|
Принципы
Хижняк, верный своим принципам борьбы с неуставщиной, искренне недолюбливал некоторых дедов. И даже случалось, когда он был в соответствующем настроении, то от теории переходил к практике и наводил справедливость собственноручно. Многие деды за это платили ему взаимной нелюбовью.
Однажды ротный чуть "поддал" и, поскольку кровь заиграла, решил, что кое для кого пришло время поплатиться за грешки. Он высунулся из своей комнаты и прокричал:
— Дневальный!
— Я!
— Ковалёва мне!
— Есть!
— Чтобы через минуту был!
— Есть!
Был поздний вечер. Ковалёв в это время находился в караулке — отдыхал между сменами. Его растолкали и сказали, что он срочно понадобился ротному. Недовольно ворча, Ковалёв нехотя встал с уютной постели и направился в офицерскую комнату. Там он пробыл минут пять, не больше. Для профилактической работы этого оказалось вполне достаточно. Особых шумов за это время оттуда не доносилось, но когда Ковалёв вылетел наружу, уши у него светились огнём и торчали лопухами, а вид был совсем невесёлым. Деды, завидев такую негармоничность в ушах, не могли удержаться от смеха:
— Чего это у тебя с ушами случилось?
— Что, никак п..ды от ротного получил? Так и говори! Давай, рассказывай как дело было! Не стесняйся — все свои!
Несколько молодых, занятых уборкой в караулке, шуршали не поднимая головы, якобы так увлечены делом, что ничего не видят и не слышат, а в эту минуту в душе у них всё цвело, гремели гимны и ликовало злорадство. Ковалёв, насупившись и зло поглядывая по сторонам, так никому и не открылся, за какие такие грехи ротный отшлёпал его по ушам.
Участь Ковалёва мне никак не грозила, поскольку я был фанатичный и неисправимый сторонник того, что солдат должен обслуживать себя сам: заправлять за собой постель, мыть котелок, подшивать хэбэ, чистить сапоги, стирать портянки и выполнять прочие индивидуальные обязанности, не прибегая к услугам молодых. Так я и жил, руководствуясь этими принципами. Но, увы, авторитета мне это не прибавляло ни среди молодых — для них авторитетом был только крепкий дедовский кулак — ни тем более среди моих однопризывников-дедов, которые считали западло палец о палец ударить и поэтому тихо меня недолюбливали:
— Что ты из себя строишь? Не дед, что ли? Боишься молодого хлобыстнуть! Что, хочешь показать какой ты добрый? Как поедем на боевые, так один ты и уцелеешь — ты же ведь хороший! А нам, чуть зазевался, окажись молодой позади — получай пулю в спину! Да нахрена это надо? Вот ты их жалеешь, а они через полгода точно так же будут других др..чить, если не больше! Не так что ли? Не нами это заведено, и не на нас это кончится. Будь как все! Не выделяйся!
Видимо мои принципы не подходили для условий армейской жизни. Даже дембельский статус, гарантирующий спокойный распорядок, меня тяготил и угнетал.
Один дед с 5-й роты, не скрывая своего сочувствия ко мне, говорил:
— Э-эх, да что ты понимаешь в службе? Вот мне служить нормально! Бывало, свалишься на постель, закуришь, задумаешься о своём. А вокруг молодняк "шуршит". И нехотя, так негромко говоришь:
— Один жирный гусь.
Рас! — а перед тобой уже вырос один х..! Приказывай ему что хочешь! Я от этого — просто тащусь! Чувствую себя человеком! Правда, они не сразу научились отзываться на гусей — пришлось им разок п..ды подкинуть — мигом поняли, что к чему! Поначалу даже скажу только: "Один!" — так все всё бросают и строятся перед тобой. И не я всё это придумал — нас самих так же точно и др. чили! Лови момент — да разве на гражданке такое будет!
Моим главным идеологическим противником по части взаимоотношений призывов был Барышников Лека — наш ротный писарь, который всегда находился в авангарде на страже интересов дедов и неусыпно бдил авторитет старослужащего. Также он свято верил в превосходство воздушного десанта над всеми остальными родами войск. Когда мы ехали на стрельбы, то при встрече колонны машин с мотострелками он мгновенно возбуждался и, перегибаясь за борт машины, истошно до хрипоты орал:
— Чернота! Шушера! Встречу вас на гражданке — всем п..дец придёт! Вы слышите?! Вам п..дец! Недоноски! Ещё узнаете, что такое десант!
Его со смехом успокаивали другие деды. А Лека, вытирая рукавом слюни, ещё долго не мог угомониться, продолжая уверять всех в том, как беспощадно будет равнять своих же земляков кого увидит с чёрными и красными погонами, когда он объявится на родном Урале. Мне было противно смотреть на подобные его выходки — ещё подумают, что все остальные десантники такие же ненормальные, вроде него.
— Как его самого-то в десант взяли? Ведь дохлый, как червяк. И чего хорохорится? Чего напрашивается? Интересно, это у него с рождения или от воспитания? — задавал я себе вопрос, пытаясь объяснить странности в поведении Леки.
В роте Лека также постоянно следил за порядком. Он чувствовал личную ответственность за дисциплину и подчинение в призывной иерархии. И неспроста — ведь, по его мнению, порядок в армии держится на дедах. Не раз он с близкими ему по духу дедами заводил обсуждение вечно актуальной темы падения авторитета старослужащих. А главными виновниками, из-за которых в роте снижается роль дедов, неизменно объявлялись Бояркин и Черкашин.
— Разве это деды, если не могут молодыми рулить?
— Да они их боятся! Чадо — что тот, что другой!
