Стычка с Бородиным
Как-то к сержанту Бородину пришёл его приятель, сержант с "полтинника" (350-го полка), с которым он вместе служил в учебке. Они присели на койку и завели тихий, дружеский разговор. В помещении кроме них и меня, занятого наведением порядка, никого не было. Спустя некоторое время Бородин неожиданно подозвал меня и скомандовал:
— К бою! — видимо, ему захотелось поразвлечь гостя показом, как он меня вышколил. Если бы никого из чужих рядом не было, я бы команду, безусловно, выполнил, однако тут находился посторонний человек, а унижаться в присутствии других было особенно оскорбительно. Поэтому я стоял, не реагируя на команду.
— К бою, я сказал… — повысил голос Бородин и даже встал для убедительности.
Тогда я его спросил:
— А зачем?
— Ты что? — не понял? — протянул Бородин.
Но я твёрдо решил не уступать, даже если придётся драться и продолжал стоять. Неожиданно за меня заступился сам гость:
— Слушай, Николай, — обратился он к Бородину, — Зачем тебе это надо? Не приставай ты к нему. Лучше кончай такое, а то ещё застрелит на боевых.
Гость знал, что говорит дело — ведь "полтинник" частенько ходил на боевые. Да и в нашем полку после Кунара также было над чем поразмыслить: уж слишком явное большинство из погибших там были старослужащими, и, возможно, это не было простой случайностью.
Бородин смерил меня угрожающим взглядом, сел на кровать и зло процедил:
— Ладно, свободен, — и добавил. — Потом разберёмся.
Я продолжил заниматься своими делами. Во мне вспыхнуло желание отучить Бородина от издевательских команд и я решил, чего бы мне это ни стоило, держаться до конца.
Вскоре гость ушёл. Бородин, проводив его, сразу подошёл ко мне:
— Что, гордый стал? Почему не падал? А-а?!
Я уже настроился на самое худшее и был готов ко всему. И только Бородин замахнулся, как навстречу его кулаку я уже подставил локоть. Бородин попытался ударить второй раз, но я снова отбил удар.
— Ах ты так, — он накинулся на меня, но и я в ответ изо всех сил стал бить кулаками. Получив неожиданный отпор и поняв, что если он будет продолжать, то будет ходить с фингалом, Бородин отступил:
— Ладно, ещё разберёмся. Ты ещё пожалеешь.
Однако жалеть не пришлось: никаких последствий и дальнейших разборок по этому поводу больше не последовало. Бородин даже никому не стал говорить об этом инциденте: не такая уж я значимая персона чтобы подключать для поддержки других дедов — ещё засмеют.
Однако позже мне несколько раз пришлось слышать от Бородина предупреждения:
— Бояркин, ты не думай — на боевых я тебе спину не подставлю. Я тебя сам первый замочу, — говорил он без тени армейской шутки, поскольку с юмором у Бородина всегда было очень туго. Его угрозы я молча принимал к сведению, отмечая про себя:
— Ну, ну — запугал. Ещё посмотрим, кто кого! Как уйдём на боевые — при первой же перестрелке всажу в тебя очередь, мразь! Никуда не спрячешься!
Идея мщения постоянно вертелась в моей голове как навязчивая мысль, никогда не отпускала и не угасала. Ненависть к дедам особенно обострялась когда я стоял на посту в карауле или патруле, и делать было нечего кроме как предаваться такого рода мечтам.
Я представлял, как в бою во время сильного обстрела, когда все лежат не поднимая головы, я наставляю автомат и окликиваю Бородина или Еремеева или еще какого жлоба, оказавшегося рядом — секунда… и жму на спусковой крючок… и с упоением наблюдаю, как пули входят в его рожу и разрывают череп на куски! Или как в укромном месте я вонзаю штык-нож в тело жлоба-деда со словами:
— Получи за всё, падло!
Порой фантазии на эту тему безраздельно владели мной, охватывали чуть ли не как реальные видения, кипели во мне и приносили какое-то дикое, животное наслаждение. Я не сомневался, что при первом же удобном случае всё это неотвратимо произойдёт в действительности — только бы вырваться на боевые! — уж своего шанса я не упущу — отправлю на тот свет столько жлобов, сколько будет возможно!
Армия советская и афганская
Назир, со стороны наблюдая за отношениями между нами — десантниками, всё удивлялся — почему у нас солдаты не дружные? Никак он не мог разгадать непростую загадку: почему не офицер, а простой солдат заставляет других солдат работать, а то и двинет средь бела дня кому в челюсть?
Я как мог пытался растолковать Назиру, что всё это — в порядке вещей, просто солдаты у нас разные: одни молодые, другие — деды. Заведено это у нас давным-давно — чтобы дисциплина не хромала, и скорее всего так оно и останется до скончания веков.
В афганской армии таких жёстких отношений между призывами не было: там старослужащие автоматически становились сержантами и вполне законно командовали молодыми. Я не видел, чтобы аскар унижал аскара, тем более бил — у них всё обходилось без грубостей. Зато аскаров иной раз немилосердно гоняли их офицеры. Так однажды ещё зимой, когда я нёс караул на башне второго поста, то наблюдал забавное зрелище: афганский офицер разбирался со своим взводом, который, судя по всему, в чём-то провинился. Он громко прокричал, и аскары легли на сырую землю, на которой ещё не растаял снег. Затем по команде они поползли вперёд как черви, заложив руки за спину. За каждым движущимся аскаром тянулся чёрный след грязи, а чистенький офицер ходил петухом вдоль ползучего строя, лишь иногда подгоняя сапогом отстающих.
