XVIII

На центральном направлении вывода войск, в районе Южного Саланга, шла подготовка к последним боевым действиям против Ахмад Шаха. Но здесь, в Найбабаде, что затерялся среди бескрайних пустынных песков, в семидесяти километрах от советской границы, война, казалось, уже закончилась. О ней напоминали лишь бесконечные колонны боевой и транспортной техники, уныло тянувшиеся с юга на север, к Хайратону.

Близ этого глинобитного городка, в расположении мотострелковой дивизии, начальник штаба 40-й армии генерал-майор Соколов разместил запасной армейский командный пункт. Дней за десять до пересечения границы последним советским подразделением сюда, как предполагалось, должен был переместиться командующий армией генерал-лейтенант Громов. На всякий случай оборудовали отдельный модуль для руководителя оперативной группы Министерства обороны, все еще находившегося в Кабуле.

Солдаты его так и окрестили – «домик Варенникова».

В расположении дивизии гасли последние огни. Ночной мороз схватил редкие лужи – они подернулись прозрачной корочкой льда.

Прокурор распрощался со мной близ штаба дивизии и растворился в темноте, похрустывая башмаками по мерзлой воде.

За стеной и колючей проволокой опустились на ночлег припозднившиеся вертолеты. Вскоре пустыня поглотила и их глуховатое урчание.

Командир дивизии полковник Рузляев сидел в своем кабинете за поздней кружкой чая.

Он был коренаст, широкоплеч и, казалось, сколочен на века. Прозрачно-голубые глаза на вышелушенном солнцем и ветрами лице зло посверкивали по сторонам. Движения точные, быстрые. Энергией, которой зарядили этого человека сорок один год назад мать и отец, можно было запускать ракеты и двигать поезда. Он лукаво улыбался, прячась за фиолетовым дымом сигаретки.

Закончив десять лет назад бронетанковую академию, Рузляев попал в Сибирский военный округ, став начальником штаба танкового полка. Потом командовал мотострелковым полком на БМП, а в 83-м опять был назначен начальником штаба, но уже дивизии.

Оказавшись в Афганистане в 87-м, Рузляев принял дивизию у полковника Шеховцова и с тех пор командовал ею.

Когда-то – в Кундузе, а теперь вот в Найбабаде.

– С Шеховцовым мы познакомились в апреле 87-го, – вспомнил я, – когда он проводил операцию по уничтожению группировки Гаюра.

– В Багланах? – прищурился Рузляев.

– Да. И хотя Гаюр был окружен со всех сторон нашими и афганскими подразделениями – блоки стояли через каждые двадцать пять – тридцать метров, – ему удалось уйти. Он еще воюет?

– Воюет, тудыть его мать! – выругался Рузляев. – Тогда, весной 87-го, Шеховцов и впрямь взял его в кулак. Казалось, не уйдет. Но Гаюр всех перехитрил. Одни убеждены, что он, переодевшись в женскую одежду, просочился сквозь окружение, другие – что подкупил царандоевцев и те вывезли его на бронетранспортерах, их-то никто не проверял. Словом, предательство… И по сей день Багланы – больное место у нас. Я уже вывел оттуда полк – теперь он в Союзе, а Гаюр с Шамсом опять активизировались.

Улыбку смыло с его лица. Рузляев заметно посуровел.

Последние дни потрепали комдиву нервы. У радонового озера, близ 8-й заставы, пропал рядовой Стариков, в пулихумрийском полку из-за пожара сгорели партбилеты и часть документов. Много забот доставляли десантники, двигавшиеся по дороге на север.

– Ох уж мне эти рэмбовики! – Рузляев кивнул на черное окно, откуда доносился приглушенный рев боевой техники.

– Гонора много, а дела мало! На днях встретил одного их прапора – вдупеля пьяный, а из карманов афошки торчат. И не десятки – тысячи! Так что не соскучишься. А тут еще Карп и Игнатенко…

…11 января ровно в 10.20 утра оперативный дежурный доложил комдиву, что повстанцы захватили УАЗ с двумя нашими военнослужащими. Рузляев бросился проверять. Выяснил, что двух людей и одной машины не досчитался полк связи. Оказалось, прапорщик Павел Игнатенко и сержант Карп Андрее, взяв УАЗ, отправились в Ташкурган продать сгущенку, масло и несколько банок тушенки, украденных с продовольственного склада, но были обстреляны боевиками из банды Резока и взяты в плен.

Не долго думая, силами разведбата и разведроты Рузляев со всех сторон обложил повстанческий отряд, создал группировку артиллерии и несколько раз обстрелял партизанский КП. Черные вспышки разрывов месили землю, сотрясая все вокруг. Гарью наполнился воздух, и серый дым, словно туман, поплыл над песками пустыни.

Вскоре Резок прислал письмо Рузляеву, в котором просил прекратить залпы артиллерии и обещал вернуть Андреев и Игнатенко в обмен на 100 миллионов афгани и 50 пленных моджахеддинов. Чуть позже он передал комдиву через посланца список людей, которых требовал освободить.

За несколько дней Рузляев раздобыл 500 тысяч афгани и договорился с местными властями об освобождении из тюрем 21 моджахеддина.

Однажды утром он получил записку от Игнатенко: "Находимся в кишлаке Кур. Ранены в ногу я и водитель. Первую медицинскую помощь нам оказали. Если можно, не стреляйте. Игнатенко".

Рузляев написал ответ: "Карп и Игнатенко! Напишите ваше состояние, здоровье. Ежедневно к 16.00 через старейшин присылайте мне записки с ответами на поставленные вопросы. Рузляев".

Ответную записку опять прислал прапорщик: "Здоровье удовлетворительное. Держаться еще можно. Сколько надо, столько и будем держаться. Отношения стабилизируются. Лекарства нам дали. 14.20. Игнатенко. P.S. Больше писать не дают!"