— А Черкашин вообще, ещё и сержант! Его даже черпаки на х… вертят! Он им скажет: "Делай то-то", — а они: "Не могу — уже есть работа". Хорошо ещё нах… его не посылают, но, судя по всему, скоро будут. А потом, глядишь, уже и припашут! Не-е, точно — с этим надо кончать! Сколько раз им говорили, что молодых надо п..дить — иначе они работать не будут — всё до них не доходит.
И вот однажды во время обеда прямо на глазах у Леки, произошло такое, что окончательно вывело его из состояния равновесия.
Один молодой, которому Черкашин что-то сказал сделать, ответил ему, что уже имеет другое срочное поручение. Лека это воспринял как личное оскорбление — ведь молодой пререкался с дедом! Он подошёл к Черкашину и двинул ему по лицу:
— Когда молодых п..дить будешь?! Почему ты себя не уважаешь и всех нас позоришь?
Черкашин сразу схватил того молодого за грудки и залепил ему в челюсть. Завидев как разворачиваются события, остальная молодёжь, не дожидаясь, когда дело докатится до них, враз налетела на указанную работу.
Но Лека всё ещё не мог выйти из возбуждённого состояния и, завидев меня, посыпал агрессивные реплики уже в мою сторону. Я слушал всё, что Лека обо мне думает и терпеливо ждал, когда он перейдёт к действиям, чтобы немедленно, прямой наводкой, засветить ему в лоб большим черпаком, который лежал у меня под рукой. Ни в какие дискуссии я вступать не собирался — ведь надо говорить с ним на его родном языке, который он понимает и признаёт — кулаком со всего маха. На Лекино счастье другие деды за меня заступились и отговорили его от опрометчивого шага.
А вообще Лека был парнем простым, он и сам это не скрывал и любил повторять: "Будь проще, и к тебе потянутся люди". Уж пару раз в неделю я обязательно слышал от него это. "умное" изречение, однако сам я всегда старался держаться от Леки подальше.
Гадалин и Петров
В апреле прошёл громкий процесс по делу Петрова Александра — десантника из нашего полка. Это было весьма необычное явление. Судили Петрова за убийство афганской семьи — а такого ещё в полку не было ни разу. Необычным было именно то, что его судили. Ведь на боевых наши афганцев убивали не то что семьями, — а выбивали целыми кишлаками — и за это ещё медалями награждали: полно было случаев, когда наши убивали афганцев и не на боевых, а просто так — но они не попадались или, если кого и ловили, старались дело замять, и им всё сходило с рук. Но здесь был случай особый — Петров убил афганцев в Кабуле, в образцовом городе, тут было много свидетелей, и потому дело получило широкую огласку. Преступление было совершено ещё в конце ноября прошлого года, но следствие велось несколько месяцев и только сейчас дело было завершено и передано в суд.
Петров служил водителем ГАЗ-66 в автороте. Некоторое время он в Кандагаре возил миномётный расчёт. По осени в автороту из другой части был прикомандирован водитель — рядовой Гадалин — с БТРом, специально для того, чтобы возить командира полка. У Петрова с Гадалиным сразу нашлись общие интересы, и они быстро скорешились.
В тот вечер после отбоя они дружно соображали на двоих. Скоро кишмышовка кончилась и было решено сгонять в город за подкреплением. Приятели сели в БТР и отправились в последний в их жизни крестовый поход. На КПП их спокойно пропустили, поскольку все знали, что этот БТР командира полка. БТР выехал в ночной Кабул. Не обращая внимания на патрульных, они безостановочно миновали первый пост. Проехав дальше, невдалеке от второго поста, свернули с главной улицы и остановились. Друзья вышли из БТРа, вломились в дом и, угрожая оружием, стали требовать у хозяина кишмышовку. Но у него ничего не было — мусульманам вера не позволяет пить алкоголь. И тогда началась расправа: Петров дал очередь в хозяина, потом застрелил его жену и двоих детей.
На втором посту услышали выстрелы, и старший офицер, взяв с собой двух патрульных, пошёл узнавать, что случилось. Подойдя к месту, они увидели стоящий у дома БТР, в окнах горел свет и оттуда доносился шум. Офицер сразу понял, что стреляли свои и сейчас они находятся внутри дома. Он крикнул и предложил солдатам сдаться. Но Петров стал отстреливаться. Завязалась перестрелка. В перестрелке Гадалин получил смертельное ранение и тут же скончался. А Петрову удалось уйти. Немного отбежав и убедившись, что его не преследуют, он пристроился у стены дома, снял сапоги, положил их под голову и заснул пьяным сном.
В это время к месту происшествия на двух БМД уже прибыло подкрепление. Приехал сюда, чтобы во всём разобраться на месте, и комендант Кабула. Пока осматривали трупы и искали убежавшего солдата, отовсюду стали подходить живущие по соседству афганцы. Собралась довольно большая толпа. Вскоре спящего Петрова обнаружили и повели к БМД. Возбуждённая толпа чуть его не растерзала. Афганцы кричали и вели себя очень агрессивно. Дело чуть было не дошло до столкновения.
Петрова увезли и посадили на гарнизонную гауптвахту. Началось следствие. Чтобы лучше выяснить личность Петрова, к нему на родину — в новосибирскую область — отправили офицера. Там он сходил в милицию и навёл о Петрове справки. В милиции Петрова знали хорошо: до армии, буквально в течение нескольких месяцев, он умудрился четыре раза побывать в вытрезвителе. Кроме того, Петров имел судимость — отсидел десять месяцев "химии” за то, что ударил парня вилами и отобрал у него мотоцикл. Одно теперь было уже ясно: преступление Петров совершил не случайно, будучи пьяным, а вполне закономерно — это было в его стиле.
Пока велось следствие, Петров находился в одиночной камере. Один раз перед судом к нему на свидание пустили его приятеля-земляка, служившего вместе с ним в автороте. Они говорили совсем немного. Петров уже знал, что его приговорят к расстрелу, но внешне был спокоен. Сказал, что ему приписывают, будто бы он убил Гадалина: "Не так это было. В Гадалина я не стрелял — его убили в перестрелке. Но всё равно расстреляют, так что без разницы".