Афганские же офицеры, в свою очередь, побаивались наших советских советников, поскольку те тоже обходились с ними не ласково. И упаси их бог сделать что не так.
Один раз из окна той же башни я наблюдал, как наш военный советник проверял внешний вид у афганских офицеров. Они стояли в линию и по команде сняли головные уборы. У всех были одинаковые короткие причёски уставного образца, только один из офицеров перестарался — из общего фона сразу выделялась его лысая голова. Советник смотрел на его как на ненормального:
— Это что такое? Что такое, спрашиваю?! Зачем под член подстригся?.. Ну и отколол! Вот клоун! Осталось только уши отрезать и идти в цирк дрессированным х..м выступать! Ты офицер или кто? Для офицеров есть уставная стрижка! Понятно? А-а?!
Молодой афганский офицер готов был сквозь землю провалиться и застыв, виновато выслушивал отборные русские выражения. Советник держал речь минут десять, а его переводчик в это время стоял позади него и лишь давился от смеха: всё было ясно и без его помощи. Наконец, немного разрядившись, советник приказал им одеть головные уборы и, сменив тему, продолжил инструктаж.
Вскоре я встретился с этим строгим советником и даже пообщался с ним. Я тогда находился на первом посту — у главных ворот дворца. Тут стояло пятеро часовых. Из них двое аскаров, а трое других часовых были наши, одетые в афганскую форму. На этот пост я заступал частенько. С аскарами мы общались при помощи жестов и отношения у нас были вполне дружеские. Время от времени в ворота въезжали и выезжали правительственные машины, и мы дружно отдавали честь по-афгански: откинув ногу в сторону, затем резко приставив, щёлкали ботинками и выставляли автомат вертикально, магазином вперёд.
Случилось так, что в ту смену у всех кончилось курево. И вот мимо нас проходит тот самый советник, что днём ранее разносил через чур стриженного афганского офицера. Мы спросили у него сигарету, и он, угостив всех, заодно тепло и по-отечески спросил:
— Как служба, ребята?
— Да ничего, справляемся, — ответил я.
— Понимаю, понимаю, — участливо и сердечно покачал головой советник, — не легко здесь служится, не легко… А откуда вы будете?
Мы завели непродолжительный душевный разговор. Я был тронут его добрым отношением к нам — простым солдатам. Докурив сигарету, советник пошёл дальше по своим делам.
Всего во Дворце Народов было около десяти нашх советников — все в званиях майоров и подполковников — и все без исключения они являлись грозой афганских офицеров, независимо от их звания. Но для нас советники были самыми безобидными простыми мужиками. Мы без утайки при них курили и разговаривали на посту, но стоит появится любому нашему офицеру или прапорщику, как разговоры моментально прекращались, а сигареты срочно забычковывались.
Бдительность
За несколько месяцев службы на афганской земле некоторые солдаты вполне освоились к местным условиям и завели друзей среди аскаров. Приятельские отношения базировались, как правило, на меркантильных интересах сторон: надо что достать солдату в городе — обращался к своему аскару и тот, имея более свободный режим, выходил из дворца в город и покупал нужную вещь в духане. Отношение начальства к этому было сдержанным: не наказывалось, но в то же время и не поощрялось.
Однако вскоре зреющей дружбе между братскими армиями был положен конец. Произошло это после того, как одна из боевых операций прошла с большими потерями, — высаженный в тылу противника десант попал в засаду. Начальство, разбирая причины провала, склонилось к выводу, что местные душманы о высадке десанта узнали заблаговременно и подготовились к его встрече. В общем-то, это было бы и не удивительно — о каждой планируемой операции знали загодя все солдаты. Недели за две начиналась интенсивная подготовка: постоянно ходили на тактику и стрельбы, усиленней отрабатывалось взаимодействие. И ещё задолго наперёд личный состав тайными путями был осведомлён даже о таких подробностях, как в каком месте будет проходить и какие силы будут задействованы в планируемой операции. Чтобы пресечь утечку информации, в штабе полка решили наложить полный запрет на общение со всеми афганцами.
— С этого дня никаких разговоров с афганцами, — грозным голосом инструктировал нас замполит нашего батальона. — Никаких афганских друзей… Языки пораспустили! Все военные тайны как на базаре обсуждаете! Забыли, что живём в боевых условиях, в окружении врагов! Кого заметим, что болтает с местными — сразу в наряд вне очереди безо всяких выяснений!
Буквально на следующий день я повстречал Назира. Мы поздоровались, и я, оглянувшись по сторонам, с извинениями начал объяснять, что говорить нам, к сожалению, нельзя.
— Почему? — искренне удивился Назир.
— Командиры запрещают, — пожал плечами я. — Что я могу поделать? Я же солдат.
Назир был взволнован и никак не понимал сути запрета:
— Мы же ведь друзья, или не так?
— Друзья! Конечно мы друзья! Но… я не могу говорить с тобой, и указав на стоящий рядом туалет, я изобразил, как чисто придётся мне его драить, если этот запрет нарушу. Мы говорили всего минут пять, и Назир меня понял правильно.