Через день старейшины передали новое послание от Резока: "Командир советской дивизии Рузляев! Два ваших человека по имени Паша и Андрей – у меня. Их состояние очень плохое. Пока не освободите моджахеддинов, я их не отдам. Переписку запрещаю. Когда моджахеддины будут готовы, я сам укажу место встречи и обмена. Резок".

Положив в сундучок 500 тысяч афгани, усадив в БМП освобожденных партизан, Рузляев и начальник штаба армии Соколов двинулись 17-го утром в Ташкурган, где на мосту через реку Саманган должен был состояться обмен военнопленными. Весь район был оцеплен силами дивизии. В это же время подразделения МГБ под командованием полковника Хамида перекрыли кишлачные улицы вдоль реки.

Солнце стояло высоко над Ташкурганом. Воздух был прозрачным и холодным.

Было решено менять одного нашего на десять партизан.

Прибыв на место, Соколов и Рузляев внимательно осмотрели противоположный берег Самангана, ощетинившийся пулеметами и гранатометами. Резок стоял рядом с Карпом и Игнатенко. Женщина, одетая в европейскую одежду, снимала на видеокамеру сцену прощания командира отряда с военнопленными.

Дивизионные боевые машины заглушили движки. Их черные, тускло поблескивавшие на солнце пушки напряженно смотрели на ту сторону реки.

Боевики Резока подвели Карпа Андреев к мосту. К нему же, только с другого конца, двинулись десять партизан в сопровождении рузляевских бойцов. Обе группы медленно пошли навстречу друг другу. Мост слегка зашатался. Слышны были шаги да шум реки внизу.

Поравнявшись с теми, на кого его обменивали. Карп Андрее на секунду остановился, глянул им в глаза, потом на Рузляева и превозмогая боль в ноге, побежал утиной рысью к своим.

С Игнатенко было сложнее. Ни с того ни с сего Резок вдруг отказался его менять. Рузляев про себя чертыхнулся.

Соколов продолжал внимательно вглядываться в противоположный берег. Резок кругами ходил вокруг прапорщика, размахивал руками, что-то говорил.

С момента перехода Андреев через мост стрелки часов отсчитали пятьдесят минут.

Неожиданно Резок обнял Игнатенко и легонько толкнул его в спину. Через двадцать минут обмен был завершен.

Рузляев переправил на тот берег сундучок с деньгами и четыре автомата в придачу. Еще раз оглянулся, посмотрел на Резока. Тот – на него. Стояли так с минуту. Потом развернулись и пошли в разные стороны от серой реки Саманган.

Рузляев – на север. Резок – на юг.

Больше они не виделись.

– Андресом и Игнатенко, – сказал Рузляев, пробивая острым взглядом сигаретную дымовую завесу, – я занимался с 11 по 17 января. Резок оказался порядочным парнем – не склонял наших к измене, в Пакистан не отправлял.

Он прошелся по комнате, выключил телевизор. Подлив себе и мне крепкого рубинового чаю, сказал:

– Освободишь, бывало, солдата из «духовского» плена, а потом думаешь: а стоило ли? Однажды точно так же выменял я одного нашего, а он на меня – ушат грязи. «Ушел, – говорит, – от вашей Советской власти. Ничего хорошего она мне не дала…»

Он потрогал пальцами адамово яблоко, словно хотел убедиться, на месте ли оно. Несколько раз кашлянул, подошел к столу и тяжело опустился на стул.

А я вдруг вспомнил слова одного майора из Пули-Хумри.

…Был он круглолиц и толстощек. Казалось, его отцу лет тридцать пять назад не хватило сил, чтобы придать лицу сына отточенности, резкости. Прессу майор ненавидел люто, куда больше, чем «духов». Уставившись на меня черными, в любой момент готовыми открыть пулеметный огонь глазами, он процедил: «Странно, что вы из Казбека героя войны не сделали. Видно, не добрались еще…» Майор сплюнул и прожег в снегу черную дырку.

Казбек Худалов, выпускник Орджоникидзевского командного училища, перейдя на сторону повстанцев, сформировал отряд из десяти-двенадцати таджиков-дезертиров и начал активные боевые действия против афганских правительственных войск, подразделений 40-й армии, обстреливал выносные посты и заставы. Изменники иной раз переодевались в советскую военную форму. Хитрость эта порой вводила в заблуждение даже бывалых солдат. Осенью 88-го отряд Казбека действовал в районе баграмского перекрестка, обстреливая афганские посты, но зимой след его затерялся где-то в горах Панджшера.

…Рузляев выкуривал сигареты до самого фильтра – признак человека бережливого, хозяина. Вот и сейчас огонек почти касался его желтых от никотина пальцев. Сведя глаза и убедившись в том, что окурок не длиннее сантиметра, он его затушил правой рукой, а левой принялся распечатывать новенькую пачку.

– Война, – сказал Рузляев, – подошла к своему логическому концу. Сейчас принято ругать ее, поносить. Вместе с войной ругают и армию. А это опасно. Нельзя сваливать все грехи на военных. Если так будет продолжаться и впредь, возникни вновь какая-то опасная ситуация, армия воевать не пойдет… Это я могу обещать… Ну, пора спать. У меня в 4.20 утра первый доклад.

XIX

Ночь я провел в вагончике на «Липской улице» – так солдаты окрестили асфальтированную дорожку, близ которой жил начальник политического отдела дивизии полковник Липский.

Небо над вагончиком было затянуто маскировочной сеткой, и ночью она шумела, словно лес.

Утром потянул теплый южный ветер. Он нагнал тучи и свел на нет мои шансы вылететь в Кабул. После разведки погоды стало ясно, что во всем виноват циклон, зародившийся где-то над Персидским заливом и теперь медленно передвигавшийся в северо-восточном направлении. Казалось, он решил облететь все войны на планете: Ближний Восток, Афганистан… Куда дальше? От этого сухого южного ветра, насыщенного запахами войны, волосы начинали сечься, кожа на лице – шелушиться, нервы – сдавать, а мозг – вянуть.