Суд над Петровым проходил во дворце Тадж-Бек, где находился штаб 40-й армии. Это был показательный суд. Сюда прибыли представители личного состава с различных полков. Всё было уже спланировано наперёд. Общественный обвинитель, которым был комсорг нашего батальона, требовал исключительной меры наказания — расстрела. Расстрела требовали и представители афганской стороны. В обвинительных речах даже слышались призывы устроить показательный расстрел перед строем, чтобы видели и солдаты и горожане. Петрову надеяться было не на что. Своей вины он не отрицал и свои действия не оправдывал. Даже сознался в том, что застрелил Гадалина, якобы за то, что тот предложил сдаться.
Когда Петрову дали последнее слово, он только тихо попросил, чтобы о случившемся не говорили родным. Судьи вынесли приговор — высшая, исключительная мера наказания — расстрел.
Сразу после приговора Петрова увезли в Союз на казнь. Командира полка Батюкова за это ЧП сняли и перевели в Союз в другую часть, вместо него назначили другого.
Новая БМД
В марте к нам в часть из Союза прибыли новые БМД взамен тех, которые забрали осенью на капремонт. Абсолютно новенькие — только сошли с заводского конвейера. Я был уверен, что на машину посадят кого- нибудь из молодых операторов — их в роте хоть отбавляй, а мне до дембеля оставалось всего-то два месяца. Кроме того, ещё по осени ротный вручил мне пулемёт — оружие более тяжёлое — стало быть менее почётное, а раз так — значит за что-то меня тогда невзлюбил. Так что на машину я не рассчитывал. И вот узнаю — БМД досталась мне! Почему Хижняк так осчастливил меня перед самым домом, мне было совершенно непонятно.
И теперь, когда другие дружно печатали шаг, бегали и надрывали мышцы на турниках, я с молодым механиком приводил нашу БМД в боевую готовность: он возится в силовом отделении, а я, наведя порядок на месте оператора, расположусь рядом и думаю о самом приятном: о приближающемся дембеле, о той беззаботной, полной наслаждений жизни, которая поджидает меня на гражданке. Там будут и домашние котлеты с картошкой, и горячая ванна, и девушки на пляже — словом, рай на земле, да и только.
Почти сразу наша БМД стала выезжать на охрану комендантского часа. Патрулировать ночной Кабул — одно удовольствие. Мою БМД определили на самый лучший — подвижный пост. Старшим у нас был лейтенант Корчмин.
Обычно Корчмин сразу же выгонял меня с моего места в башенном отделении, одевал шлемофон, устраивался там поудобней и засыпал. Я занимал его командирское место и, пользуясь тем, что командир увлечён сновидениями, чтобы его не разбудить, рукой показывал механику направление, куда надо ехать. Так мы ездили по всяким улочкам и закоулкам Кабула. Сворачивали с маршрута куда-нибудь в сторону по дороге и так едем куда глаза глядят — пока не упрёмся в тупик или пока дорога не сожмётся стенами домов так, что становилось тесно для БМД. Чтобы не заблудиться в лабиринтах ветвящихся улиц я всегда держал ориентир по горе, которая находилась неподалёку от Дворца Народов. Гора была высотой метров двести, хорошо просматривалась со всех районов и имела два горба, по ним, лучше чем по карте, можно было всегда определить своё местонахождение.
Раза три-четыре в течение ночи из центрального пункта опрашивались все посты. Услышав вызов, Корчмин на секунду оживал, стучал мне сапогом, и я, нажав на переключатель от шлемофона, отвечал шифром: "У нас — всё нормально".
Один раз, плутая по улицам, дорога нас вывела за город. Почти на предельной скорости, прорезая светом фар темноту и оставляя после себя шлейф гари, мы помчались по трассе. БМДшка тряслась от скорости, и я, сидя на броне, с восторгом всматривался в даль. Кругом лежала степь. Всё дальше удалялись слабые огни Кабула. Свежий ветер бил в лицо и ощущение простора свободы пьянило душу. Но проехав так несколько километров приятные ощущения стали несколько убывать, зато на смену им стали нарастать ощущения опасности и страха, — Не далековато ли заехали? Как бы на банду не нарваться. А то как умочат из гранатомёта — и конец приключениям!
Я пихнул механика ногой:
— Тормози! Хватит гнать. Давай назад!
В другой раз, исследуя город, нас занесло совсем не туда, куда стоит по ночам соваться. Дорога всё сужалась и сужалась, уже БМД с трудом маневрировала между стен, как спереди возник небольшой пятачок площадки, оканчивающийся железными воротами. Неожиданно перед нами вырос аскар, сделал шаг вперёд и наставил на нас автомат:
— Дрейшь!
Возникла неприятная, продолжительная пауза. Я тут же оценил, насколько уязвима оказалась моя позиция, поскольку сидел на броне на виду у аскара, и ствол его автомата метил точно мне в грудь. Корчмин безмятежно спал. Механик, высунув из своего люка только глаза, держал рычаги управления. Быстро нырнуть внутрь или начать разворачиваться — опасно, — а вдруг начнёт стрелять? Я вынул ноги из люка, соскочил на землю и сделал несколько шагов навстречу, стараясь этим показать, что мы — свои:
— Шурави аскар! (Русский солдат)
Однако на аскара весь этот набор из моего афганского словарного запаса не произвёл расслабляющего воздействия. Он продолжал стоять в той же решительной позе, держа меня на прицеле и твёрдо повторил:
— Дрейшь!..
Тогда, чтобы ещё раз продемонстрировать мой добрый настрой и мирно ретироваться, я повернулся к нему спиной и, широко размахивая руками, стал показывать механику знаками:
— Давай! Давай разворачивайся!