Однако запреты, касающиеся личного состава, на самих офицеров не распространялись. Получилось так, что офицеры батальона и сам замполит в том числе тоже были в хороших отношениях с Назиром: он нередко покупал и приносил им разный товар из города. Вообще, поскольку Назир был парнем общительным и интересным, у него было много друзей. И всё же, безусловно, наши отношения были самыми близкими, и я этим очень гордился.
Однажды наша рота занималась строевой. Печатая в общем строю шаг, я заметил, как невдалеке от нас Назир передал замполиту какую-то коробку. Потом он стал о чём-то эмоционально и даже с оттенком негодования говорить. Он жестикулировал и показывал рукой на наш строй. Замполит старался уйти от ответа, успокоить его. Но Назир был настойчив и замполит, поскольку дорожил отношениями с Назиром, уступил. Они вместе подошли к ротному:
Товарищ старший лейтенант! Прервитесь на секунду… У Назира тут в строю друг — Бояркин. Пусть поговорят. Я разрешаю. Наш афганец — ему доверять можно.
Хижняк тут же распорядился:
— Бояркин, выйти из строя!
Я чувствовал себя очень неловко, поскольку из-за меня пришлось беспокоить таких высоких командиров. Но это был уже приказ, и мне пришлось отойти с Назиром в сторону, и мы спокойно говорили, пока не кончились строевые занятия.
Строгий запрет на контакты с афганцами продержался не долго. Не прошло и месяца как он тихо сам собой изжился, и больше никто не следил и не ограничивал наше общение с афганцами.
Вскоре в афганской армии прошла чистка кадров. Говорили, что к этой акции ХАТ (афганская служба безопасности) совместно с нашим КГБ готовились несколько месяцев, выявляя неблагонадёжных и составляя чёрные списки. Чистка была довольно основательной: за какие-то два-три дня сменилась значительная часть офицерского состава. Изгонялись или арестовывались все ненадёжные и попавшие под подозрение. Назира это мероприятие тоже не миновало, но только наоборот — на этой волне он хорошо пошёл вверх по службе. У него был располагающий к себе характер, безупречное прошлое, его уважали, ценили и двигали всё выше. Назира перевели в охрану во внутреннюю часть Дворца Народов, и я этому был очень рад — теперь мы могли встречаться почти ежедневно безо всяких злоключений.
Чистка привела к некоторой напряжённости в Кабуле. В ту ночь едва сгустились сумерки, как город огласили автоматные очереди, трассера то и дело полосовали небо. Стреляли во всех районах. Ночами постреливали постоянно, но в эти дни наблюдался сильный всплеск перестрелок. Даже днём и то были слышны автоматные очереди, и нас всё время держали в повышенной боевой готовности. Так продолжалось все три дня, пока шла чистка. Потом всё утряслось, а ночная пальба снизилась до своего среднего уровня.
Позже точно такое же усиление военной активности в столице наблюдалось всякий раз, когда происходил очередной призыв в афганскую армию.
Набор на службу тут осуществлялся весьма оригинально: в Кабул входили афганские войска. Под покровом ночи они окружали жилые районы города и проводили облаву на призывников. Аскары прочёсывали дом за домом и молодых парней, кто не имел справки, что отслужил, садили в машины и развозили по афганским частям. Причём никакого учёта военнообязанных не велось, и поэтому, если кто свою справку терял, то ему приходилось служить второй срок. Молодым афганцам служить в армии вовсе не хотелось: они прятались, где только могли, норовили прошмыгнуть через заградительный кордон, зная, что главное не попасться именно сейчас, а уже на следующий день, когда "призыв" закончится, они смогут спокойно ходить по городу и продолжать заниматься своими повседневными делами.
В тюрьме
В нашем полку самая сачковая служба досталась солдатам 1-го батальона: почти половина его личного состава охраняла небольшие удалённые объекты: ЦТА, политехникум, советский городок, виллу главного военного советника Афганистана и другие. А поскольку они стояли малыми подразделениями — обычно взводами, то и муштры у них почти не было, а караульная служба текла спокойно и даже интересно.
Среди прочих охраняемых 1-м батальоном объектов был и один особый — небольшое здание в кабульской тюрьме, где располагался всего один взвод. Там в отдельных камерах сидело одиннадцать заключённых. Все они были не простыми преступниками, а важными политическими персонами, большинство из которых занимали высокие посты ещё при Амине. Среди них даже была одна женщина.
Допрашивали заключённых наши советские следователи из южных республик, но самим арестованным они представлялись как афганцы. Иногда после очередного допроса, если заключённый начинал упрямиться и не отвечал на поставленные вопросы, то, выходя из камеры, следователь говорил нашим охранникам, чтобы они "подготовили" арестованного к следующей беседе. Как правило в таких случаях его заставляли стоять на одной ноге посреди камеры при ярко включенном свете всю ночь. К утру заключённый уже падал на пол без сознания. Когда приходил следователь, то арестованного оставалось привести в чувство и он начинал говорить более охотно.
Однако наши десантники-охранники постоянно занимались своими подопечными и без специальных просьб. Они заставляли их распевать хором на русском языке любимые армейские песни: "Не плачь, девчонка”, марш парашютистов, а также Интернационал и гимн Советского Союза, а если кто забывал слова, то его избивали и лишали сна, пока тот не заучит всё как положено.
Бывало наши гвардейцы для развлечения устраивали первенство по кулачному бою среди заключённых, заставляя их драться между собой. Причём, если "дерущиеся" пытались схитрить и наносили удары не co всей силы, то их избивали уже сами десантники, и тем приходилось драться друг с другом по-настоящему.