Всю первую половину дня я провел в Хайратоне, куда ездил от нечего делать в компании самого неразговорчивого капитана из всех капитанов, которых приходилось встречать.

За три часа дороги туда и обратно он не проронил ни слова.

Лишь один раз круто обматерил гаишника, не желавшего ставить печать на путевке водителя. В Хайратон мы мотались за углем для полка связи, но приехали с пустыми руками, потому что склад был наглухо закрыт.

Воротившись в Найбабад, я пошел к начальнику штаба армии Соколову просить вертушку до Кабула.

– Если ветер не уляжется, – сказал он, скептически глянув на небо из окна своего кабинета, – вертушки не пойдут.

Наши кабульские журналисты Соколова знали мало.

Известно было, что он сын бывшего министра обороны, освобожденного от своих обязанностей весной 87-го года после полета Руста. Знакомые офицеры говорили, что Соколов-младший – человек талантливый, дельный, простой в обращении, но вместе с тем требовательный.

Попал Соколов в Афганистан под конец войны, сменив генерала Грекова, и сразу же схватил весь классический боекомплект инфекционных болезней – гепатит и прочее. Из госпиталя вышел осунувшимся, ослабевшим; Громов вскоре после того отправил его в Найбабад.

Соколов высок ростом, худощав, говорил приятным баском, тихо, но уверенно. На худом лице часто вырисовывалась улыбка честного, откровенного и умного человека.

Одет он был в пятнистую эксперименталку. Невиданной белизны подворотничок подчеркивал смуглость лица. Было ему чуть за сорок.

Еще в Кабуле я поинтересовался у ветерана нашего пресс-корпуса его мнением о генерале Соколове: ветеран знал всех и вся. «Умнейший человек, – ответил он, – интеллигент в третьем поколении!» Похоже, ветеран был прав.

Если бы в 40-й армии был вдруг устроен конкурс на интеллигентность, Соколов наверняка бы занял первое место.

– Когда вы приехали в Афганистан, – спросил я его после паузы, – долго осваивались?

– По опыту, – улыбнулся он в ответ, – могу сказать, что весь первый год вникаешь в дела, на второй год уже чувствуешь себя уверенно, а на третий можно съездить разок-другой на охоту. Курите? Пожалуйста…

Он протянул мне пачку сигарет.

– Сороковая армия, – сказал я, – судя по всему, самая курящая на свете. Дымят все, начиная с командующего и кончая рядовым. Единственное, по-моему, исключение – генерал армии Варенников.

– Война, что поделаешь!

– Негативная ее сторона активно обсуждается. А как насчет позитивной? Что она дала армии?

– Армия наша вообще плохо приспособлена для ведения боевых действий за рубежом. «Плюсы» войны? Сложно сказать. Уж очень специфичны условия Афганистана. Опыт, накопленный здесь, трудно применить в «классической» войне. Думается, мы тут осознали, что необходимо лучше готовить и обучать мелкие подразделения – от батальона и ниже. Их командирам надо предоставлять больше самостоятельности: нельзя все решать сверху. Впрочем, Афганистан-то как раз и научил их такой самостоятельности. Офицеры приобрели здесь настоящий боевой опыт. Вторая истина: план любой операции, даже незначительной, следует разрабатывать до мельчайших деталей… Что еще? Отдельные виды боевой техники мы здесь усовершенствовали.

Разговор наш метался от темы к теме: сигареты. Генеральный штаб, боевая техника, Афганистан, дети, семья, судьба армии…

– Знаете, – сказал Соколов, – у меня складывается впечатление, что история движется не столько по спирали, как принято считать, а дует по кругу. Все повторяется, только с удвоенной, даже утроенной силой. Хотите, дам вам почитать одну книжку?

– Конечно, – обрадовался я, потому что за последний месяц не прочитал, кажется, ни единой строчки.

– Почитайте. И вы поймете, о чем я толкую. Только она у меня дома. Пойдем? Тут близко – минут пять ходьбы…

Вагончик генерал-майора Соколова разместился неподалеку от ЗКП армии. Обставлен он был достаточно скромно – без какой бы то ни было роскоши: койка, телевизор, видеомагнитофон, письменный стол, книги, диван.

Усевшись на него, генерал раскрыл атташе-кейс и вынул потрепанный томик – ксерокопию книги генерал-майора Е.Е.Мартынова, служившего в начале XX века в российском Генеральном штабе. Называлась она – «Из печального периода русско-японской войны». Книга открывалась эпиграфом: «О, Русь! Забудь былую славу! Орел двуглавый побежден, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен».

Вместо предисловия Мартынов сопроводил ее своей статьей, написанной в середине января 1904 года – то есть за несколько дней до начала войны. Статья оказалась пророческой; в ней генерал Мартынов предсказывал поражение России.

Соколов смахнул рукавом пыль с самиздатовской обложки, бережно раскрыл книгу и начал выборочно зачитывать абзацы, время от времени перемежая авторский текст собственными комментариями. И потому порой было трудно определить, какие слова принадлежат Мартынову, а какие – Соколову…

Он накинул на плечи пятнистый бушлат и зябко поежился – то ли от холода, то ли от прочитанного.

– Словом, – опять повторил он, – история дует не по спирали, а по кругу. То, что восемьдесят лет назад писал Мартынов, точно ложится на нынешний день. Я имею в виду не только его мысли о роли общественного мнения, но и рекомендации по строительству Генерального штаба. Бери книгу эту и перестраивай Генштаб. Только вот не пойму, чего больше в этой ситуации – юмора или трагизма? Однако мне, к сожалению, пора на КП… Вам же советую сходить в «бабочку» и поинтересоваться насчет погоды: в районе Пули-Хумри только что должны были провести разведку. Если «вертушки» сегодня не пойдут, дам вам машину. Доберетесь на ней до Мазари-Шариф, а оттуда самолетом – до Кабула. Идет?

