Зима в наступившем 1985 году выдалась довольно благоприятная для нас, жителей иных мест. Дожди шли редко, но сырость и ветры давали о себе знать. Да и безжизненный сумрачный лунный ландшафт наводил тоску. Однообразие службы надоедало: каждый день пост, работа, сон, еда. Разве что стрельбы в это время было меньше: душманы отсиживались в горах, кому охота почем зря месить глину. Все ждали весны, особенно мы, молодые. Вот прилетят "тушки", придет замена нам во всем: в уборке, мытье посуды, стоянию на посту. Ждали окончательного освобождения от надоевших обязанностей.

И вот в небе, где часто пролетали боевые самолеты, кружили вертушки, появились здоровенные машины, которые опускались кругами, сбрасывая за собой осветительные ракеты, садились на аэродром. Радости было море. Кто стрелял, кто плясал, кто кричал. В основном радовались дембеля и молодые. Одним этот прилет был освобождением от службы, другим от рабства. Все ждали, когда "чижи" в батальоне пройдут двухнедельный карантин, получат распределение по ротам. И вот к нам прибыло пять "чижей". Их встречали, весело улыбаясь, с насмешками. Особенно радовались мы с Костей, мы старались показаться деловыми, мол, море нам по колено, хотя сами полгода назад ходили, поникнув головами. Один из молодых был высокого роста и сразу получил прозвище Лом, подобно тому как меня звали Жбаном. Рыжий устроил перестановку во взводе, старослужащих собрал на одной точке, а на точке управления взводом остались я, Костя, сержант Ибрагим и два чижа: Лева и казах. Теперь уже мы, черпаки, стали стариками на точке и начали обучать молодое пополнение, как когда-то нас учили.

И все было спокойно, пока не подошел какой-то праздник. А у нас была традиция, как на гражданке отмечать все праздники. Я с Костей пошел ночью во время патрулирования к старослужащим. Как раз вовремя пришли, стол уже был накрыт, всякой еды навалом: плов, консервы, даже торт, ну и брага и косяки, само собой. Наевшись, напившись, накурившись, мы, шатаясь, возвращались назад. У нас зачесались кулаки. Удар — и Лом согнулся. И пошло-поехало, припомнили им все: кто уснул на посту, кто посуду не помыл, кто вовремя не убрал грязь. Отметелили мы молодых, да еще с такой злостью, которая копилась у нас с тех пор, как нас били.  

А тут из отпуска вернулся замполит роты, наш земляк, он побывал у нас дома, привез гостинцев всяких. И обрадовал меня, сказав, что поставит меня на сержантскую должность, а ведь сержант уходит на дембель на три месяца раньше. И вот меня перевели на другую точку. В моем отделении было пять солдат: киргиз, что прослужил больше на полгода, Ильич, бывший сержант Лямин, моего призыва, молодой белобрысый и казах. Так я стал командиром. Рядом с моей точкой был проходной пункт для афганцев на аэродром. Таджик-переводчик Райзали Гуломов по прозвищу Федя, знал афганский язык, производил здесь досмотр. Мы с ним подружились.

С вступлением в новую должность у меня появились новые обязанности: заполнить книгу выдачи оружия, журнал наблюдения, производить досмотр оружия, следить за пополнением боекомплекта, чтобы очищали окопы, поддерживать чистоту на территории точки. Одним словом, забот хватало.  

Зима уступала место весне.

В эти дни я готовился отметить день своего рождения — 18 марта. На мои и Костины деньги закупили в воинском магазине печенья, сгущенки, консерв, конфет и прочих вкусностей. На ПХД по старой памяти взял картофеля, риса и овощей на плов. Заранее заквасили бидон браги. Все было готово к празднеству. В обед пришли ребята со взвода — все старослужащие и с ними Федя с пропускного пункта.

Накануне пиршества случился огорчительный казус. Сделанный из печенья и сгущенки с маслом торт мы с Костей поставили в окоп, чтобы он подмерз. А у нас на точке прижилась собачонка, она-то им и полакомилась. Мы не могли сдержать свой гнев, и Костя изловил собаку, отвел в сторонку и застрелил. Как теперь понимаю, абсолютно безвинное животное, но тогда уж очень был зол.

Но вот накрыли стол в землянке, на котором парил ароматный плов, горячая картошка, открыли консервы, подтащили бидон с брагой — и весь взвод загудел. Брагу пили кружками, навалились на закуску, ели от пуза. Потом, захмелев, запели песни, терзающие душу, потом пошли в пляс. Плясал и я. После достали план и пустили косяки по кругу. После выпитой браги план действовал еще более расслабляюще, сердца стучали чаще, души пели в унисон. В землянке стоял такой кумар, что вновь пришедший, зайдя сюда, забалдел бы, лишь только дыхнул здесь. Через час такого балдежа зверски захотелось есть. Доели остатки, навалились на новый торт. У всех было одно желание поскорее набить брюхо. После чего все расслабились и повалились кто куда. Вечером привезли ужин, но после дневного пиршества никто к нему не прикоснулся. Ребята разъехались по точкам.  