Солдаты весело рассказывали, что заключённые в конце концов не выдержали и стали жаловаться следователям на плохое с ними обращение. Тогда их взвод заменили на другой. Однако с прибытием новой охраны изменений к лучшему не произошло заключённых по-прежнему всё также постоянно продолжали избивать, заставляли петь русские песни и устраивали гладиаторские бои.
Все заключённые считались особо опасными преступниками и у охранников был строгий приказ, в случае опасности, если кто нападёт на тюрьму, то немедленно всех уничтожить, бросив в каждую камеру по гранате. Но гранаты не потребовались — говорили, что впоследствии всех этих арестованных расстреляли.
Как деды осадили Еремеева
Еремеев был безусловным лидером среди фазанов нашей роты. Весь его внешний вид говорил, что служить, точнее руководить другими, ему было по душе и доставляло массу удовольствий. В армейских условиях он чувствовал себя как рыба в воде. Службой Еремеев просто наслаждался и поэтому постоянно улыбался и шутил. Но помимо радостных и беззаботных дней был у Еремеева и такой день, когда ему стало не до шуток.
Дело в том, что с некоторых пор Еремеев стал пренебрегать "правилами поведения" в сложном армейском коллективе и позволял себе слишком много. Ладно то, что он держался явно выше своего призыва — предпочитал общаться с дедами, и во всём был с ними на равных — но со временем Еремеев вообще утратил чувство меры и уже стало слишком заметно, что в некоторых моментах армейской жизни он ставил себя выше даже самих дедов. Постоянно и особенно красноречиво на это указывал кусок белого хлеба, который неизменно ложился перед ним за обеденным столом. Кусок был самый толстый — даже толще дедовских — а это уже было борзостью, знаком неуважения к старшему призыву. Конечно, хлеб делили молодые, но винить их в этом было нельзя — Еремеев сам должен следить за соблюдением порядка в призывной иерархии, а то, что он был зам. комвзводом ещё не давало ему права хоть в чём-то превосходить старший призыв. Деды поняли, что Еремеев залетел явно выше, чем ему дозволено, и пора его оттуда сшибать — напомнить, что он всё же фазан, а вовсе не дед. Нужен был только повод. И день возмездия настал.
Всё началось с самого обычного построения. Как и всегда, сразу после команды: "Рота, выходи строиться!" — молодые стремглав вылетают из расположения и так же быстро строятся. За ними, уже спокойным шагом, выходят фазаны и дополняют собой строй молодых. И только потом "выплывают" деды и не спеша, чтоб не уронить достоинство, занимают свои места. Все уже стоят, нет только одного — сержанта Бородина.
В эту минуту Еремеев занервничал: вот-вот должен выйти ротный, а Бородин всё отсутствует. В негодовании он процедил себе под нос:
— Зае..али эти деды.
Тут наконец-то появился Бородин и примкнул к строю. Однако кто-то из дедов всё же услышал неосторожное высказывание Еремеева и, когда строй распустили, сообщил об этом остальным дедам.
Прошло немного времени. Я как обычно "шуршал" в расположении взвода, а Еремеев — валялся на своей отдельной постели и безразлично смотрел в потолок. Несмотря на острую нехватку спальных мест, у него одного во всём взводе была отдельная койка — ибо он, как зам. комвзвода и гордый старослужащий, не позволил, чтобы сверху над ним был установлен второй ярус.
Тут к нам в помещение решительно заходят Коломысов, Сазон и ещё несколько самых матёрых дедов нашей роты. Они как хозяева расселись на койках напротив Еремеева. Коломысов посмотрел на Еремеева и спокойным голосом холодно спросил:
— Ну так что, Миша? Что делать будем?
— Что?.. Что такое? — непонимающе заёрзал Еремеев и, почувствовав общий недобрый настрой, поднялся с постели.
— Ну как что?.. Говоришь, деды тебя зае..али? А-а?
Еремеев засуетился, а глазки у него нервно забегали.
— Да нет! С чего вы взяли?
Коломысов взял Еремеева за грудки:
— А на построении ты что говорил?
— Костя! Костя! Прости! Я нечаянно!..
Но Костя был твёрд и непреклонен. Он врезал Еремееву несколько раз в челюсть:
— Хочешь сделаем чтобы тобой молодые рулили? Или сомневаешься? Может не веришь?
— Вот дьявол, — с тревогой подумал я. — Как бы не пришлось ложить Еремеева к бою! Ведь кроме меня молодых в расположении нет. Вечно мне не везёт. И угораздило же именно сейчас оказаться здесь.
Но моё положение спас сам Еремеев, заодно отведя и нависшую над ним самим угрозу:
— Не надо! Простите! — перепуганно залепетал он. — Больше такого не будет! Никогда! Клянусь!
— Так вот, Миша, — хорошо знай своё место. И пока мы здесь — всегда помни, что ты ещё только фазан. И не дай бог такое повторится!
Деды ушли, а я скорей умчался разносить по роте такую отличную новость. Немедленно были сделаны соответствующие выводы и внесены кое-какие поправки к нашим повседневным делам. И уже в тот же вечер на ужине Еремеев довольствовался обычным куском белого хлеба и соответствующей долькой масла, наравне с прочими фазанами.
