладно, - комбат отвернулся, окинул взглядом застывшую колонну, потом снова повернулся к нам. Кажется, у него созрело решение. - Что там с радиостанцией у него? Почему на связь не выходит? - Нормально работала. - Начштаба пожал плечами, поплевал на сигарету и бросил ее в пыль. - Ладно, придется оставлять взвод. Здесь! - Он притопнул для убедительности. - Место открытое - и хорошо. Будут ждать Горелого. Больше людей оставить не могу. Там посмотрим. И все, пора, а то приедем на одни угольки. - А если попал в засаду, - не выдержал я, - отстреливается? Комбат перебил. - А если не попал, а если убит, а если едет уже к нам? Здесь я командую, ясно, старший лейтенант? - И, круто развернувшись, бросил уже всем: - Давай, по местам! Здесь остается первый взвод Красильникова. Все. Я не обиделся на комбата. Глупо надуваться и пыжиться в такой ситуации. Мы опять оставляли своих товарищей, оставляли одних среди чужого и враждебного мира, который сомкнется клещами, лишь мы отъедем на расстояние. Я не понимал, зачем он оставил взвод. Может быть, для того, чтобы оправдаться? А может, чтобы в случае необходимости быстро, с полпути, отправить взвод на выручку Горелому? Кто знает, может, через час окажется, что ему нужна помощь? Комбат импульсивен и непонятен. Я чувствовал, что-то должно случиться. Очень скоро. Несколько раз вместе с саперами я выходил на дорогу и проверял, нет ли мин. Но, как ни странно, интуиция ничего не подсказывала мне. Даже Шельма, измученная зноем, не учуяла следов взрывчатки и недоуменно смотрела на нас. Сначала мы добрались до реки, потом уже вдоль нее шли до самого кишлака. Он встретил нас гнетущей тишиной. Длинные тени от башенок, массивный серый дувал по периметру - все это открывалось перед нами, как только мы обогнули гору. Кишлак молчал. Мы были в полной готовности к бою. Грузовики отстали и вместе с ними несколько боевых машин, бэтээры неторопливо окружили кишлак кольцом - мышь не проскочит. Вдруг на дувале, на крышах домов, появились люди. Это случилось неожиданно, будто возникло в нашем воображении. Какое-то мгновение еще стояла тишина, и тут ее прорвало, раздались радостные крики. Люди махали руками, потрясали оружием, а потом и с нашей стороны стали нарастать торжествующие возгласы. В могучем крепостном дувале распахнулись ворота, одна створка, разбитая до основания, рухнула с грохотом и треском. А за воротами, в проеме, стена мешков с песком, и на ней веселились, ликовали, плясали кишлачные пацаны; они быстро и споро сбрасывали вниз, растаскивали в стороны тяжеленные мешки, расчищали нам проезд. Еще не успели разобрать завал, как с баррикады спрыгнул бородатый мужчина в защитном френче, перепоясанный пулеметными лентами. Я узнал его, это был Ахмад, командор, о котором даже в нашем видавшем виды батальоне ходили легенды. Навстречу ему верхом на бронетранспортере пылил комбат; похож он был сейчас на командующего, принимающего парад. Комбат спрыгнул с брони, оступился, еле удержался на ногах и, уже отбросив всякую степенность, кинулся к Ахмаду. Они горячо и искренне обнялись. И главное было не в том, что прорвалась, прошла сквозь засады колонна и привезла хлеб, оружие, боеприпасы. Дело было в ином: мы одержали маленькую победу, и небольшой кишлак, в котором каждый житель - солдат, теперь снова мог продолжать свою борьбу. К Ахмаду уже спешили афганский комбат, Карим, офицеры. Я тоже заторопился. Я знал: именно в эту минуту пишется история, а вернее, переворачивается ее очередная небольшая страничка. Может, я ошибался… Но те, кто не пережил военную дорогу, не оценит радость ее конца. Из-за горы выползла урчащая цепь машин. Ахмад бросил зоркий взгляд в ту сторону, издал дикий торжествующий крик, вмиг сорвал с плеча автомат и выпалил в небо очередь. - Он сказал, это есть последние патроны, - словоохотливо перевел мне Гулям. Я кивнул головой, но не ответил. Хороший парень Гулям, а вот из-за его глупости будто в воду канули сначала Татьяна, а потом Горелый вместе с двумя экипажами. Мною снова овладело тягостное