В эти весенние дни казалось, что началась новая жизнь. Оживала природа, теплое солнце отогревало замерзшую после зимних холодов душу. Но надвигалось событие, которое круто изменило мою и Костину судьбы.

Как-то замполит роты собрал молодой состав и провел осмотр всех частей тела. Выяснилось, что мало кто из чижей был без шрамов, синяков, ушибов. Ребята моего призыва, после дембеля дедов, всю накопившуюся за полгода злость выплеснули на салаг. Но самое главное, что более всего были биты молодые из нашего взвода. И они настучали замполиту, кто их бил. И на меня, Костю, Ильича посыпались все бочки. Дошло до командира батальона. Началось следствие. Больше всего досталось Косте. Он москвичу Леве загасил окурок на груди за то, что тот курил в помещении. Лева был слабохарактерный, неряшливый, с ним некоторые солдаты занимались мужеложеством. Конечно, Костя, как и многие другие, терпеть его не мог. Такие люди по нашим неписанным законам преследовались. Меня с Ильичем обвиняли в том, что мы били его в грудь, после которых остались синяки. Комбат своим приказом влепил нам по пять суток гаупвахты. Нас привезли из роты в батальон. Настроение паршивое. Офицеры смотрели искоса, со злобой. Что впереди, неизвестно. Весть, о том что нас привезли в батальон, вмиг облетела всю часть. Старослужащие солдаты завели нас в казарму и началась "беседа": "Что, опухли черпаки. Полгода отслужили, а уже борзеете", — с этими словами толпа ринулась на нас, началась драка, где нам хорошо досталось, но перепало кое-кому из них. Потом я заорал, что хватит, и, действительно, все остановились.

После этой потасовки нас на БТРе отправили на губу. Поснимали ремни. В эти дни здесь я понял, что это за жизнь — в заключении. Эти пять дней остались на всю жизнь в моей душе, как мрачная холодная дыра. Привезли к месту заключения, провели через полосы заграждения и поместили в камеру. Это был холодный подвал битком набитый солдатами с мрачными помятыми лицами. Присесть можно было только на трубы у стены, в углу — вонючий гальюн. На ночь выдавали деревянные щиты, на которых, прижавшись тесно-тесно друг к другу, спали все. Но самое отвратительное — время приема пищи. Каждой камере отводилось на обед 2 минуты, на завтрак и ужин — по одной. Тот, кто выходил из камеры последним, здорово получал от сержанта. В столовой посуда была одна на всех, ее не мыли. Поела одна камера, накладывалось в нее другой. В течение этих минут можно было затолкать в глотку лишь пару ложек какой-то бурды, если, конечно, лезла. Днем под охраной выводили на всевозможные каторжные работы. В 5 утра была физподготовка. На небольшом огороженном участке вся губа бегала один за одним. Бывало, что какой-нибудь ушлый офицер придумывал своеобразные упражнения, типа бег с солдатом на плечах или ползание на четырех конечностях. Короче, скучать не давали.

В то время, как мы были на губе, случилось ЧП. Парень, стоя на посту в автопарке, своровал у прапорщика бутылку самогонки. Озверевший кусок, в караульном помещении, вырвал у солдата автомат и изрешетил того. Затем выпил самогонку и сдался. Только и было об этом разговоров, но дальнейшая судьба его мне неизвестна.

После пяти суток нас отправили обратно. В роте заставили пахать. Мне нужно было вырыть яму под мусор от ПХД и я долбил ломом спрессованную, как бетон, глину. Настроение было паршивое, ибо офицеры смотрели с ненавистью и произносили в наш адрес оскорбительные слова. Правда, кормежка здесь была, не то, что на губе. После выполнения работ меня и Ильича увезли на точку, а Костю опять отправили в батальон. Оказывается, у москвича Лева на шее обнаружили шрам от веревки. Позже я узнал, что это старослужащие решили пошутить над ним, сделали на одном конце петлю, второй перекинули через перекрытие в землянке, поставили его на табуретку со словами: "Молись, Лева, последний час твой настал". Баймашкин Рамид ударил по табуретке. На веревке оказались узлы и один застрял в перекрытии и Лева повис в воздухе. Все замерли, как обмороженные, не сразу сообразили, в чем дело, лишь потом бросились спасать повешенного. Веревка впилась в шею довольно крепко, пришлось искать нож, чтобы разрезать ее. Замполит роты кричал на меня и говорил, что посадит брата, но я все отрицал, говоря, что это не он. Вскоре взяли под стражу и Баймашкина Рашида.