Майская пересмена
Заканчивался май. Приближалось долгожданное время избавления от наших отравителей жизни, захребетников и неисправимых лодырей, короче — дембелей.
В последний день перед отправкой их уже не ставили в караул и наряды, и они сидели себе небольшими группами, без конца курили, да обсуждали свои дела.
Хотя все дембеля и были одеты вполне по уставу, но в то же время и по армейской моде. Парадную форму готовили загодя — не они конечно, а молодые.
В предшествующие демобилизации месяцы, особенно после Приказа, всем молодым работы хватало: кто прямо на посту плёл аксельбант из парашютных строп, кто изготавливал уголок для берета, кто пыхтел над дембельским альбомом: рисовал там БМДшки, купола парашютов, суровые лица десантников и нежные личики девушек, а также вписывал каллиграфическим почерком трогательные стихи о любви и армейской дружбе. Дембельский альбом был объектом самых колких насмешек ротного, и своего отношения к подобным "культурным" творениям он не скрывал:
— Что только там ни насочиняют! Бог ты мой! Иной раз стихом так растрогают — слёз не сдержать! — со смехом говорил он и цитировал самые ходовые выдержки — "Только одна женщина ждёт солдата все два года — это его мать!" — и кто такое пишет?! Да тот, кто в Витебске в увольнительной каждый раз снимает новую шлюху! Сами-то хоть читали, что за чушь там несёте?! Или ещё: "Солдат, помни, что ты охраняешь сон того парня, который спит с твоей девушкой!" — А кто из вас верность хранит?! Сами-то на первую же потаскуху готовы залезть! Вы уж не показывайте никому этот бред!
Некоторые дембеля украшали себе плечи татуировками с ВДВшной атрибутикой. Особым спросом пользовалась картинка: на фоне раскрытого купола парашюта летящий самолёт Ил-76; внизу, чтоб не забыть, указывались года службы — "78–80"; вверху — крупными буквами — "ВДВ", или ещё дополнительно — "ДРА".
У каждого дембеля для пущей солидности обязательно должна быть новая пряжка. Непростое это дело: eё достать, изогнуть ровно полукругом, чтобы как по циркулю, подпилить углы и начистить до золотого блеска: Также доводились до ума и погоны: в них делались прорези, туда вставлялся пластик, затем погоны нужным образом подгибались и уже смотрелись куда более эффектно. Специалисты по обуви переделывали обычные кирзовые сапоги прямо до неузнаваемости: они наращивали каблуки, их красиво наискосок подрезали, потом при помощи плоскогубцев на голенище наводились ровные, как меха у гармони, складки, которые аккуратно выглаживали утюгом на мыльном растворе. Теперь сапоги блестели как хромовые — красотища — взгляд не оторвёшь! Будет в чём щеголять на гражданке!
И всё же, какими бы красавцами ни были строевые дембеля, но повара и прочие представители хоз. взвода, переплёвывали их всех запросто. И не мудрено: всю службу они паслись на бесчисленных просторах кухонного и складского изобилия. Новую форму они легко выменивали на съестное, к которому у них был свободный доступ.
Как только толпа захребетников-дембелей свалила на аэродром, в тот же день прибыло молодое пополнение: кто после учебки, а кто уже отслужив полгода в войсках. Молодёжь пришла толковая, сообразительная. Работа у них закипела. Только отдашь распоряжение:
— Давай, тащите термос, — или. — Пол надо помыть, — и они без слов хватают, тащат, моют, убирают.
Жить сразу стало легче. Мы, теперь полноценные фазаны, вздохнули с облегчением: самый трудный год — первый — миновал.
Порядок в роте
Хижняк высунул голову из своей комнаты, находящейся рядом по коридору, и крикнул:
— Дневальный!
— Я!
— Роту на построение!
— Есть роту на построение! — дневальный повернулся и прокричал:
— Рота, выходи строиться!
Команду сразу подхватили и продублировали во взводах:
— Первый взвод выходи строиться!
— Второй взвод выходи строиться!
— Третий взвод выходи строиться!
Солдаты забегали, на ходу приводя себя в порядок. Выскочив наружу, тут же у здания казармы построились повзводно в две шеренги. Хижняк тем временем прошёлся по помещению казармы, провёл пальцем по дужкам кроватей, определяя уровень скопившейся пыли, заглянул под койки и не спеша вышел. В этот день дежурным по роте был сержант Спирин — вечно хмурый и злой дед. Спирин недолюбливал молодых вообще, а своим молодым щедро раздавал пинки и подзатыльники по малейшему поводу. Он строевым шагом подошёл к ротному и отчеканил:
— Товарищ старший лейтенант! Рота по вашему приказанию построена, — и, сделав шаг в сторону, встал за спиной ротного. Хижняк в спокойной, непринуждённой манере выразил своё общее неудовлетворение результатами только что проведённой проверки:
— В помещении первого взвода недостаточно чисто. Пыль кое-где скопилась. Коечки не все убраны. Не дело это. Вы находитесь в армии, а не дома у мамы. В помещении должна быть чистота, и больше об этом хотелось бы не напоминать.
Казалось бы безобидные слова ротного заставили трепещать многих, стоящих в общем строю. Спирин, стоя за спиной у ротного и раскрасневшись от негодования, буквально расстреливал своими злыми глазами строй.