предчувствие. Два бэтээра! Да что они смогут! Из-за любого дувала ничего не стоит залепить им гранату в борт. Я нервно поежился, вспомнив звук, с которым вгрызается в броню выпущенная из базуки граната: шипение и хлопок - как пробка шампанского. Душманы ушли за три часа до нашего прихода. Они уклонились от боя. Им оставалось совсем чуть-чуть, чтобы ворваться в кишлак и устроить резню. Вблизи я рассмотрел выщербленные, пробитые пулями стены, казалось, они еще хранили в себе раскаленную энергию пуль. В крепости, под дувалом, лежали прикрытые простынями тела ее защитников. Свежие потери. Их захоронят до захода солнца. В другом месте аккуратным рядком выложены трупы врагов - из тех, кто прорвался в крепость с помощью приставных лестниц. Как с ними распорядятся, я не знал. Уцелевший народ высыпал на площадь. Кольцом уже выстроились грузовики, афганцы споро выгружали мешки с зерном, боеприпасы, медикаменты - все, что мы привезли. На изможденных лицах голодным блеском сверкали глаза, всех обуяла лихорадочна радость. Над толпой плыл нетерпеливый, возбуждающий гул. И уже тарахтела вовсю по-пуштунски «автогромыхалка» - БАПО - «боевой агитпропотряд». Тут я вспомнил про листовки, которые вручил мне перед отъездом замначальника политотдела, вернулся к машине, взял их с собой. На каждой было изображено одно и то же: афганский сарбоз с автоматом широким жестом показывал на поля с тракторами, контуры завода, линии электропередачи. Одним словом, социализм. Конечно, им ни к чему была вся эта агитация: главным было для них хлеб и оружие. Но листовки брали, вежливо рассматривали, аккуратно складывали и прятали в карманах. Я смотрел на толпящихся, переминающихся с ноги на ногу людей. Большинство их было вооружено. Это были голодные, почти отчаявшиеся оборванцы, для которых понятия жизни и смерти переплелись так тесно, что и то, и другое воспринималось как печальная необходимость. Их спокойная жертвенность была так же естественна, как и яростное нежелание склониться перед врагом. В сгустившихся сумерках лица казались еще темнее; я видел, как афганцы своими худосочными руками выхватывали мешки и осторожно несли к центру площади. Любопытными зверьками тут и там сновали мальчишки, стреляли у солдат сигареты, лихо сплевывали, шныряли глазами, а кое-кто из них уже потихоньку воровал просыпавшееся зерно. Толпа гудела, увеличивалась в размерах; поодаль черными тенями безмолвно стояли женщины, многие из них держали на руках младенцев. Наконец приступили к раздаче зерна. Ахмад распоряжался. Люди волновались, гул нарастал, в скопище тел будто накапливалась голодная взрывчатая энергия. Хорошо, что я успел раздать листовки, а то торчал бы с ними как дурак. Те, кто стоял первыми, получили свои мешки и пробирались сквозь толпу. Раздача зерна шла быстро. Сарбозы подкатывали очередной грузовик, ловко сваливали мешки на землю. Многие мешки были пробиты; из дыр, как кровь из ран, струилось зерно. Меня неприятно поразило, как небрежно швыряли сарбозы хлеб. Один мешок лопнул, и зерно рассыпалось в пыли. Высокий, как минарет, старик закричал что-то гортанное и злое, потряс кулаками, опустился на колени, стал собирать зерно в подол рубахи. Старик между тем собрал зерно пополам с пылью и теперь не знал, как с ним поступить. Ахмад, по-прежнему с автоматом в руке, перепоясанный лентами, стоял на борту грузовика и воплощал революционную справедливость. Он давно заметил, как мучается старик, наконец царственно указал вниз, и тот послушно ссыпал зерно в кучку у колеса автомобиля. Потом старик подхватил своих два мешка, взгромоздил на ишака, нелепо торчащего среди людских голов, и стал толкать животное. Но ишак упрямо стоял на месте. Старик толкал его, потом начал колотить по голове, впалым бокам; ишак дико взревел, вконец ошалел и уже не понимал, что от него хотят. Шум, гвалт достигли последней черты. Энергия вырвалась наружу, началась давка. Кто-то рухнул на землю, и толпа сомкнулась над ним; сарбозы испуганно полезли на грузовики, сплошной дикий крик затопил кишлак. Я