XX

Ночь утопила аэродром в густой, тяжелой мгле. Луна, прикрыв бледное лицо траурной вуалью облаков, надменно и холодно взирала на то, что происходило здесь, в Мазари-Шариф, на маленьком военном аэродроме.

Невидимые транспортники, потушив огни, садились и взлетали каждые тридцать минут.

Неожиданно метрах в трехстах над головой вспыхнула фара и начала с оглушительным ревом спускаться вниз, точно мотоцикл с горы.

Фара оказалась вертолетом Ми-8, прилетевшим в Мазари-Шариф, чтобы забрать двух раненых. Они лежали на носилках под открытым небом близ видавшего виды Ан-12 и молча глядели вверх. Лица их были бледнее Луны. Подполковник, собиравшийся лететь вместе со мной в Кабул, укрыл одного из них своим бушлатом.

– Достану себе еще один в Кабуле, – сказал он, обращаясь к ночи. – Безобразие: все штабные ходят в свитерах, а солдатам на заставах не хватает.

В его глазах цвета хаки отражался свет лобового прожектора Ми-8.

Раненых погрузили в вертолет, бросив туда несколько мешков с почтой.

– Несчастные хлопцы, – сказал подполковник с новым приступом горечи. – Завтра днем прилетят в Ташкент и поймут, что никомушеньки они не нужны. Ни невестам. Ни стране… Мы тут воюем, а нас помоями обливают. Мерзко.

Он достал из рюкзака брезентовую штормовку с капюшоном, бросил ее себе на плечи.

– Я, что ли, развязал эту войну? – спросил он вдруг меня. – Мне, что ли, она была нужна? Правительство сказало «надо», и мы пошли. Теперь же нам это ставят в вину. Я политработник: как все это объяснять солдатам? Эти раненые, между прочим, еще осенью прошлого года могли оказаться в Союзе – срок службы истек уже тогда. Но командование попросило всех, кому предстояло увольняться, остаться дополнительно еще на шесть месяцев, потому что иначе армия здесь оказалась бы сплошь состоящей из молодняка, не нюхавшего пороху. И они остались. Вот теперь вернутся домой, а их в награду за службу травить начнут: убийцы! Живодеры!.. Здесь сложилось боевое товарищество – может быть, единственное, что человек приобрел в Афганистане на этой войне. За десять лет окрепли традиции сороковой-роковой… А что с ней делают?! Расформировывают! Не будет больше сороковой армии…

Вокруг нас образовался круг людей. Они стояли и, молча глядя в землю, курили. Один из них предложил мне сигарету. Я протянул за ней руку и пальцами почувствовал холод космоса.

Подполковник продолжал свой монолог, распаляя сам себя:

– Нам говорят, что все в СССР делается для человека, во благо ему. Но я здесь понял, сколько стоит жизнь советского человека. Знаете, сколько?

Он показал мне ноготь своего мизинца.

– Вот сколько она стоит! Ради чего мы положили здесь пятнадцать тысяч хлопцев?! Между прочим, если бы военным дали вести войну так, как они считали нужным, мы давным-давно ликвидировали бы всю вашу так называемую вооруженную оппозицию.

– Для этого, – заметил я, – пришлось бы уничтожить весь Афганистан.

– Глупости! – выкрикнул он. – Надо было послушать военных и встать гарнизонами вдоль границы с Пакистаном и Ираном. Перекрыв все тропы и караванные пути, мы бы задушили душманов без боевых действий. Конечно, потребовалось бы расширить ограниченный контингент. Но кто-то из политиков заявил, что это будет смахивать на оккупацию. Бредни! Интеллигентские штучки!

Подполковник ковырнул носком ботинка камень на земле, отбросил его в сторону.

– Ладно, – махнул он рукой, – что теперь об этом говорить. Историю не изменишь… Пошли в самолет, экипаж уже в кабине.

Через десять минут вы взлетели. Долго набирали высоту над аэродромом. Развернулись и пошли на юг.

***

Приблизительно с десяти вечера и до четырех часов утра в Кабуле действовал комендантский час. Каждые 5 – 6 километров на дорогах попадались афганские военные патрули.

Они проверяли документы, но иной раз останавливали машины лишь для того, чтобы стрельнуть сигаретку. Солдат, уставившись в лицо водителя двумя дулами глаз и неморгающим черным оком автомата, медленно подходил и спрашивал леденящим душу голосом: «Сигар нис?» (Сигарет нет?) Но воспринималось это почти как: «Приятель, жить хочешь?» Водитель протягивал сквозь ветровое окошко пачку сигарет, вздрагивавшую в руке в такт ударам сердца.

«Бум-бум… Бум-бум…»

Слышал он и полагал, что это – в груди, хотя на самом деле то ухали гаубицы, бившие где-то километрах в пяти от Кабула.

Горы вокруг города днем напоминали черно-белый фотоснимок океанского шторма. Но по ночам они шевелились и казались гигантской живой волной, готовой накрыть Кабул сверху.

Из окна своего гостиничного номера я видел высоченную скалу, походившую на узловатый, корявый, указующий в небо гигантский перст. Тот чертов палец назидательно грозил всем смотревшим на него и цеплял ногтем за брюхо низкие серые облака, и потому его вершина была вечно в лохмотьях грязной ваты.

С каждым часом в Кабуле оставалось все меньше войск.

Через неделю командование должно было снять режимную зону вокруг столичного аэропорта, отправить домой солдат с застав и блоков, оборонительным кольцом опоясывавших город. Готовился покинуть Кабул и смешанный авиаполк.

Предполагалось оставить лишь экипажи трех военно-транспортных самолетов, в задачу которых входило перевезти 3 февраля командование 40-й армии из столицы в Найбабад, и человек десять для обеспечения взлета. Согласно плану руководитель Оперативной группы МО СССР в Афганистане генерал армии Варенников должен был оставаться в Кабуле вплоть до вечера 14 февраля. Ему предстояло покинуть Кабул самым последним из когда-то многотысячного гарнизона.