Ротный отлично знал, какое действие возымеет такого рода замечание, поэтому почти никогда не кричал, не отчитывал, а говорил как бы между прочим, как о чём-то не очень важном, о чём он и сам через минуту готов забыть, но вот только обязан сказать по долгу службы. Высказав своё неудовлетворение чистотой, он в двух словах довёл главную цель построения:
— Ответственным приготовить фанерные мишени. Через два часа выезжаем на стрельбы… Вольно! Разойдись!
Спирин продублировал:
— Рота, вольно! Разойдись! — и тут же скомандовал своему взводу:
— Первый взвод! Строиться в расположении!
Деды и фазаны первого взвода сразу пошли на перекур — эта команда их не касалась. Молодняк устремился к двери. Первым вошёл сам Спирин и, встав за дверьми, для ускорения с силой пинал сапогом входящих молодых:
— Быстрей, суки, строиться!
Молодые первого взвода построились в шеренгу. Спирин шёл вдоль строя и проорав очередному молодому один и тот же вопрос:
— Почему грязь везде? А-а?! — бил по лицу. Он не слушал объяснений: кто пытался сказать что-либо в оправдание — получали своё на общих основаниях.
— Быстро! Навести порядок! — гаркнул Спирин. Молодые бросились выносить койки, загремели вёдрами и схватились за тряпки. И уже через полчаса в результате проведённой влажной уборки, помещение блестело как и в нашем 2-м взводе.
Но более строгий спрос чем за порядок был за несение караульной службы. Когда кого-нибудь из нашей роты проверяющие замечали спящим на посту, а это стабильно случалось раза три в месяц, ротный принимал соответствующие меры. После окончания караула он строил роту, ставил залётчика перед строем, и минут десять все слушали ругань и угрозы:
— Вы что ни хрена не понимаете! Сколько раз можно повторять одно и то же — на посту не спать!.. В войну за это отправляли в штрафной батальон, а то и расстреливали перед строем…
Закончив речь, Хижняк неизменно объявлял виновному наряд вне очереди и распускал строй. После чего он уходил в свою комнату, давая возможность личному составу "разобраться" с провинившимся, "Разборки" начинались практически сразу после команды: "Вольно! Разойдись!" Провинившегося уводили в расположение и, налетев толпой, избивали. Причём били вовсе не за то, что он спал на посту — поскольку там спали почти все — а за то, что попался. Хижняк, в свою очередь, не замечал свежих фингалов под глазами залётчика.
Конечно, когда залетали старослужащие, а это хотя и очень редко, но тоже случалось, то никаких мордобойных последствий не происходило. В таких случаях после построения все расходились, деды доставали сигареты, смеялись и, традиционно послав ротного как можно дальше, спокойно общались между собой, как будто ничего и не случилось.
И не один Хижняк — вообще все офицеры применяли только один метод воздействия на солдат — это дополнительные наряды и наказания. Однако искоренить это полностью никак не получалось. Почему-то у офицеров не хватало ума на то, чтобы покончить с этой постоянной проблемой самым простым способом — просто дать солдатам нормально выспаться.
Отстоять свои права
Всем солдатам за службу Родине регулярно выдавалось денежное пособие. Однако далеко не у всякого солдата деньги могли удержаться в карманах. Сразу же после выдачи получки жлобы-гвардейцы- десантники старших призывов обступали молодых и как дикие звери, разрывающие пойманную добычу, рычат и кусаются, так и эти гвардейцы, грозно требовали друг у друга "своей" доли:
— Это мой молодой! В своём взводе бери хоть у всех!
— Да я с ним раньше "договорился"! Можешь спросить!
— Э-э! Куда, бл… пошёл!! Дайте мне трёшку!
— Да х… тебе! Ты в прошлый раз сколько набрал?!
— Пошёл ты..! Сам возьми! Это моё!
Они пихались, злобно кричали и, казалось, вот-вот дело дойдёт до драки. Как только деньги попадали в карман старослужащего, он поскорее старался уйти в сторону от общей свары. А отзвуки дележа — ругань, былые обиды из-за "несправедливого" распределения прошлой получки — разносились по роте до самого вечера.
Я уже давно сформировал в себе философское отношение к своим деньгам — на них сильно не разжиреешь, а сделать попытку их удержать, значит нажить большие неприятности — и я без сопротивления отдавал всё что было — 13 рублей 20 копеек — первому же потребовавшему деньги старослужащему, поскольку было без разницы какому именно жлобу они достанутся. Лишь единицы из числа молодых могли позволить себе распоряжаться своим солдатским заработком самостоятельно. Как правило, у них была сильная поддержка среди земляков старшего призыва.
В нашем взводе одним из таких был Грибушкин — все его звали просто Гриб. Он был абсолютно убеждён, что если деды кого и заставляют работать или забирают деньги, то в том виноваты сами же молодые — раз не могут за себя постоять. Правда, то обстоятельство, что Костя Коломысов был его земляк, наверняка играло определённую роль в твёрдости его позиции: с Костей не спорил никто — будучи богатырского сложения, он был признанным авторитетом во всей роте.
Прошло около месяца, как прибыли молодые. Я — уже полноправный фазан. Однако некоторая инерция старых взаимоотношений в сознании кое-кого из дедов всё ещё наблюдалась.
После ночного патруля я спал на своей койке на втором ярусе, как проснулся оттого, что меня стал будить Панкратьев:
— Деньги получил?
— Получил.
— Давай.