В это время командир взвода сделал перестановки на точках. С моей убрал молодых, а оставил меня и Ильича, и добавил дедов: Валеру Гурю и Юрку Моисеева, дембелей. Так что все работы по хозяйству пали на наши плечи: охрана, уборка, мытье посуды. Кругом весна набирала силу, но мысли все были о Косте: что с ним будет. Но вот настал судный день. Судили Костю в столовой батальона. Я сидел тихонько в уголке замордованный, заклеванный командирами, боялся слово сказать. Суд был открытым, приехал проверяющий. На Костю свалили все избиения молодых, хотя в половине он был невиновен. Но Костя то же молчал. А что ему было говорить, юнцу, выросшему под маминым и папиным крылышками и вдруг попавшему в армию авантюристов, где под вывеской законности творится беззаконие. Костю осудили на 3 года, он заплакал. Я тоже не смог сдержать слез, ребята еле успокоили. Через неделю меня взяли проводить Костю до самолета. Я кое-что ему собрал в дорогу, вместе с губы мы поехали на аэродром. Чувствовал я себя скверно, замотанный работой и издерганный переживаниями, даже Костя сделал мне замечание, что это я раскис. Мы обнялись на прощание и самолет унес Костю на суровую для него, но такую родную землю. Приехал в роту, а слезы градом. Помню, Юра Моисеев успокаивал: "Не переживай, Жбан, что было, то было, ничего не изменишь". Еле уснул и проспал до вечера. Но мысли все не оставляли: вот и остался я один, без брата, без его крепкого плеча, без его поддержки, все оборвалось в один день.

Вскоре был суд над Рамидом Баймашиным, закрытый. Рамиду удалось выкрутиться: ему дали 2 года условно. Он продолжил службу, только, естественно, в другой роте. Несколько недель я ходил в расстроенных чувствах, но постепенно смирился со своим незавидным положением белой вороны, пришел в себя. Но началась вражда с офицерами. Они старались словить нас на мелочах, а мы пытались выкрутиться. Наша точка стала для них объектом номер один, ибо часто приезжали с проверкой, пытались все контролировать. Мы были не лыком шиты и делали все скрытно: гнали самогонку, курили анашу. Каждое утро к нам приходил молодой мыть посуду, и другой работы ему хватало. А если старался отлынивать, то без хорошей трепки не обходилось. Как-то молодой зам.ком.взвода утопил в колодце ведро и никому не сказал об этом. Но узнали быстро, и Юрка Моисеев сказал мне, чтобы я с ним разобрался. Во мне накопилось столько злости, что после первого моего удара в грудь он уже не мог встать. Больше я его не трогал, синяков не было. Он понял систему. После я и с другими разбирался со злым удовольствие, мстя за брата, что ли.

Особенно памятны мне вечера, когда собравшись на точке на крыше землянки все вместе мы мечтали, разговаривали, пели песни, перед этим пустив по кругу один-другой косячок с планом. Жаркое сухое лето и сухость во рту после травки ввергали наши тела в экстаз азиатской жизни. Изредка лишь духи да шакалы-офицеры обламывали кайф. Кумиром для всех, заводилой был Юрка Моисеев. Впоследствии его место занял я. А пока мы тащились. Почти каждый день через нашу точку, не смотря на строгий офицерский контроль, проходили брага, самогонка, анаша. Все рассчитывали до мелочи, чтобы не смогли нас застукать. Договорились с соседними точками в случае чего, чтобы стреляли, и те почти каждую ночь палили по кишлакам, шквалом огня поливали, как бы обнаружив мнимого врага. Днем отсиживались где-нибудь возле арыка или в землянке, прячась от невыносимой жары. А жара была такая, что съев тарелку супа моментально становился мокрым с головы до пят, лишь вылитое прямо на гимнастерку ведро воды из колодца ненадолго освежало.