Одна гусеница закрутилась вперёд, и БМД, развернувшись на одном месте, стала в обратном направлении. Я, ощущая спиной неприятное давление от наставленного автомата, как мог спокойнее направился к БМД, заскочил на броню и, облегчённо переведя дух, махнул рукой:
— Поехали! Пронесло, слава богу!
После такого испытания у меня напрочь отбило охоту посещать особо глухие места.
Помимо несения патрульной и караульной службы наш батальон два-три раза в неделю выезжал на стрельбы. Тактические занятия и стрельбы проводились за аэродромом, где был полигон. Там перед горой устанавливались мишени, и экипажи, поочерёдно сменяя друг друга, выполняли комплекс стрельб. Затем проводилась тактическая подготовка, которой традиционно служил штурм самой горы. Когда мы, измотанные, поднимались на вершину хребта, то там, по ту его сторону, как награда за трудное восхождение, открывался вид просто неописуемой красоты. На простирающейся ровной пустыне то тут, то там, будто гигантские каменные ножи пронзившие поверхность плато из глубин земли, вырывались ввысь скальные породы. Рассыпанные кое-где небольшие кишлаки соединялись между собой пыльными ниточками- дорогами. Словно оазисы жизни выглядят редкие клочки зелёной растительности. Пейзаж как будто с другой планеты, и я ни разу не успевал вдоволь обозреть этот сказочный простор. Там внизу с аэродрома то и дело поднимались цепочки вертолётов и уходили на боевое задание. Пролетая над нашими головами, пилоты Ми-24 этих винтокрылых красавцев, завидев десантников на горе, как бы приветствуя нас, закладывали немыслимые виражи. И мы провожали их взглядом до тех пор, пока вереница вертолётов не превращалась в маленькие, еле заметные точки и ни скрывалась за горизонтом.
Один раз производили пуски боевых ПТУРСов. У самого подножия горы на огромном валуне краской нанесли мишень в виде огромного креста два на два метра. Поскольку, как нам объясняли офицеры, снаряд ПТУРСа изделие очень дорогое, то стрелять довелось не всем, а только одному оператору из трёх. Я тоже не попал в это число и поэтому учился управлять ПТУРСом на чужом опыте — глядя, как стреляют другие. А другие стреляли весьма неважно: сказалось недостаточность тренировок на тренажёре. Снаряды летели — куда хотели: то взмывали в небо, то резко устремлялись к земле и снова стремглав уходили вверх. Многие, задев земную твердь, взрывались, даже не долетев до цели. Другие, гуляя по сложной, кручёной траектории, ложились где-то в окрестностях мишени. Только один снаряд, пущенный сержантом, который в своё время заведовал электронным тренажёром и потому в пусках поднаторел, летел ровно, как по прямой, и попал точно в перекрестье, хотя для него это тоже был первый боевой пуск.
Любви все звания покорны
Почти все офицеры ВДВ, что и говорить, внешне смотрелись просто великолепно: прекрасно сложены и подтянуты. Редко кто позволял себе небольшое отложение жирка, а вывалившийся живот встречался только у старших офицеров и то как досадное исключение. В своём большинстве офицеры-десантники были бодры, энергичны, накачены физически и всегда косились в ту сторону, где были женщины, при этом излучая взглядом здоровый интерес.
Хижняк, безусловно, знал толк в женщинах и давно разгадал все секреты их души. Он был твёрдо убеждён, что женщину может покорить только сильное и стройное мужское тело, а романтика — цветы и душевные разговоры — здесь ни при чём.
— Фигура у десантника должна быть такой, чтобы любая баба только и мечтала залезть под него! Так что дедам на физподготовке советую не сачковать — вам скоро домой!
Женщины, судя по всему, тоже кое в чём разбирались, и среди офицеров различных родов войск всегда выделяли десантников, отдавая им безусловное предпочтение. Даже здесь, в Кабуле, далеко не рыбном месте, где так остро ощущалась нехватка женской половины, почти все наши офицеры оказались пристроены. Проявляя незаурядную напористость, они активно теснили соперников и уверенно брали своё. А гордились своими любовными победами ничуть не меньше своих успехов на поле брани. По долгу службы мне не раз доводилось на своей БМДшке развозить на свидание офицеров.
Дальше всех, в чужой район, приходилось везти комбата, где он с кем-то встречался в шикарной столичной гостинице. В самом начале патруля мы везли его туда через весь город, а когда время патруля заканчивалось, увозили его обратно.
Почти единственным местом в Кабуле, где водились женщины, был медсанбат. Иногда, по ночам, Хижняк заглядывал туда — благо он находился по маршруту нашего патруля. И хотя Хижняк всех уверял, что там он просто играет в карты — никто ему не верил.
Но самые приятные воспоминания у меня остались о похождениях старшего лейтенанта Дьячука — командира 6-й роты, которого я помнил ещё командиром моего взвода. Днём заехали в советский городок — микрорайон, где в одинаковых панельных пятиэтажках проживали наши гражданские специалисты.
Как только Дьячук ушёл к своей подружке, мы, воспользовавшись свободным временем, разбрелись по магазинчикам городка, приглядывая себе дембельские закупки: затемнённые очки, джинсы, рубашки и прочую мелочь. В одном из магазинов к нам подошли афганские пацанята и, не хуже нас самих зная, что нас интересует, предложили посмотреть ярко иллюстрированные журналы с обнажёнными красотками. Фотографии были весьма откровенными и мы тут же принялись их внимательно изучать. В это время в магазин зашла интеллигентная советская семья — родители с мальчишкой лет семи. Мы быстренько отложили журнал и принялись невинно рассматривать прилавки. Однако к моему огромному удивлению, зашедшая пара, увидев яркие иллюстрации, не прошла мимо с безразличным видом, а напротив, спокойно взяли этот журнал и стали с нескрываемым интересом его исследовать, к тому же обсуждая вслух свои впечатления.