Для меня настал момент испытания на прочность:
— Слушай, Сергей, я уже не молодой. Не дам!
Мы с Панкратьевым были, что называется "экипаж машины боевой": я — оператор-наводчик, а он — механик, и мы постоянно вместе на одной БМД выезжали в патруль. К тому же я был и зам. командира отделения, то есть по уставу — его командир. Но Панкратьев был на призыв старше, а стало быть, в неуставной иерархии тянул выше.
— Что такое? — Панкратьев попытался меня ударить, но его кулаки я отбил и в ответ сам его хорошенько треснул. Завязалась короткая стычка. Панкрат физически был сильнее меня, но после непродолжительной потасовки он решил дальше шум не поднимать и отошёл, пригрозив:
— Потом разберёмся! Погоди у меня!
Я торжествовал — деньги при мне, на душе трубит победа. Будет дальнейшая "разборка" — уже отступать нельзя, надо держаться до конца. Но Панкратьев больше не вспомнил об этом инциденте, и с этого дня все заработанные чеки я полностью тратил по своему усмотрению.
Ночные приключения
Как-то в конце лета 357-й полк почти полным составом ушёл на выполнение боевой операции. Пока он отсутствовал, патрулирование его района было возложено на наш полк.
Новый пост, куда подъехала наша БМД, находился в незнакомой мне части Кабула. На площади по соседству с нами располагался афганский пост: офицер и около пяти аскаров на БТРе.
Ближе к полуночи к нашей БМД подошёл старший афганского поста — любопытный молодой офицер. Оказалось, что он немного знал английский и от нечего делать мы стали общаться. С ним было очень весело, поскольку при разговоре он активно жестикулировал руками, был необычайно подвижен и непрерывно менял выражение лица, как артист в индийских фильмах. Он постоянно шутил и все мы смеялись без остановки.
Потом он попросил нас показать, как заводится и управляется БМД. Панкратьев, как механик-водитель, стал ему объяснять, что к чему. Для лучшего понимания, всем педалям, тягам и рычагам он давал исключительно матерные названия. Офицер кивал головой и, чтобы лучше запомнить, аккуратно выговаривал каждое новое название. Остальные патрульные, внимательно наблюдавшие за ходом обучения сверху через люки, дружно гоготали на всю площадь.
Дальше Панкратьев в том же духе, используя всё богатство матерного языка, начал описывать ему порядок включения двигателя и управление движением. Когда же офицер с видом знатока стал его повторять, комментируя свои действия вслух, все аж закатались по броне, давясь от хохота.
На общий шум заглянул старший нашего поста, лейтенант Корчмин, который до этого ходил в стороне:
— Чего это тут афганец делает? — строго осведомился он.
— Вот, механика нового готовим! Парень сообразительный — налету схватывает!
Довольный офицер вылез из БМД и стал жестами приглашать нас куда-то, показывая на стоящую рядом высокую каменную стену:
— Zoo… Animals… (Зоопарк, животные)
Elephant?.. Monkey? (Слон… обезьяны), — переспросил я, чтобы уточнить перевод.
— Yes! Yes!
— Товарищ лейтенант, он говорит, что за стеной зоопарк. Предлагает сходить на экскурсию.
— За этой стеной что ли?.. Давай, посмотрим, согласился Корчмин.
Офицер засуетился, принёс небольшую лестницу, и мы втроём перевалили через стену. Первое на кого мы наткнулись, был слон, который стоял возле стены. Мы подошли поближе. Я
— Не or she? (Он или она) — поинтересовался я.
— She! She! — сразу понял меня офицер. Он достал из кармана кусок хлеба и протянул слонихе. Та ловко подцепила хлеб хоботом и отправила его в рот, а потом, выпрашивая добавки, стала "отдавать нам честь", приставляя хобот ко лбу. Таким образом слониха быстро вытянула и поглотила весь наш хлеб. Оставив хитрую слониху, мы отправились дальше вглубь зоопарка.
При тусклом свете луны мы шли между клеток, в которых тихо спали животные. В довольно просторном вольере, отделённым от посетителей глубоким рвом, лежали тигры. Зоопарк был довольно большого размера, чистый и ухоженный. Так рассматривая в темноте животных, мы минут сорок не спеша переходили от одной клетки к другой, временами негромко переговариваясь между собой. Кругом было таинственно тихо и спокойно.
Вдруг, буквально в пяти метрах за моей спиной раздался щелчок резко передёрнутого автоматного затвора.
_ Дрейшь! — последовал короткий окрик из темноты.
Меня словно током ударило. Мгновенно осознав, что жизнь висит на волоске, я застыл, как парализованный, готовясь услышать последнюю автоматную очередь, которая вот-вот прошьёт меня насквозь.
Но несколько секунд прошло в тишине, и я медленно обернулся в ту сторону, откуда исходила опасность. Свет от луны еле освещал силуэт мужчины в обычной афганской одежде и с чалмой на голове. Он стоял не двигаясь в полный рост и метился в нас из "Калашникова". Боясь пошевелиться, чтобы не спровоцировать его на пальбу, мы, замерев, стояли как вкопанные.
Первым в себя пришёл афганский офицер. Он что-то сказал человеку, наставившему на нас автомат, но тот не ответил и продолжал стоять молча в той же зловещей позе.
Несмотря на то, что нас было трое и автомат у каждого находился под рукой, в данной ситуации по сравнению с ним одним, все мы были практически безоружны: пока скинешь автомат с плеча, пока передёрнешь затвор, пока наведёшь — уйдёт столько времени, что уже получишь несколько пуль.