невольно вцепился в крышку люка, хотя толпа вряд ли смогла бы перевернуть бронетранспортер. Вдруг в сумерках ярко полыхнула очередь. Ахмад стоял, широко расставив ноги, одной рукой, словно пистолет, держал автомат стволом в небо. Он выкрикнул несколько слов, и в наступившей тишине послышалось что-то вроде одновременного выдоха. «Нашли время раздавать зерно, - подумал я, - дождались бы утра… Хотя вряд ли бы дождались». Машины подходили одна за другой. Сгружали хлеб. Это зрелище в конце концов утомило, я крикнул водителю, который уже задремал, чтобы он выезжал из крепости. Из люка комбатовской машины пробивался свет. Значит, он был там. Я быстро влез на броню и по праву старшего сапера в колонне смело спустился внутрь. - Что нового? Вместо ответа комбат показал мне кулак. Он сидел в шлемофоне, глаза прищуренные, будто пытался что-то разглядеть особенное на панели радиостанции. - «Ноль двадцать первых» нет? Потерь нет? - вдруг крикнул он. - Я не понял, Град-3! Я не понял… Ах-х… Он подскочил на месте, сжал в кулак руку, будто собирался сокрушать радиостанцию. - Град-3, не ввязывайся, уходи, пили со всех ног! Как слышал? Град, как понял?.. Комбат сгорбился и застыл, сидел неподвижно минуту или две. Я боялся вздохнуть. Наконец он поднял глаза, увидел меня. - Что? - одними глазами спросил я. - Ух, черт… - Он стукнул кулаком по колену. - На духов нарвались… - Кто? - Красильников… Он сорвал с головы шлемофон, протянул его Кизилову. - Давай, сиди на связи. Я тут, рядом буду. Он полез наружу, попутно крепко задел мою голову ботинком, но даже не заметил этого. Я вытер щеку и остался в машине. Горела только лампочка радиостанции. Кизилов глянул на меня, чиркнул спичкой, закурил. - Комбат локти кусает, - задумчиво проронил он. - Не надо было этот взвод оставлять. Одно за другим… - И все из-за этой дуры. - Этот тоже хорош. Идиот… Оставил одну. - Баба на корабле - к несчастью. - Зря я его не отговорил. - Кизилов вздохнул. - А Горелого - одного оставлять? Конечно, лучше было бы еще взвод в городе оставить. - Лучше, хуже… Хорошо рассуждать задним умом, - раздраженно перебил Кизилов. Воображение рисовало мне картины одну ужаснее другой. Убитый или, того хуже, плененный Горелый, растерзанная Танька, расстрелянный и уничтоженный взвод во главе с Красильниковым. Черные мысли преследовали, будто наяву я видел догорающие в ночи бронетранспортеры, трупы наших ребят, и над ними - копошащиеся хищные птицы, моджахеды. Хуже нет состояния. Погибли, все погибли… До самого рассвета я ходил кругами возле штабной машины, смолил сигареты «Прима», слушал, как орал где-то под крышей уцелевший афганский петух. Ни Горелый, ни Красильников на связь не выходили. Нервы мои были на пределе. В таком состоянии человек не может ни спать, ни есть, ожиданием заполнена каждая клетка. Я рассеянно наблюдал, как блекло черное небо и на востоке постепенно расползалось багровое пятно. Что предвещал новый день? - Лысов, - услышал я за спиной голос комбата. - Собирайся, поедешь на трассу. Пулей проскочишь. Пока этот десант появится… А потом - в город и там будешь ждать колонну. Ясно? С тобой три, нет, четыре машины. Я кивнул и тут же побежал к бронетранспортерам. Я был готов на что угодно, лишь бы не изнемогать, не сгорать медленно от тягостного и мучительного ожидания. Машины стояли наготове, видно, комбат давно принял решение, но колебался до последней минуты. «Проскочишь пулей», - повторял про себя его слова. Пыльные тяжелые бэтээры ждали меня. Они, конечно, мало походили на пули, и все же в грозной скупости их линий таилась стремительная сила и надежность. «Проскочим», - сказал я себе и полез на первую машину. Опасное неведомое дело полностью завладело мной, я даже не задумывался об опасности очередного шага комбата. Я подумал: «Мы - мобильное, маневренное, хорошо вооруженное подразделение и, значит, должны по-современному вести боевые действия». Примерно так и подумал строчками из боевого устава. …Это была гонка, ралли, это была безумная езда, и оправданием ей мог