Обойдя торговый ряд и кое-что подкупив, мы уехали на патрулирование. Вернулись за Дьячуком в указанный час, уже глубокой ночью. Городок тихо спал, только в редких окнах горел свет. Немного подождав, стали ему бибикать — весь городок будить. Поджарая фигура Дьячука показалась на балконе пятого этажа:
— Эй! Езжайте пока! Я ещё тут часа два побуду!
Мы уехали и, покуролесив по городу пару часов, вернулись и начали гудеть.
— Эй! Хватит шуметь! Иду! — донеслось из темноты пятого этажа. И вскоре он подошёл к нам вместе со своей худенькой подружкой. Видимо, чтоб поразвлечь даму, он решил покатать её на БМД — показать, что такое ночной патруль, а может она сама напросилась. Ей выдали бушлат и она, надев его, уселась на моё место на башне и спустила ноги в люк так, что мне, сидящему внизу, пришлось немного отклониться в сторону. Началось катание. Дьячук, пристроившись на броне рядом с подружкой, постоянно к ней жался и показывал красоты ночного Кабула. Но мне это катание понравилось, пожалуй, больше других. Сверху ко мне лился чарующий запах духов от чего у меня вскружилась голова, и сильней забилось сердце. Она, словно догадываясь о моих ощущениях, иной раз специально постукивала меня ножкой, а то и просто ставила её мне прямо на плечо. Покатавшись, Дьячук проводил подружку домой и мы уехали. Я был счастлив. А приятные воспоминания о необычной поездке ещё долго жили во мне.
Не менее памятной оказалась история интимных похождении прапорщика Касьянова.
Как-то в марте я заступил в патруль на первый пост, что возле ЦТА. Старшим нашего поста был прапорщик Касьянов. Как только наступил комендантский час он, дождавшись, когда подъедет БМД подвижного патруля, сел в нее и уехал в медсанбат. Вскоре БМД привезла его обратно. Но Касьянов прибыл не один, а со своей подружкой. Без лишних церемоний он выгнал из БМД весь экипаж на свежий воздух:
Эй! Вылезайте!.. Живей выкатывай! — мы такому повороту хоть были и не рады, но БМД освободили без лишних пререканий. Касьянов любезно помог подружке пролезть в люк десантного отделения, сам сунул туда голову и спросил:
— Как тебе тут, нравится? — она ему что-то коротко мяукнула, на что он понимающе кивнул, — Ага! Сейчас будет!
— Эй! — обратился он к Ефремову. — Давай, снимай бушлат!
— Зачем? Что снимать-то?
— Давай быстрей! Кому говорят! Снимай!
Растерявшись и смутно догадываясь о цели такой команды, Ефремов неуверенно стал расстёгивать пуговицы. Касьянов, не давая ему опомниться и не теряя времени, выхватил бушлат из рук и мгновенно скрылся в БМД. Люк за ним захлопнулся и мы, немного ошарашенные, давай хохотать. Только одному Ефремову было не до веселья: температура была лишь немного выше нуля, а мерзкий, влажный ветерок усугублял его положение. Мы-то замерзали, а Ефрем и вовсе посинел и трясся от холода. Глядя на него, шутки рождались одна за другой:
— Ничо! Выйдут — вернут твой бушлат хорошо прогретым! Как оденешь — их ещё благодарить будешь!
— Слушай, а ты попросись к ним в кампанию. Скажи прямо — зае..унел, пустите, пожалуйста, на несколько минуточек косточки погреть!
Тут к ЦТА подъехал БТР. Вышедший из него подполковник направился к входу.
— Стой! — преградил ему дорогу стоящий у входа часовой. — Пароль!
Подполковник сказал пароль и, получив отзыв, хотел было пройти дальше, но солдат его тут же остановил:
— Стой! Назад! Придёт разводящий — он и пропустит.
— Что?! Своих не видишь? Я проверяющий со штаба дивизии!
— Стой! Стрелять буду, — коротко предупредил часовой и, передёрнув автомат, направил его на проверяющего. Тот отступил и начал громко орать, материться и требовать, чтобы немедленно позвали начальника караула.
— Сейчас придёт. Ждите.
— Долго мне тут стоять?! Какого хрена он не идет?!
— Мне откуда знать? Ждите!
ЦТА охранял взвод из 1-го батальона нашего полка. По правилам разводящий должен был в ту же секунду стремглав выскочить навстречу проверяющему. Однако время шло, а никто не появлялся: может, он просто отсутствовал, а может, было что-то посерьезней и требовалось время, чтобы замести компрометирующие следы. Часовой, видимо, об этом знал и всякий раз, когда проверяющий порывался пройти вперёд, действовал строго по уставу: наставлял автомат ему в грудь и говорил твёрдым голосом, — Стой! Стрелять буду!
Мы наблюдали за этой сценой и с нетерпением ждали, когда этот разъярённый подполковник будет проверять нас и заглянет в БМДшку. Вот будет цирк!
Минут через двадцать из ЦТА наконец-то вышел офицер и пропустил подполковника. Тот, кипя от злости и понося всех самым отборным матом, зашел внутрь. Там он пробыл почти час.
В это время десантный люк нашей БМДшки открылся и оттуда вылез Касьянов. Он вернул Ефремову его бушлат, а сам принялся разминать затёкшие суставы. Дождавшись, когда подъедет БМД подвижного патруля, он, проявляя не свойственную ему галантность, вывел наружу подружку и они вместе покатили в медсанбат. Больше никаких скандальных разоблачений в ту ночь не произошло.