Время словно остановилось: всё происходило как при замедленной съёмке. Просчитывая ситуацию, мозг мгновенно перерабатывал множество всевозможных сценариев: "Душман не стал бы говорить — он просто подкрался бы и пристрелил" — было главное, во что хотелось верить.
Пауза затягивалась, и наш офицер заговорил вновь. На этот раз афганец сухо ответил, но автомат с нас не отводил. Тогда офицер стал опять что-то объяснять афганцу и одновременно начал осторожно подходить к нему. Так, ни на секунду не прерывая речь, он медленно приближался к афганцу и остановился в двух метрах перед наставленным на него дулом. И хотя мы с Корчминым продолжали стоять не шелохнувшись, не смея даже шевельнуть рукой в сторону своего оружия, я понял, что если афганец и откроет огонь, то в данной ситуации уже будет достаточно времени, чтобы броситься на землю и ответить.
Через минуту переговоров наш офицер всё же успокоил афганца и тот опустил автомат. Напряжённость тут же спала. Они вдвоём ещё продолжали общение, а я на всякий случай незаметно снял с предохранителя автомат и медленно-медленно загнал патрон в патронник.
Потом они подошли к нам и офицер объяснил, что это сторож зоопарка. Наш офицер болтал без умолку, отпускал шутки и посмеивался. Я же после пережитого шока не мог даже улыбнуться, как, впрочем, и Корчмин. Мы некоторое время походили по территории зоопарка вчетвером. Неугомонный офицер даже стал упрашивать охранника открыть и показать русским друзьям террарий, но мы посчитали, что и без того приключений вполне достаточно:
— Пошли обратно! Как бы ещё чего не случилось! — сказал мне Корчмин.
— Time is all! We need go back, — перевёл я. Мы повернули и не спеша пошли обратно. Сторож проводил нас до того места, откуда мы вошли, и, попрощавшись с ним, мы перелезли по лестнице через стену.
Оказавшись на посту, я наконец-то почувствовал себя в полной безопасности. Я сразу повеселел, вскарабкался на броню родной БМДшки и стал перебирать в памяти детали этого курьёзного случая.
Однако неугомонному афганскому офицеру одного похождения казалось явно недостаточно. Он продолжал крутиться возле нас, не умолкая ни на минуту. Выслушав его тарабарщину, я перевёл Корчмину суть его нового предложения:
— У него тут совсем рядом дядя живёт. Очень хороший человек. Приглашает нас вместе к нему сходить, поесть плов, попить чай. А ещё у него кишмышовка есть.
— Как бы нас там не замочили, к е. еней фене. Здесь всё же спокойней, — закочевряжился Корчмин. Я же после "второго рождения" находился в приподнятом настроении. Заметив по интонации Корчмина некоторую неуверенность и потаённое желание, я тихой сапой начал склонять его к принятию правильного решения:
— Чего тут на одном месте торчать всю ночь? Кругом всё спокойно. Скукатища! А сходим — какое ни есть — разнообразие.
Через десять минут уговоров, Корчмин сдался:
— Чёрт с ней! Пошли!
В том же составе мы отправились во второй поход. Пока шли по широкой и освещённой улице, всё было отлично. Но вот пришлось свернуть и направиться вглубь жилого квартала. Стоило нам туда зайти, как настроение резко упало. Первоначальная весёлость и оптимизм стали убывать с каждым пройденным шагом. Нас обступали настоящие трущобы. Кругом темень — хоть глаз коли — и ни звука. Редкие лампочки освещали совсем узкие улочки между лачугами. Чувство опасности вновь проснулось и заговорило в полный голос:
— Перестреляют нас тут в упор или просто ножами перережут — потом никто и не сыщет! А если попадём в плен — будут издеваться, с живого кожу снимут! Сколько таких случаев нам доводили!
Мы уже были не рады, что согласились, но всё равно шли вперёд. Автоматы на изготовку, нервы напряжены. Наконец дошли до дядиного дома. Офицер поднялся по внешней металлической лестнице на второй этаж и постучал в дверь. Не сразу, дверь открыл хмурый, заспанный и совсем несимпатичный бородач. Мы в это время оставались внизу.
— Как бы нас тут не отравили, к чёртовой матери. Кто их знает, подкинут какую-нибудь х..етень в еду. Где нас потом искать будут? — высказал свои опасения Корчмин. — Лезем, сами не знаем куда. Вдруг там западня?
Наш офицер немного поговорил с афганцем и спустился к нам:
— Go with me! All right! (Пошли, всё в порядке!)
Нет, нет, — заупрямился Корчмин, — Надо возвращаться.
Мне тоже резко расхотелось есть афганский плов, да и настроение что-то пропало. Словом, я Корчмина полностью поддержал. Офицер, видя что мы никак не решаемся, снял с плеча автомат и передал его мне:
— Come on! Come on! Don't be afraid! (Пошли! Пошли! Не бойтесь!)
Но к этому времени мы уже были полны решимости побыстрей шуровать в обратном направлении:
— No! No! Go back! Всё! п..дец! Хватит, нагостились по самое горло!
Офицер немного расстроился, ещё для порядку нас поупрашивал, но видя, что мы тверды в своём желании вернуться, махнул рукой, и мы пошли обратно на пост.