быть лишь наш расчет на внезапность. Если нас ждут духи, то мы должны проскочить мимо них с такой скоростью, чтобы они только рты разинули. У меня сжалось сердце, автомат грелся под рукой, взведенный и готовый к бою. Бойцы распластались на броне. Без происшествий мы достигли той точки, где вчера оставили взвод. Здесь было мертвенно и тихо. Я спрыгнул с брони и пошел по шоссе. Несколько раз я натыкался на автоматные и пулеметные гильзы. Один из бойцов нашел панаму. На внутренней стороне инициалы: «В. Н. М.». И больше никаких следов. Я вышел на связь с комбатом, доложил обстановку. Голос Сычева из радиостанции прозудел: - Срочно возвращайся! - В город? - Нет, к нам. Все ясно? Конец связи. Я мысленно выругал дурацкую лаконичность комбата. Что случилось в кишлаке? Почему он отменил свой предыдущий приказ отправиться в город? Я ничего не понимал. Меня подмывало снова выйти на комбата, узнать, нет ли вестей от Горелого и Красильникова, но я понимал, что за лишнюю болтовню в эфире можно получить по шее. Мы возвращались. От нескончаемой дороги, длительного напряжения я стал терять чувство реальности. Ощущение постоянной опасности притупилось, я равнодушно смотрел на шоссейку, изредка поглядывал по сторонам. Даже когда в небе появились две пары вертолетов, я не испытал к ним никакого интереса. Они шли на большой высоте, и шум наших моторов заглушал их стрекот. «Вертушки» обогнали нас и скрылись за горами. Было не похоже, что они собирались высаживать десант. На скоростях мы прошли серпантин, потом миновали черные скалы и Ущелье. Солнце слепило глаза, броня раскалилась. Кишлак опять встретил нас тишиной. На полях мирно копошились люди, на берегу реки выстроились грузовики, бронетранспортеры, кто-то мыл машины, кто-то купался. Первым, кого я увидел, был Горелый. В толпе наших, собравшихся перед воротами, возвышалась его поджарая фигура. Егор сорвал панаму и издали приветственно замахал. Внутри у меня все запрыгало от радости. На ходу я соскочил с бэтээра, и Егор схватил меня в свои суровые объятия. - Где ты пропадал? И как ты здесь?! - Спокойно, Лысов! Я прибыл с вертолетом. Мадемуазель со мной. Все живы и здоровы, никто не простудился! Какие еще вопросы? Из Горелого слова не вытянешь. Но какое-то время спустя, как бы между прочим, такие подробности расскажет, что верится с трудом. Тогда я выжал из него немногое. Татьяну он начал искать, как и следовало ожидать, по дуканам. Он несколько раз прошел все торговые ряды, съездил в дальний дукан. Таньки нигде не было. Он вернулся в центр и, как сам выразился, начал «шерстить» все дуканы подряд. Связаться с нами по радио он не смог: ничего не слышно. На ночь глядя ехать не решился, переночевал во дворе ХАДа. Под утро Горелый встретился на шоссе со взводом Красильникова, уже после того, как те вырвались из окружения и благополучно улепетывали аж до самого города. Только тогда Горелый смог связаться по радио с ЦБУ и потом с комбатом. Я к тому времени был в пути и, естественно, ничего не знал. Потом вертолетчики забрали Горелого, Таньку-заразу, Калиту и доставили в кишлак. Красильников со взводом остался ждать в городе. - Так что, старина, - он хлопнул меня по плечу, - приношу извинения, что своим отсутствием доставил хлопот. - Теперь ты имеешь право на постоянный пропуск в женский модуль, - отозвался я. - Кстати, а где же Татьяна? - Под домашним арестом. В машине комбата… - Пойдем, навестим. - Извини, но у меня на нее аллергия. Татьяна сидела в тени машины и занималась сразу двумя делами: пила из баночки с надписью «си-си» и курила сигарету «Мальборо». И то, и другое было из комбатовских запасов. Она приветствовала меня легким взмахом руки, будто ничего не случилось. - Привет, привет, путешественница… - Станешь тут с вами путешественницей. Ну, и мужики пошли! Подожди, говорит, минуточку, а сам исчез, мерзавец. Бросил девушку среди душманов. Спасибо, хоть один настоящий мужчина нашелся. Я возмутился: - Слушай, Татьяна, я бы на твоем месте молчал. - Ты на моем месте?! - Она фыркнула и нахально