На следующий день разводящий офицер инструктировал нас перед выходом в патруль:
— Когда стоите на посту, ведите себя благоразумно. Видите — свой, так не надо хвататься за оружие! А то некоторые сразу автомат передёргивают, чуть не стреляют! Говорит по-русски — значит, наш офицер! Не афганец! Ну откуда афганец знает по-русски? Смотреть же надо! Соображайте!
Хоть разводящий так конкретно и не сказал ни фамилий, ни поста, ни места, я это напутствие сразу увязал со вчерашним патрулём.
Круглосуточный патруль
Во время праздников, будь то религиозные в Афганистане или пролетарские в Союзе, у военных наоборот — объявляется повышенная боевая готовность. В конце апреля, в канун Первомая, мы заступили в круглосуточный патруль на две недели. В основном мы курсировали по трём основным маршрутам. Иногда для разнообразия отклонялись от них и путешествовали по неизведанным местам. Патрулируя Кабул и днём и ночью, мы приезжали в расположение только чтобы поесть и поспать.
До чего же хорошо ездить по Кабулу днём! БМД трясётся и рычит. Я сижу на башне, свесив ноги в люк, и свысока смотрю по сторонам, испытывая гордость и внутренний подъём оттого, что выполняю настоящую боевую задачу. А кругом бурлит жизнь: рядами стоят торговые лавки — духаны; многочисленные афганцы, одетые в потёртые одежды ходят туда-сюда; за БМД иногда неслись пацанята; то и дело нас нахально обгоняли шустрые легковушки. Иногда, когда позади пристраивалось несколько легковушек, вот-вот готовых нас обогнать, то я, чтобы поразвлечься, ногой стучал механику, и он врубал дымовую занавесу. Из выхлопных щелей поднимался такой дымище, что ничего не было видно в двух метрах. Легковушки сразу тормозили и отставали.
Однако другие, кто тоже ходил в патруль, случалось, использовали дымовую занавесу в более практических целях. Они, чтоб поживиться свежими фруктами, проводили несложные операции, в которых были задействованы обе БМД подвижного поста. Первая БМД, проезжая возле небольшого уличного базара, врубала дымовую занавесу, а следовавшая за ней вторая, резко тормозила и выбрасывала десант, который в кромешном тумане быстро закидывал внутрь БМД арбузы, дыни, персики. Когда туман рассеивался, налётчики уже были далеко.
Советский воинский гарнизон в Кабуле значительно изменил жизнь и обычаи простых горожан. К примеру, до нашего пришествия воровство там было исключительно редким явлением. В сознании большинства населения такое просто в голове не укладывалось: взять чужое — значит нарушить заповеди Корана! И в ночное время духаны успешно охраняли маленькие замочки, которые у нас скорее годились для почтовых ящиков. Но с появлением наших войск они перестали выполнять свои функции, и их быстро сменили замки поувесистей.
Простые афганцы относились к нам — "шурави аскар" — весьма сдержанно. Я никогда не видел приветствующего, улыбающегося лица. Обычно на нас смотрели настороженно или безразлично, стараясь вообще не показывать своих эмоций. Правда один раз, когда мы на тихом ходу проезжали мимо чайханы (место, где мужчины общаются и пьют чай), я обратил внимание на сидящих там, скрестив под собой ноги, бородатых афганцев в чалмах. Они, прервав свой разговор, продолжали держать перед собой пиалы с чаем и, не делая никаких движений и не произнося слов, провожали нас взглядом, который выражал такую ненависть и презрение, что не оставалось никаких сомнений в том, что они нам, мягко говоря, вовсе не рады.
Однажды во время ночного патрулирования у нашей БМД сломался один фрикцион. Хоть машина с такой поломкой и ехала, но в одну сторону поворачивать нормально не могла — надо было остановиться и поворачиваться, давая задний ход. Так, на сломанной БМД, мы дотянули до комендатуры, которая находилась в центральной части города возле стадиона. Мы вылезли из машины и закурили. Рядом стояла вторая БМД, с которой мы вели патрулирование. Вскоре к комендатуре подъехал ещё и БТР.
Неожиданно невдалеке от нас, на расстоянии где-то километра, началась автоматная трескотня. Трассера в том месте густо летели в разные стороны. Мы — солдаты из обоих БМД и БТРа — стоим, курим и следим за ночным боем. А стрельба всё разгорается. Так мы наблюдали минут десять, удивляясь, — А чего это нас не посылают туда?
Вдруг из дверей комендатуры выбегают офицеры и на ходу кричат:
— Все по машинам! По рации передали — нападение на афганский пост! Поехали! — все разбежались по машинам, на броню заскочили дополнительно солдаты и аскары.
— Давай! Жми! — кричу механику, — Газу!
— Ты что? Куда спешить? Тебе до дембеля две недели! — не понимая мой порыв, пробухтел он и, не обращая внимания на мои поторапливания, ехал как только можно медленнее. Вместе с нами тащились и другие две машины. Пока мы доплелись до поста, бой уже стих. Только аскары в потрёпанных формах возбуждённо жестикулировали и громко объясняли нам, что с ними произошло. Как мы их поняли, пост обстреляла какая-то группа, ехавшая на машине. Но, поскольку пост находился в тёмном месте, то со страху палили много, даже точно не видя куда. Никого в этой перепалке не убило и не ранило. Немного постояв, мы вернулись обратно, а наша БМД поехала на ремонт менять фрикцион.
Дембель
Всё ближе и ближе подходил долгожданный день демобилизации. И так же, день ото дня, всё сильнее и сильнее нарастало состояние безотчётной эйфории, от которой угасал аппетит и завладевала апатия ко всему происходящему. Все мысли и разговоры неуклонно вертелись об одном и том же — скоро, уже совсем скоро домой! Даже сны и те были только об этом: как я приехал, как меня встречают. Иной раз проснёшься и долго не можешь понять, отчего настроение такое подавленное? Потом только вспоминаешь — оказывается, во сне меня встретили плохо, без радости. А другой раз — наоборот, настроение приподнятое — значит встречали хорошо.