Что касается военных советников, то их незначительная после сокращения группа по-прежнему находилась в Афганистане. (За девять лет войны военно-советнический аппарат потерял 178 человек убитыми.) Партийные и комсомольские советники отбыли еще осенью 88-го года.

Сильно поредел и советский пресс-корпус.

Между теми, кто планировал уехать до 15 февраля 1989 года, и теми, кому надлежало оставаться здесь и после вывода войск, установились отношения, какие бывают в больнице между безнадежно больными и выздоравливающими. Нет, не зависть первых ко вторым, а просто некоторое отчуждение.

Жены оставили журналистов, работавших в Кабуле, еще в 1988 году. Пресс-корпус вел теперь неуютную холостяцкую жизнь.

На глазах таял и кабульский дипкорпус. От некоторых посольств остались лишь опустевшие здания. Иные же сократили свой состав до посла и советника. Последний зачастую одновременно исполнял роли дипломата, водителя, курьера, дворника, охранника, повара и собутыльника.

В дипломатическом представительстве Польши я вообще не обнаружил никого, кроме посла.

– Думаете ли вы покинуть Афганистан? – спросил я его.

– Кто его знает, где сейчас человек может себя чувствовать в большей безопасности – здесь или в Польше? – ответил он и мрачно улыбнулся.

– Вы давно в Афганистане?

– Порядочно, – сказал он и посмотрел в окно, заставленное мешками с песком.

– Как вы думаете, – спросил я, поняв, что беседа будет предельно короткой, – почему путь афганской революции оказался столь трагичным?

– Молодой человек, – по-стариковски прищурил он глаза, – умирают не только революции, но и куда более значительные вещи. Например, любовь…

На кабульских улицах все чаще мелькали советские военные бушлаты – люди покупали последние сувениры для родных в Союзе. В тех лавках, близ которых урчали наши бронетранспортеры, цены были как бы под прицелом и потому ниже, чем в «неконтролируемых» районах. Помню майора, который, хорошо отоварившись, запихивал покупки в «уазик». При этом он напевал:

– Мир и здоровья покупателю! – приветствовал меня и переводчика-афганца на ломаном русском пожилой дуканщик, когда я однажды появился на пороге его лавки.

Я намеревался купить зажигалку, однако хозяин магазинчика загнул чрезмерную цену.

– Слишком дорого, – сказал я.

– Твой дело! – ответил дуканщик и потряс дымчатой бородой.

– Если я у тебя не куплю эту штуковину, – убеждал я его, – кому ты ее продашь?! Ведь через пару недель здесь уже не будет советских.

– Ахмад Шах будет! – хитро улыбнулся он. – У Ахмад Шах много доллара от Пакистана, от Америка… Он – покупать!

– Ахмад Шах не скоро здесь появится, уж поверь. А мы уходим.

– Уходим, уходим! – повторил он, внимательно посмотрев на меня умными полузакрытыми глазами. Помахал рукой и что-то сказал на своем языке.

Когда мы покинули лавку, я попросил сопровождавшего меня афганца перевести последние слова дуканщика. «Он сказал, – услышал я в ответ, – что русские солдаты уходят на север к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики».

Эти слова мурашками пробежали по спине. Я оглянулся: дуканщик все еще приветливо улыбался и опять помахал мне рукой.

Неподалеку от той лавки я увидел многометровую очередь за хлебом. Она была не единственной в городе. Еще более длинные очереди автомобилей и грузовиков многовитковой спиралью закручивались вокруг бензоколонок. Кабул, подвешенный к границе с СССР, откуда шли все поставки муки и бензина, тонкой веревочкой единственной дороги через Саланг – а все движение афганских транспортных колонн по ней было блокировано отрядами Ахмад Шаха, – изнывал от топливного и хлебного голода. Генерал армии Варенников организовал переброску сюда из Ташкента по воздуху муки и всех необходимых товаров. Но этого, конечно, было мало. Город задыхался. Многие верили, что предстоящие боевые действия против Ахмад Шаха на Южном Саланге – а слух об этом уже разлетелся по улицам – собьют напряжение в городе, дадут ему отдышаться. И хотя Ахмад Шах пользовался популярностью народного героя, люди были раздражены тем, что его тактика оборачивается бедствием не столько для регулярных правительственных войск, сколько для простых горожан. Большинству было безразлично, какая власть в Кабуле: их политические симпатии и антипатии определял желудок.

Помню, на раздаче бесплатной муки, организованной советским командованием близ завода Джангишлак, познакомился с одним белобрысым солдатиком. От муки волосы его и брови стали седыми. Стряхнув ее с ресниц рукавом бушлата, он сказал: «Вот тебе и интернациональный долг – одной рукой стреляешь в них, другой – кладешь им пищу в рот».

XXI

В январе самым модным словом среди наших в Кабуле стало «оптимизировать». Его привез с собой из Москвы Ю.М.Воронцов. Оно означало – сокращать состав советских представительств, доводить их до оптимального уровня. На вопрос «Как дела?» ты всякий раз получал ответ: «Еще не оптимизировали. А тебя?» Именно этими словами мой сосед по гостиничному номеру начинал каждый свой день, каждое свое письмо жене.

Посольство все больше напоминало крепость: двойная защитная стена с колючей проволокой, многотонные стальные врата, бомбоубежище и даже бронетранспортер под брезентовым чехлом.

Контакты дипломатов с внешним миром были резко ограничены. Один из младших сотрудников ОДС в связи с этим пожаловался мне, что девяносто процентов информации о том, что происходит в стране, он получает по радио – от Би-би-си и разных «голосов». Я и раньше подозревал, что любой наш боевой командир знает обстановку в Афганистане несравнимо лучше, чем дипломат, но теперь окончательно убедился в этой истине.