вытаращила глаза. - Да я у душманов в лапах была. Меня выкрали! - Из-за твоей глупости столько людей жизнью рисковали. - А я не рисковала?! Я вообще чудом жива осталась. - Она зло хмыкнула. - Ладно, иди, мальчик. В другом месте поучать будешь. Ну и мужики пошли… Сплошь учителя! Я даже поперхнулся от такой наглости. Будь у меня нервы послабей, я бы, наверное, не выдержал и затолкал ей в лифчик гранату. Но я лишь мысленно обозвал ее нехорошим словом. Спорить с такими женщинами бесполезно: у них стойкий синдром собственной правоты. Всю картину ее падения живописал Калита. - Сначала мы обошли весь ряд дуканов. Пацаны пристают: «купи, купи», всякую ерунду суют. Горелый все отмахивается от них, спрашивает, где «шурави-ханум». А никто ничего не знает или не хотят говорить. Товары показывают… И тогда товарищ капитан говорит мне: «Надо устраивать шмон. Мне эти подозрительные рожи не нравятся». Ну вот. Чувствую, что товарищ капитан собирается устроить международный скандал. Поэтому я предложил ему съездить в другие дуканы. Ясно, для очистки совести. Поехали - там тоже ничего не нашли. Вернулись. И тогда товарищ капитан снова говорит: «Начинаем шмон». Приказывает остановить бэтээр у дукана и пулеметчику: «Крути стволом туда-сюда». А сам врывается в дукан, дуканщика в сторону, орет диким голосом: «Ханум?! Ханум?!» Полез в подсобку, перерыл все коробки. Ужас! Я с автоматом наперевес стою на входе, а Горелый носится по дукану - ну, как угорелый, кричит: «Она где-то здесь, я нюхом чувствую!» Перерыл один дукан, оттуда - во второй. Бэтээры за ним следом… Дуканщики трясутся, позеленели от страха. Ясно, вдруг ненормальный шурави попрет на своей громадине прямо на прилавки… В третьем дукане раскололись. Может, от страха, может, захотели насолить конкуренту. Жирняк там был, здоровый такой боров, на двух стульях сидел. Перетрусил… И вот по-русски очень складно нам рассказал: была, значит, ханум, заходила к нему, потом пошла дальше - в самый крайний дукан, и больше он ее не видел. Ну, мы для порядка перевернули еще два дукана, в последнем товарищ капитан совсем разъярился, схватил хозяина за грудки. Где, где ханум, кричит. От его крика посуда все с полок посыпалось. Потом как двинет его: хозяин в одну сторону, чалма - в другую. А тут на шум парень какой-то вылетает, Горелого хвать за руку, а он его - в дубленки отправил. Я даже не успел заметить, как Горелый это сделал. Ханум, ханум! От одного крика обделаться можно! Наверное, в дукане все японские стереосистемы гавкнулись. Так он ревел… Потом он заметил подсобку - и туда. Двинул разок ногой - дверь открылась, а оттуда: бабах! Выстрел. Пуля ему касательно прошла вдоль руки. - Ранили! - всполошился я. - Немножко… Горелый сразу же и срубил того. В одну секунду. А тут еще и пулеметчик из крупнокалиберного как даст по крыше - сверху труха посыпалась. Положили тех двух на пол, руки за голову, а третьего Горелый за ноги на свет вытащил. Он еще сказал, что эту рожу где-то видел уже. Убитого, ясно… Вот стоим, не знаем, что дальше делать. Пуля-то прямо в лоб угодила. Тихо стало. А на душе как-то муторно. И тут ротный испугался, схватился за голову, присвистнул и говорит мне: «Что я натворил!» Так и сказал. И тут вдруг слышим: то ли стон, то ли мычание, не разобрать. И тихо-тихо так, будто из-под земли. Смотрю, наш ротный как будто повеселел. Подхватывает хозяина за шкирку, на ноги ставит. Ему ж ничего не стоит. Тот на полусогнутых тащится в каморку, свет включает, а там - люк. Открываем, сидит наша ханум, вся перевязанная веревкой, как колбаса, джинсики новенькие на ней, расстегнутые только. Рот платком завязан. Ну, ротный увидел ее, вздохнул и уж сказать ничего не может. Вытащили ее, развязали… Она ревет, слезы ручьями. А ротный спрашивает: «Изнасиловали небось?!» Танька аж передернулась, руками машет: «Нет-нет, ты что!» - Ага, просто джинсы подарили - и все, - заметил я.