Изнурительная хандра от тягостного ожидания давила и выматывала. Ничего не хотелось делать. Ни разговоры, ни отдых не приносили облегчения. Последние дни я уже почти перестал есть: поковыряюсь немного в тарелке с кашей, да только чай и выпью.
Назир знал, что нам скоро предстоит расстаться и подарил мне на память музыкальную газовую зажигалку, сделанную в Японии. Когда её зажигаешь — она играет приятную мелодию. С того дня как мы познакомились у нас с Назиром сохранялись очень хорошие, дружеские отношения. И поскольку он имел доступ внутри Дворца Народов, то раза два-три в неделю мы непременно встречались.
Подарок Назира, а также полный набор афганских монет, я завернул в тряпку и положил в гильзосборник моей БМД. Однако место оказалось не самым надёжным. Во время очередного просмотра моих вещей я пошарил рукой в гильзосборнике — а там пусто. Это был такой удар, что первые секунды сознание отказывалось поверить в случившееся. Я снова обшарил гильзосборник
— результат тот же. Сомнений не оставалось — кто-то мой тайник накрыл, и дембельский набор исчез навсегда. От досады я не знал, что и предпринять. Было так обидно — ведь до отъезда оставались какие-то дни!
Уже в последний раз встретившись с Назиром, я в прощальной беседе сказал, что его зажигалку у меня украли. Лучше бы я об этом не говорил. Всё это выглядело, будто мне, взамен украденной, надо ещё одну. Этим только омрачил разговор. На прощание мы горячо пожали друг другу руки, я обещал писать ему письма, и мы расстались.
Подошло время отправки домой. Первыми нас покинули дембеля и роты разведки и прибывшие из Кандагара дембеля 3-го батальона. Я долго и внимательно всматривался в их лица, пытаясь увидеть что-то особенное в их взаимоотношениях — ведь они были на передовой и видели кровь и смерть. Но сколько я ни смотрел, ничего особенного не обнаружил: ни того единства и братства, которое по моим представлениям должно быть у людей, которые в течение этого огненного года находились рядом, ни суровой выразительности в лицах, ни взрослой серьёзности в поведении. Пожалуй, за исключением множества мелькающих орденов и медалей на кителях, их ничем нельзя было отличить от 1-го, или нашего 2-го батальона.
Среди дембелей разведроты я увидел своего "старого знакомого” — Карташова. Что ждёт его впереди? На гражданке он был насильник и преступник. А здесь, в армии, он оказался очень нужным и вырос до старшины разведроты. Участник кунарской операции, на его груди боевая награда, глядя на неё люди будут думать, что он — герой.
И вот дошла очередь до нас — наступил долгожданный последний день. Все уже знали, что завтра утром запланирован наш отъезд. И в этот последний день нас не тревожили ни дежурствами, ни караулами, давая возможность спокойно подготовиться к отбытию: подшить, погладить, постирать и выполнить другие сопутствующие мелочи.
А у меня снова случилась крупная неприятность — из кармана моего кителя украли кассету с отснятой недавно фотоплёнкой. А уже шёл мой последний день в Афганистане. Я понял, что если сейчас ничего не предприму, то поеду домой вообще без памятных вещей с пустыми руками. И тогда срочно на оставшиеся чеки я, раз в пять переплатив, купил у одного нашего прапорщика чистую фотоплёнку, выпросил у него на час фотоаппарат и, прихватив с собой молодого с нашего взвода, отправился фотографироваться на фоне Дворца Народов. Он сфотографировал меня в наиболее примечательных местах: на угловой башне, на моей БМД, среди наших солдат, стоящих в афганской форме у главного входа во дворец.
Подыскивая новые места для съёмок, мы увидели машину, в которой возили Бабрака. Как раз в это время её мыл один старый афганец. Я подошёл к нему и попросил его сфотографироваться рядом со мной. Но тот совершенно неожиданно для меня раздражённо фыркнул и отошёл. А увидев, что я всё-таки встал у машины, с недовольным видом отошёл ещё дальше.
— Что, снимок на память? — внезапно появился перед нами КГБшник, одетый в гражданское.
— Ага, завтра домой, — а в голове промелькнуло. — Сейчас прогонит — это точняк. Как бы ещё не заставил засветить плёнку — всё же здесь секретная территория — тогда останусь ни с чем.
— Ну, раз такое дело, — он ключом открыл дверцы, — Садитесь!
Обрадовавшись такому повороту, я быстренько по- хозяйски занял место у руля, а молодой сел на заднее сиденье. КГБшник прицелился фотоаппаратом и запечатлел нас в машине Бабрака.
Засняв до конца всю плёнку, я вернул фотоаппарат прапорщику. На последние оставшиеся чеки я решил приобрести главный сюрприз для друзей — чарс — единственная достойная вещь, которую стоит везти за тысячи километров. Остальное вовсе не обязательно. К чёрту джинсы, к чёрту затемнённые очки! И переговорив с первым попавшимся аскаром, попросил его сгонять на чёрный рынок, сунув ему в руку оставшиеся чеки.
Теперь я мог быть спокоен, поскольку простые афганцы всегда были исключительно честными. Можно было совсем незнакомому афганцу дать деньги и попросить его купить что-либо в городе, и тот относился к таким поручениям очень ответственно: шёл в город, если было надо — торговался за тебя, приносил эту вещь и отдавал всю сдачу.
Вскоре аскар принёс мне косяк, которого хватило бы на забивку десяти сигарет. Ещё в качестве сувениров я взял два боевых патрона, один калибра 7.62, второй — со смещённым центром 5.45, купил несколько афганских монет и худо-бедно, но дембельский набор можно было считать восстановленным.