***

В одном из кабинетов нашего посольства, внешне напоминавшего горком партии где-нибудь в Сочи, я увидел знаменитый фотопортрет Че Гевары. Точно такой же – это было известно из английского документального фильма – возил с собой повсюду Ахмад Шах Масуд. Разглядывая фотографию Че, устремившего ввысь мечтательный взгляд, я подумал: «Интересно, а где бы сам Эрнесто, будь он жив, предпочел увидеть свой портрет – в боевом штабе Масуда где-нибудь в горах Панджшера или же в рабочем кабинете советского дипломатического советника в Кабуле?»

Афиша, уже недели три подряд бессмысленно шелестевшая на стенде близ посольского кинотеатра, всякий раз сообщала глянувшему на нее, что "Сегодня в 19.30 – новый французский фильм «Невезучие». Фильм этот так ни разу и не показали, но его название отнюдь не улучшало настроения ни сотрудников посольства, ни торгпредства.

По желтоватому дну пустого бассейна ветер гонял хрусткие эвкалиптовые листья. Теннисный корт совсем бы позабыл, для чего он предназначен, если бы шеф представительства КГБ по пятницам (единственный выходной) не напоминал ему об этом. Фантастическим казался мне этот еженедельный сорокаминутный сет с великолепными кручеными слева и потрясающими смэшами справа. Особенно когда над седой головой генерала пролетали пятнистые вертолеты огневой поддержки десанта. Но мне казалось, что свою главную партию он все-таки играет не с тем молодым человеком в хорошо отутюженном спортивном костюме, с такой прытью подыгрывавшим ему на противоположном конце корта, а со своим коллегой из американского посольства здесь же, в Кабуле.

Наше консульство ежедневно – с утра и до позднего вечера – штурмовали так называемые «совгражданки», то есть советские женщины, когда-то вышедшие замуж за афганцев и переехавшие жить в Афганистан, но теперь, когда обстановка накалилась до предела, а русофобия после девяти лет войны стала опасной для жизни, решившие вернуться в Союз вместе со своими мужьями и семьями.

По разным причинам они оказались здесь.

Алла М, была родом из Макеевки, что под Донецком. Замуж вышла восемнадцати лет. Как-то весной, еще года за три до свадьбы, возвращалась она вечером окраинной улицей домой. Двое парней налетели, сшибли с ног и, связав леской руки за спиной, изнасиловали.

– Вякнешь, на том свете достанем… – пообещал один из них.

Уже ночью, в рваном нижнем белье добралась она до дому. Билась в истерике, металась от стенки к стенке. Давилась еще детским хрипло-отчаянным плачем. К утру успокоилась, рассказала матери.

Парней приговорили к десяти годам. Через несколько месяцев после суда их кореш приехал к ней домой и сказал, чтобы сняла обвинение, иначе через десять лет ей… – И он провел пальцем по горлу. Она поняла, что в Союзе ей не жить. Как только стала совершеннолетней, выскочила за афганца.

Нина А, вышла замуж по любви, уехала в Афганистан. Через несколько лет узнала о смерти отца. Собралась на похороны, но для ребенка билета на самолет не достала. Уехала одна. Чтобы вернуться, нужно было приглашение от мужа.

Оно затерялось. Словом, в течение пяти лет она не могла попасть в Афганистан. Тем временем муж ее умер. Ребенок остался сиротой, и родня продала его какому-то джелалабадскому дуканщику в качестве холопа. Паренек рос, как Маугли. Когда ему стукнуло двенадцать, матери удалось вернуться. Начались поиски сына. Наконец он нашелся, но дуканщик потребовал за него выкуп. Денег у матери не было.

Вмешалось консульство – заплатило… Когда мать и сына привезли в кабульский аэропорт, чтобы отправить домой, в Союз, парень, увидев махину Ил-62М, испугался, бросился со всех ног обратно. Чуть было не затерялся опять… Но все обошлось.

Светлана Д. приехала в Кабул по приглашению мужа вскоре после свадьбы. Однако очень удивилась, когда он предложил ей жить в гостинице. Первое время она не возражала, полагая, что любимый ищет подходящий дом для них двоих. Потом занервничала. Оказалось, что у любимого уже есть жена-афганка. И даже не одна, а небольшой гаремчик.

Вскоре и ей пришлось в нем поселиться. С годами Светлана привыкла и к гарему, и к чадре.

Наталья Н, приехала в Афганистан вскоре после ввода советских войск. Поселилась где-то на самой окраине страны в глухом кишлачке, который и на карте-то толком не обозначен. В ту пору вышел указ, запретивший людям вешать в своих домах портреты аятоллы Хомейни. Однажды ночью к ним в хибарку – по чьей-то наводке – ворвались представители властей, сорвали со стены портрет бородача, а мужа сбросили в тюрьму как злостного нарушителя указа.

Ее и слушать не захотели. Лишь когда его выпустили, молодоженам удалось доказать властям, что то был портрет не Хомейни, а Карла Маркса.

Словом, десятки таких вот женщин и их мужей сутками атаковали наше консульство в Кабуле, добиваясь въездных виз. А вместе с ними – обыкновенные афганцы и афганки, не связанные с СССР родственными узами, но по разным причинам боявшиеся оставаться здесь после ухода советских войск.

XXII

Командование и штаб 40-й армии, в течение войны находившиеся в бывшем дворце короля Захир Шаха, а потом Дауда, 10 января переместились в расположение нашей дивизии – тоже в Кабуле. Сюда же переехала и Оперативная группа Минобороны во главе с В.И.Варенниковым.

Кабинет командарма Громова теперь находился в одноэтажном модуле. Его рабочий день начинался в 5.30 утра и длился до 20.30. Лишь иногда днем командующий совершал короткую прогулку и опять возвращался на рабочее место.

Громов не отличается высоким ростом. Напротив, приземист, крепок.

Короткая мальчишеская челка, чуть прикрывавшая сверху сильный, выпуклый лоб, молодила его усталое лицо. Взгляд светлых глаз был твердым, даже упрямым. Что-то неразгаданно-наполеоновское таилось в нем. Впрочем, я знал людей, которые находили, что он похож на Высоцкого. Иные же утверждали, что манерами и внешностью он напоминает маршала Жукова.