- Ха, джинсы! Мы, товарищ старший лейтенант, не успели очухаться как следует, а Танька, зараза, уже коробку какую-то тащит. Это, говорит, «Панасоник», я его купила. Горелый плюнул и на букву «б» ее назвал. Вот так. И тут, наконец, из ХАДа или еще откуда молодцы подскочили. В джипах, с автоматами. Ну, объяснили им кое-как, в чем дело: они вроде поняли и увели тех двоих с собой. Теперь, наверное, кокнут, если еще не успели. Ясное дело. А Танька потом всю дорогу рассказывала, как она примеряла джинсы в каморочке, а из-под пола душман вылез. Все убеждала, что не далась им, кусалась, коленки вот так подогнула - и все. Ну, умора! Как будто это так важно для нас… Я слушал бесхитростный рассказ Калиты и не знал, как реагировать: смеяться или негодовать. Пожалуй, второе тоже выглядело бы смешным. Мы, наконец, получили короткий отдых. Горелый в нарушение приказа предложил искупаться. Вика пошла с нами. Хотела увязаться и Татьяна, но тут же отстала, напоровшись на суровый взгляд Горелого. Кажется, она начала его побаиваться. Вика осталась на берегу. Мы уже собирались раздеться, и вдруг прогремел глухой взрыв. - Плотина! - сразу понял Горелый. Мы побежали по берегу. Плотина стояла невредимой, поодаль от нее толпились люди. По реке, прямо к нам, плыл обезображенный труп. - Стойте, все назад! - прокричал Горелый и махнул рукой в сторону. - Давай, Олег, беги за нашими. Скажешь комбату, работенка появилась. Я припустил к кишлаку. Отдых закончился. Вернулся со взводом на бэтээрах. Афганцы толпились поодаль плотины. Среди них выделялся верзила Ахмад, рядом - Гулям. - Душман закрыл вода, - возбужденно выпалил он и показал на плотину. Это было и без него понятно. Вода прибывала, нашла пути в обход плотины и скоро должна была хлынуть через гребень, затопить поля… Но самое худшее, если плотина взлетит на воздух. Афганцы галдели, суетились, возбужденно размахивали руками, многих распирало от желания действовать немедленно. Вчетвером мы двинулись вдоль берега. Афганцы смолкли, застыли серой кучкой; с ужасом и благоговением они следили за каждым нашим шагом. В глубине души мне было приятно. Я не переоцениваю свой труд на этой чужой земле, но знаю, что он приносит пользу, конкретную пользу, и это в десятки раз важней красноречивых проповедей и всех наших жалких попыток политпросвещения местного населения. Через полчаса мы сняли три мины. Было странно тихо, но еще более странными были звуки бегущей, стекающей, сочащейся воды под безмолвным пламенем солнца. Горелый выпрямился, оглянулся, увидел на бэтээре Вику, улыбнулся ей. - Пошли на ту сторону, - бросил мне. Мы пошли по плотине на другой берег. - Смотри за Гулямом, - вдруг тихо сказал он. - Зачем? - Я вчера его брата укокошил. - Это в дукане? - опешил я. - Там. Только сейчас вспомнил, где видел эту физиономию. Дуканщик, тот самый, что презервативы тебе дарил. - Ладно тебе, помню… - Ты за этим Гулямом присмотри. Пусть рядом будет… А я с Калитой проверю еще на том берегу. - Гулям! - позвал я. Он неохотно подошел, в лице его появилось что-то новое, какое-то настороженно-любезное выражение. - Надо открыть шлюзы, понимаешь? Гулям смущенно пожал плечами: - Я не знаю, не умею… И он повернулся, чтобы уйти. - Погоди, - остановил я его. - Вот лебедка, ручки, надо поднять затворы. Крути здесь, понял? Гулям по-прежнему стоял, не двигаясь. Худшие подозрения полезли мне в голову. - Ну, чего стоишь? - Там есть мина! - Он тревожно оглянулся. - Надо смотреть, потом пускать вода. - Егор! - крикнул я. - Он говорит, тут есть мины. - Горелый подошел к нам, вслед за ним - Калита. - Спускайся вниз! - приказал он сержанту. Калита сел на край проема, глянул вниз, где журчала вода, сдерживаемая металлическим языком затвора. Потом осторожно полез вниз. - Ни черта не видно, дайте фонарик. Я быстро вытащил из сумки фонарь, бросил Калите. - Поаккуратней, Андрей. - Горелый впервые назвал его по имени, потом метнул взгляд на Гуляма: - А твой братец плохо стреляет. С трех шагов не попал. Вот видишь, только чуть-чуть задел. Он приподнял рукав и показал забинтованное место. - Зачем так говоришь? Мой брат - дукандор… Он заметно побледнел. Я следил за