Последняя ночь перед отправкой. Дембеля почти не спали: пели под гитару, курили, разговаривали, обменивались адресами, кто перебирал свой дембельский набор, а кто всё ещё доводил до необходимой кондиции форму. Ещё затемно нас построили у штаба полка. Замполит поблагодарил нас за службу, пожелал без приключений добраться до родных мест, ещё раз напомнил, чтобы мы не брали с собой валюту, наркотики и боеприпасы — как раз то, что у меня и было — и дал команду садиться в ожидающие нас КамАЗы, которые стояли немного поодаль.
Многие дембеля, опасаясь шмона и проверки внешнего вида, загодя поменялись с молодыми своей формой, а также передали им на временное хранение компрометирующие вещи из своего дембельского набора. И теперь, на пути к КамАЗам, выполняя самое последнее задание дедов, из кустов выскочила ватага молодых. В темноте, ориентируясь лишь по голосу, они отыскивали своих напарников и быстро передавали им сапоги с двойными каблуками и кителя, ушитые и оформленные по последнему писку дембельской моды. Переодевшись, дембеля заскочили в машины. Колонна тронулась, и мы, поскольку там не было сидений, схватившись кто за борт, а кто просто за обода крыши, еле удерживались от качки.
Вскоре прибыли на аэродром. Когда колонна остановились, поступила команда:
— К машине! — все стали выскакивать. В это время я, вынимая из нагрудного кармана сигареты, нечаянно обронил косяк. Сразу спохватившись, начал шарить почти в полной темноте по грязному полу кузова. А снаружи уже командуют:
— Строиться! — я успел нащупать какой-то комочек, понюхал — он самый, чаре! Только он был раза в два меньших размеров — наверное, вторую половину кто-то раздавил сапогом. На дальнейшие поиски времени больше не было, и я, соскочив на землю, побежал в строй.
Стало светать. На востоке чуть брезжил рассвет. Мы, положив перед собой на землю свои вещмешки с пожитками, построились для осмотра. Чарс я успел перепрятать в берет за кокарду — там обычно никогда не проверяли. Начался последний шмон. Офицеры без особого интереса порылись в наших вещах, пощупали у кого торчали карманы и, не найдя ничего запрещённого, дали команду:
— Вольно! Разойдись! — мы разошлись и в ожидании самолёта устроились на земле небольшими группками.
В последний раз я любовался красотами афганского пейзажа. Всё те же горы, которые я впервые увидел и которые поразили меня своей красотой и величием, когда мы прилетели сюда тем незабываемым декабрьским утром в семьдесят девятом. Семнадцать месяцев прошло с того дня! Надо же, тогда мне казалось невероятным, что оказался здесь, а теперь настолько привык ко всему, что даже не верится, что всё это для меня кончилось безвозвратно.
Небо всё светлеет и светлеет. Вот над горными хребтами взошло солнце и наступило ясное, тёплое утро. Вдруг раздался радостный крик:
— ЛЕТИТ!!! ЛЕТИТ!!! — все устремили взоры кверху. Там, на огромной высоте, в нашем направлении летел еле видимый самолёт. Мы радостно загудели и, указывая пальцами в небо, уже ни на секунду не выпускали его из виду. Спускаясь по крутой спирали, он всё увеличивался в размерах, и теперь хорошо были видны его крылья и фюзеляж. Это был гражданский Ту-154. Наконец, сделав последний круг, самолёт приземлился и стал выруливать на стояночную площадку. Пока мы к нему подошли и построились, уже подали трап. Из самолёта высыпали молодые солдаты и, построившись неподалёку от нас, с любопытством смотрели по сторонам.
Почти сразу нам дали команду заходить в самолёт. Сияя улыбками, дембеля цепочкой выходили из строя и шли к трапу.
Когда подошла очередь нашей роты, Хижняк отошёл от других офицеров и, встав у трапа, каждому крепко жал руку и говорил на прощание короткое напутствие. Хорошо зная характеры своих солдат, он каждому нашёл что сказать своё личное. Всего несколько тёплых слов благодарности за службу и пожеланий на будущее, но как приятно их было услышать от своего боевого командира.
Я заступил одной ногой на трап и оторвал вторую от земли. И как бы стараясь запечатлеть в памяти исключительность этого момента, отметил про себя, — Всё! Теперь Афган для меня навсегда уходит в прошлое. Едва ли когда-нибудь мне доведётся ступить на эту землю ещё раз.
Когда все зашли в салон и расселись, двери закрыли, и самолёт, не задерживаясь, поехал к началу взлётной полосы. Стремительный разбег, и самолёт отрывается от бетонки и резко берёт вверх. В эту секунду кто захлопал в ладоши, кто восторженно закричал:
— УРА!!! УРА!!!
Казалось, всеобщей радости не было конца. Наконец- то кончилась эта трудная дорога бесконечных испытаний. Дорога, тянувшаяся два мучительных года и казавшаяся вечностью. Наконец-то я покидаю этот осточертевший, жестокий мир Армии и лечу навстречу долгожданной свободе, навстречу нормальной Гражданской жизни! Вот оно и свершилось! Я сполна выполнил свой долг перед Родиной! Больше я не солдат, теперь я — свободный человек!
Но почему-то в эту минуту общего ликования сердце будто защемило от набежавшей безотчётной тоски. Вдруг мне стало грустно оттого, что приходится уже навсегда расставаться с этой необычной, сказочно красивой и древней страной: я не увижу больше эти величественные дворцы и мечети, и эти заснеженные горы; я не буду больше вдыхать этот чистый, пьянящий особым восточным запахом воздух; и не увижу больше этих бедно одетых, но очень доброжелательных и открытых людей. Всё это — самая яркая и незабываемая страница в моей жизни, и пришло время перелистнуть её в прошлое. И теперь она остаётся позади, остается только в моих воспоминаниях.
|
|