Однако все соглашались. Громову не хватало полшага, чтобы превратиться в живую легенду. Армия любила его.

Все знали о том, что несколько лет назад он потерял жену.

Она погибла в авиакатастрофе, оставив Громову двух сыновей.

Еще находясь в Кабуле, он был назначен командующим войсками Киевского военного округа.

– Каковы заслуги Громова как командующего 40-й армией? – спросил я его однажды.

– Заслуги есть, – ответил он, – но не одного Громова, а всех офицеров. Я прибыл сюда летом 87-го. За полгода нам удалось уменьшить людские потери армии приблизительно в полтора раза, а потери техники – в два. Причем это связано не только с тем, что боевые действия пошли на убыль, но и с улучшением подготовки солдат.

– А потери отрядов вооруженной оппозиции?

– Я не располагаю точной статистикой. С 80-го года они каждый год теряли все больше и больше людей. Однако на протяжении последних четырех лет их потери были стабильными, не возрастали. Они ведь тоже научились воевать.

Через окно было видно медленно падавшее за горизонт солнце. Закату аккомпанировала дальняя артиллерия.

Громов задернул пестрые занавески, включил электрический свет. Достал золотистый блок сигарет. Распечатав его, закурил.

– Это «Астор». Хотите?

– Спасибо, товарищ командующий. Не откажусь.

До встречи с ним мне казалось, что если он и курит, то непременно что-нибудь очень крепкое и без фильтра. Сигареты «Астор», напротив, относились к разряду «женских» – слабые, с золотым колечком на тонком длинном фильтре.

– Какие дни были для вас самыми тяжелыми в Афганистане? – спросил я.

– Начало вывода войск, – ответил он, не раздумывая. – Отправили первые две колонны из Кабула. Думали, оппозиция начнет бить им по хвостам. Но все обошлось. Однако тяжелее всего оказалось выводить армейские части из Кандагара. Район очень трудный. Вдоль дороги сплошняком тянется «зеленка». Афганских войск маловато, да и уровень их подготовки оставлял тогда желать лучшего.

– Но сейчас-то легче?

– Пока рано говорить. Проблема номер один – Саланг. За последние двое суток лишь на одном семидесятикилометровом участке сошло тридцать девять лавин. В районе Южного Саланга Ахмад Шах сосредоточил сильную группировку – более четырех тысяч вооруженных людей. Такого скопления еще никогда там не было. С ее помощью он планирует перекрыть дорогу на Кабул после нашего ухода. А это будет равнозначно блокаде столицы. Хоть Масуд и обещает не трогать наши колонны, мы не можем верить ему на слово. Допускаю, что он скоро развяжет боевые действия… Понимаете, сложность состоит в том, что мы ограничены во времени. Мы обязаны покинуть страну к 8.30 утра 15 февраля. Если задержимся на несколько часов – мировой скандал. А на дороге лавины, лед. Техника идет медленно, все время остановки, пробки, аварии… Тут еще Ахмад Шах со своими четырьмя тысячами. Так что голове есть о чем болеть.

– Какое подразделение последним покинет Афганистан?

– Разведбат бывшей Кундузской дивизии. Но я пересеку мост через Амударью самым последним. Пешком.

– Вы уже знаете, что скажете в минуту окончания войны?

– Да: за моей спиной нет ни одного советского солдата.

– И все?

– Не совсем. То, что я скажу затем, не сможет выдержать ни один репортерский магнитофон – взорвется!

– Что вас ждет дальше?

– Киев. Киевский военный округ. Там я никогда не был. Кабул знаю значительно лучше, чем украинскую столицу… Я ведь уже третий раз в Афганистане. Когда уезжаешь – среди наших бытует такая примета, – никогда нельзя говорить, что ты тут в последний раз. Вместо «последний» следует употреблять «крайний». Но я ею пренебрег. Улетая домой после первого захода, сказал: «Прощайте, братцы, обнимемся напоследок!» Но не прошло и нескольких лет, как я вернулся. Уезжая во второй раз, сказал себе: «Все, Громов, это твой последний приезд сюда – железобетонно!» Но судьба распорядилась иначе. И вот я здесь сижу с вами разговариваю, а про себя думаю: «Это мой крайний раз!»

– Боитесь, что опять пошлют?

Громов выпустил дым сквозь сжатые зубы, вдохнул его носом. Откинувшись на спинку кресла, сказал:

– Нет. Это – точка. Все!

Но я не понял, к чему относилось «Все!» – к войне или к нашей беседе. И задал последний вопрос:

– Вам часто приходится контактировать с генералом армии Варенниковым?

– Конечно. Если бы не он, наши здесь наломали бы в пять раз больше дров.

***

Варенников …

Весной 1985-го он прибыл в Афганистан и возглавил здесь Оперативную группу Минобороны СССР, оставаясь в должности первого заместителя начальника Генштаба. С тех пор именно Варенникову подчинялись сменявшие друг друга командующие 40-й армией – когда-то Родионов, потом Дубынин, а на завершающем этапе войны – Громов. Упоминать фамилию Варенникова журналистам было запрещено вплоть до последнего дня войны.

…Одна из проблем, которую мы так и не смогли решить во время войны в Афганистане, заключалась, на мой взгляд, в том, что там не было единого центра управления представительствами наших суперминистерств – КГБ, МИД. МВД и Минобороны. Шефы этих представительств зачастую действовали сепаратно, слали в Москву разношерстную информацию, получали оттуда директивы, которые иной раз противоречили друг другу. По идее, именно наш посол должен был объединить под своим руководством все четыре представительства. Однако этого не произошло по той, видимо, причине, что послы СССР в Кабуле менялись слишком часто, не успевая толком войти в курс дела. После Табеева приехал Можаев, за ним – Егорычев, дальше – Воронцов. И все это – за два года. Из них лишь Юлий Воронцов был профессиональным дипломатом, имевшим значительный опыт Работы на Востоке. Остальные же сделали карьеру в партийном аппарате и не имели востоковедческого образования.