каждым его движением. - Он уже не дукандор, - хладнокровно поправил Горелый. - Я отправил его к Аллаху. За то, что плохо стреляет. - Есть! - послышался голос из бетонной ямы. Мы машинально повернулись, и в этот момент Горелый быстро выхватил из кобуры Гуляма пистолет. - Дай пистолет! - Если я ошибся, верну и даже извинюсь. А пока стой тихо… Я принял у Калиты тяжелую пластмассовую мину, потом помог выбраться и ему самому. - Камни поставили, - возбужденно сообщил он. - Затвор поднимаешь - срабатывает взрыватель. - Проводков не заметил? - спросил Горелый. - Заметил. Обрезал… - Молодец… А теперь бери наши автоматы и стереги этого гуся. Если побежит, стреляй без предупреждения. Лицо Калиты вытянулось от изумления. - Это духовский шпион, ясно? - Ясно-о… - Командор, зачем так говоришь? Командор! - Гулям попытался ухватить его за рукав. - Стоять! Толпа на берегу зароптала. Люди осторожно потянулись на плотину. - Назад! - рявкнул Горелый. - Майн! Майн! - и показал вниз, под плотину. Люди нерешительно остановились. - Давай, Олег, по тросам вниз! Он спустился первым, проверил щупом дно, после чего ступил в воду. - Командор! Командор! - вдруг заорал сверху Гулям. - Чего тебе? - раздраженно прикрикнул Горелый. - Командор, уходи! Взрыв будет! Сейчас взрыв. Душман взрыв будет. - А-а, - протянул он и снова стал аккуратно обследовать дно. - Егор, он правду говорит! - всполошился я. - Спокойно! - пророкотал он. - Здесь что-то есть… У самой подошвы поставили… Грамотно, ничего не скажешь. - Командор! - стонал наверху Гулям. - Заткни этого дурака! - Горелый, он неспроста! - Командор!!! - Тихо! Уже полчаса, как провода обрезали. - Чего ж ты молчишь? Горелый опустился в воду, прямо на колени, и руками стал обшаривать дно. Через гребень лилась вода. - Есть! - Он вырвал из грязи огромный цилиндр и не знал, куда его поставить. - Извини, - сдавленно пробормотал он, - хотел посмотреть, как эта сволочь себя поведет. Я осторожно приблизился к Горелому, и мы вдвоем, с кряхтеньем и сопеньем пристроили находку на уступе плотины. - Надо бы еще поковыряться, - пробормотал Горелый и вдруг повалился в воду. Я запомнил страшный крик с берега. В следующий момент на меня что-то обрушилось, массивный удар свалил меня в воду, я еле выкарабкался, увидев мимолетно, что это прыгнул Гулям. Жаль, что не было автомата… Афганцы распластались на земле, щелкали затворами, вразнобой стреляя по убегавшему в сторону скал Гуляму. Я бросился к Горелому, вытащил его из воды, взвалил на спину и поволок, моля афганского бога, чтобы не подорваться на последней мине. Кажется, Егор уже успел нахлебаться воды, дышал тяжело, с присвистом и хлюпаньем, на груди у него расплылось красное пятно. Он открыл глаза и произнес всего лишь одно слово: - Переиграл… А к плотине уже мчались танки и бронетранспортеры. Поочередно ухнули пушки, меня обдало горячей волной, заложило уши. Земля вздрогнула. На той стороне, на скалах, вспыхнул разрыв, другой. Потом тяжело заработали крупнокалиберные пулеметы. Посыпались камни, начался обвал. Потом, кажется, появился комбат, потому что огонь прекратился и вновь наступила тишина. Вика плакала и перевязывала Горелого. - Егорушка, ну как же тебя так, Егорушка? - Егор Петрович… - еле слышно поправил Горелый и мутно посмотрел на меня: - Слышь, Олег, я этого гада давно заприметил… Помнишь, с рацией стоял? С ХАДом говорил! Дураков нашел… Она хоть и японская, чуешь, а дальность связи не того… Духам нас продавал… Они все про нас знали… С самого начала… С Танькой он устроил - понял зачем? Чтоб задержать колонну! - Он перевел дыхание и закрыл глаза. - Помолчи, Егорушка, тебе нельзя говорить, - умоляла Вика. - Надо отвезти его к колонне. Появился комбат. - Я вызвал «вертушки». Обещали скоро быть. Как он? - Прекрасно… - просипел Горелый. - А где Гулям? - Ушел, гад… - Эх вы, растяпы… - ругнулся комбат. Подошел Калита, он морщился и сжимал ладонью окровавленную правую руку. - Если бы меня духи не задели, не ушел бы, товарищ майор. - Иди, перевязывай, - буркнул Сычев, потом добавил задумчиво: - Я давно подозревал, что он на духов работает. Мы погрузили Егора на трансмиссию танка, рядом уже хлопотал наш фельдшер, бормотал что-то жизнерадостное, разумеется, адресуясь к раненому. Но я знал, что ранение весьма хреновое. Перевязали и Калиту, к счастью, пуля прошла сквозь мякоть. Потом мы нашли проводок, который предварительно обрезал Горелый, по нему вышли к еще одному взрывному устройству, я с трудом допер его до берега и окончательно вывозился в грязи. Что говорить, подготовлено все было на совесть: изоляция, герметичность - не подвело бы… На берегу собралась уже целая толпа афганцев. Они запрудили плотину и оба берега, боязливо и с восхищением рассматривали мины. Ахмад что-то возбужденно говорил, показывал в мою сторону, старцы важно кивали головами, а пацаны дружно галдели. Ко мне подошел солдат-таджик и сказал, что Ахмад просит разрешения открыть затворы шлюзов. - Давай, чего ждать. - Я недоуменно пожал плечами. Потом открыли шлюзы, хлынула вода. Всеобщий экстаз достиг апогея. Я стоял грязный, мокрый и думал о том, что афганцы не меньше нас обожают торжественные мероприятия. Запруженная река уже не грозила смыть все на своем пути. Мы сделали свое дело - и снова пора было в путь. Горелый долго выздоравливал, еле выжил, потому что получил обширное заражение крови. После ранения он уехал в Союз, в Дальневосточный округ. А перед этим он ненадолго приехал в часть и увез с собой Вику. Вскоре я получил приглашение на свадьбу. Разумеется, меня не отпустили. Комбат заменился, через некоторое время уехала и Татьяна. После своих приключений она заметно поправилась, в характере ее появилось степенное самодовольство. В Союзе она отыскала Сычева, развела его с законной женой и заняла ее место. Говорят, у Сычева из-за этого были большие неприятности. Он чуть не вылетел из партии, и спасли его только афганские заслуги. Я написал письмо родителям Усманова в далекий узбекский кишлак. Никогда не занимался таким делом и впервые понял, как трудно приходилось Горелому. Ничего не врал, не приукрашивал, написал все, как было: про бой, разминирование, обстрел. Погиб начальник штаба Кизилов - как раз за день, как прибыл новый командир батальона. Попали в засаду, и он полез под огнем за раненым бойцом. Снайпер попал ему в затылок, пуля вошла как раз под каску. Кто-то сказал: сам виноват. Но разве можно винить человека, погибшего в бою? Калита подлечился и вскоре уволился в запас, дембельнулся. Уехал - и так и не получил ни одной награды. Хотя дважды представляли на орден. Прислал письмо: собирается работать в милиции. Овчаров - «дед». Он переменился внешне, напустил на себя бывалый вид, а когда совсем уже зарывается, получает от меня крепкую взбучку. Про Гуляма говорят разное. Видели его в городе в тот день, когда неожиданно сгорел дукан его покойного брата. Потом прошел слух, что Гулям убит, а позже - что он якобы в Пешаваре. Так или иначе, у хадовцев на него большой зуб. Кишлак Карами пока держится. В том районе провели операцию (тогда и погиб Кизилов). Но без особого успеха. Только мы ушли, как духи опять заполонили всю округу. Мне кажется, впрочем я почти уверен, что весь «коммунизм» держится в Карами на воле одного человека - Ахмада. И если его убьют - ворота в крепости откроются сами собой. Если не случится худшее и его не выдадут свои же. Ведь всякая затянувшаяся борьба теряет в конце концов свой смысл. Тем более что это борьба между соплеменниками. …Ну а я вскоре подорвался на небольшом фугасе, свалился с брони и выбил себе передние зубы. Такие дела. С тех пор я немножко контужен, речь у меня присвистывающая, и я больше помалкиваю. Может быть, из-за всего этого меня и потянуло на воспоминания. Остался мне последний месяц. Самое трудное время, когда уже ни во что не веришь, даже в свою судьбу. Роту мне не обещают, говорят, в Союзе будет видно. Я по-прежнему холост, но если успею вставить зубы, поеду в Киев и найду Оксану, чудный голос которой занесли однажды эфирные ветры в далекую страну Афганщину.
| 