Именно поэтому многие полагали, что было бы правильным сконцентрировать всю власть в руках генерала армии Варенникова, который с 1985 года практически безвыездно находился в Кабуле.

– Понимаете, – сказал Варенников во время одной из наших бесед, – за период моего пребывания в Афганистане произошла многократная смена руководителей представительств различных наших ведомств в Кабуле. Но каждый вновь назначенный начинал свою деятельность приблизительно с одного и того же предложения: «Давайте вместе с афганцами хорошо подготовим и проведем масштабные боевые действия против банд, и люди наконец спокойно заживут!» Но все дело в том, что подавляющее большинство – это не банды, а местное мужское население, которое с оружием в руках отстаивает свои родоплеменные интересы. Сейчас можно назвать много районов, жители которых хотя и не поддерживают центральное правительство, но при этом не пускают на свою территорию и отряды оппозиции. Они привыкли жить самостоятельно и никому не подчиняться. Естественно, они выступают против тех, кто идет на них с оружием и насаждает силой свою власть. Мы же, поддерживая руководство Афганистана, в первые годы войны полагали, что для распространения народной власти надо «сажать» в тот или иной уезд оргядро этой власти. Но добровольно жители такую власть к себе в кишлак не пускали. Поэтому использовались войска, оружие: там, где было сопротивление, применялась сила. Для охраны оргядра «народной» власти размещали в уезде воинскую часть, и отдельные товарищи спешили отрапортовать, что «еще один район освобожден от душманов». Абсурд? Конечно!

Разговор шел поздно вечером. Ночь проникла сквозь стекло в кабинет Варенникова, но он не включал света – давал отдохнуть глазам. Я видел лишь смутные очертания его лица, белые пятна висков да полоску тонких усов.

Время от времени трещал телефон, Варенников снимал трубку и внимательно выслушивал очередной доклад. Но иногда сам звонил, проверял, как идет доставка муки в город по воздушному мосту.

– Валентин Иванович, – начал я свой вопрос, – не кажется ли вам, что наши работники, в чьи обязанности входило информировать Москву о положении дел в Афганистане, зачастую слали в Москву лишь ту информацию, которая могла в столице понравиться, чтобы не рассердить начальство и не вызвать на себя его гнев. Я имею в виду не только 1979 год, но и последующий период.

Усмехнувшись, он ответил:

– Не берусь оценивать уровень подготовки соответствующих работников того времени – это должны сделать компетентные лица, но что касается подачи приятной для Москвы информации, то это, несомненно, было, и не только, допустим, у дипломатов. К сожалению, такова общая болезнь времен застоя – докладывать в центр только то, что могло понравиться, но не то, что происходило на самом деле. «Приписками» тогда болела у нас не одна лишь экономика. Прежняя практика наносила гигантский вред стране: руководство порой получало информацию, которая расходилась с реальным положением дел. В результате в Москве могли приниматься не лучшие решения. Много проблем возникало также из-за нашего догматизма, инертности, неповоротливости. По этой причине не были, например, приняты предложения о создании в рамках единого Афганистана некоторых автономий – опасались, что развалится Афганистан. Хотя автономии значительно бы ослабили напряженность в отношениях между центральной властью и рядом провинциальных лидеров. Очевидно также, что, если бы мы пораньше согласились на открытый диалог с лидерами вооруженной оппозиции – как внутри Афганистана, так и за его пределами, – он мог бы дать более ощутимые результаты…

Опять по-кошачьи зарычал телефон. Варенников снял трубку. Кивнув своему невидимому собеседнику на другом конце провода, он сказал:

– Спасибо. Благодарю за информацию. – Положил трубку и опять повернулся ко мне:

– Сообщают, что очередной Ил-76 сел в аэропорту – муку привез… В тупиковую ситуацию загоняет нас Ахмад Шах, не оставляет нам выбора. Боюсь, скоро придется скрестить с ним шпаги на Южном Саланге. Его отряды подошли к самой дороге. В принципе мы готовы передать Масуду все сторожевые заставы вдоль трассы. При том, конечно, условии, что он возьмет на себя обязательство не пропускать через нее никого, кроме транспортных и боевых колонн Наджибуллы, защищать дорогу от посягательств всех других оппозиционных группировок. Для этого мы хотим, чтобы он подписал договор с представителями правительственных войск. Но он отказывается. Значит, если мы уйдем, он сядет на дорогу (а она – жизненная артерия страны), блокирует на ней все движение правительственного транспорта, и тогда Кабул окажется в еще более критическом положении, нежели сейчас. Допустить это мы не можем. Придется воевать. Всеми путями мы стремились избежать этого: кому охота воевать в последние недели войны?! У советского командования в Кабуле такого желания нет. Но мы связаны союзническими обязательствами, а Ахмад Шах, повторяю, не оставляет нам выбора.

Варенников говорил сущую правду: 40-я армия менее всех хотела воевать под занавес войны. Во-первых, была опасность увязнуть в боевых действиях и не успеть выйти из Афганистана к утру 15 февраля. Во-вторых, перспектива новых неизбежных жертв, как среди афганцев, так и среди советских солдат, оказывала мучительно-депрессивное воздействие на души и умы наших офицеров. Что же касается рядовых бойцов, находившихся в двадцатых числах января 89-го в районе южного Саланга, никто из них не жаждал стать ПОСЛЕДНИМ СОВЕТСКИМ СОЛДАТОМ, УБИТЫМ В АФГАНИСТАНЕ.

Люди помрачнели, притихли. Еще недавняя радость, которую внушал скорый конец девятилетней войны, сменилась тяжким чувством безысходности и тоски.

На иных заставах в канун последней битвы пели «Как служил солдат службу ратную, службу ратную – службу горькую…» На других – «Печален путь мой, горька судьба».

А на одной мальчишеский тенорок неумело выводил, навевая ледяную печаль:

Но Кабул давил на Москву, и командованию армии оставалось лишь подчиниться приказу.