Самым достойным и лакомым делом у нас было, когда через наши позиции шел караван. Проверял их Федя. Со всех точек собирались старослужащие, чтобы помочь ему. В основном эта помощь заключалась в том, чтобы что-нибудь незаметно стащить или на дармовщинку чем-нибудь полакомиться. Я в это время стоял на посту на точке с Володей Ольховым (Ильичом) на смену, но в загулах участвовал. Как-то раз замполит "Наташа" предложил съездить в командировку в Кабул. Я поначалу отказался, но после согласился. Два раза ездили на аэродром, но так и не улетели. Моему призыву до дембеля оставался еще год, а вот Юрке Моисееву считанные недели. Не было вечера, чтобы он не мечтал, не представлял, что будет делать на гражданке. И вот настал его день. Все больше и больше "тушек" садилось на аэродром. Каждую ребята встречали криками и выстрелами. И вот в один из дней Юрка уехал на газоне в управление роты, потом с другими дембелями в батальон и вскоре самолет унес их в далекий и такой желанный Союз. Грустно стало без Юрки. Но для меня дембель Юрки принес облегчение по службе. Замполит назначил меня командиром отделения, в котором кроме меня были дед-Гурьянов, Исанов, черпак Ильич, чиж-казах. С уходом Юрки все хозяйство на точке пришлось взять в свои руки: порядок, чистота, оружие, связь, дежурства — за всем приходилось следить. В это время в роте поменяли и командный офицерский состав: новый ротный, зам.комроты, замполит, старшина и наш взводный. Он был маленького роста хотя и крепкого телосложения, но двигался он как-то вяло, медленно, в общем-то всегда был спокоен, за что его и прозвали "тюфяк". Когда на дембель уходил наш бывший комвзвода, то он первый раз за два года постирал свое, ставшее черным постельное белье. Чтобы отметить свой уход, он поставил в бачке для пищи брагу. Когда его вызвали в управление роты, мы всунули в бачок шланг и выкачали ведро браги,а туда влили ведро воды. Так и отпраздновали его уход.

Как-то раз, отужинав, почитав вечернюю почту, мы втроем: я, Ильич и Гена-казах заступили на ночное дежурство. Вечер был обычный, тихий, лишь ярко светили острые афганские звезды да долетали до нас из кишлаков гортанные голоса афганцев. Обычно наше патрулирование заключалось в том, что мы, покрутившись с полчаса вокруг точки, возвращались в землянку погреться и подремать. Вот и в этот раз мы с Ильичом зашли в землянку, оставив возле точки молодого казаха. Мы дремали за столом, когда вдруг услышали крик казаха: "Стой, пароль" и выстрел. Мы моментально пришли в себя и выскочили из землянки в окоп, по которому добрались до Гены. Я спросил, чего стрелял, на что он ответил, будто кто-то шел, а когда он крикнул, то упал. "Где упал, показывай", — дав ему подзатыльника, приказал я. "Там, возле дороги", — показал рукой Гена. Я послал Ильича с одной стороны дороги, а сам пошел с другой. Сначала думал, что казах со страху панику поднял, решил, что врежу ему, когда вернемся. Пройдя метров сто, я оторопел. Передо мной под большим кустом колючки лежал человек. В свете луны и звезд было видно, что одет он в афганскую одежду. Я сорвал с плеча автомат и навел на него. Затвор был передернут, я лишь снял с предохранителя и решил уже было нажать на курок, но что-то остановило меня. Одно движение могло стоить ему жизни, но он не шевелился, а лишь постанывал. "Ильич, — заорал я что было силы, — давай сюда, скорей". Он прибежал быстро. "Бери духа на прицел, — сказал я ему, а сам прикладом автомата, подойдя, огрел того по голове, затем еще ударил пару раз, пока не убедился, что дух без сознания. Так безжалостно я бил человека первый раз. Последствия тогда меня не интересовали, ведь у него могло быть оружие, нельзя было медлить. Окровавленное тело мы волоком притащили к землянке. Гена уже поднял других солдат из страхующей смены. Я приказал Гульке и Гене сторожить тело, а Ильича отправил на КП роты, сам же побежал за ракетницей с красной ракетой. И тут услышал Гулькин крик: "Я его сейчас убью, он встал". Афганец действительно очнулся и встал, и попытался идти, видно крепко я ему по голове врезал, мозги набекрень съехали. А Гулька с Геной разбежались, бросив автоматы и не знают что делать. Тогда я схватил автомат и еще пару раз врезал духу по голове и дух опять свалился. Я запустил красную ракету и мы стали шмонать афганца. Забрали всякую мелочь из карманов, связали руки и ноги. К этому времени на точку приехали на БТРе ротный с замполитом. Ротный был очень доволен, благодарил нас, хвалил. Расспросил, как все было. Сказал, что на меня и Ильича пошлет запрос на представление к медалям. Бездвижное тело афганца загрузили на БТР и увезли его на КП роты. Там, как рассказывал Федя-переводчик, когда афганец очнулся, его допрашивали, поработав, конечно, руками и ногами. Впоследствии пленный признался, что он шел на связь с бандой. У него в потайном кармане нашли много денег.

Весть об этом событии моментально облетела весь батальон. Я стал первым человеком в батальоне. На доске славы повесили мое фото. Вскоре после этого ушли на дембель командир роты и замполит. Новый ротный был среднего телосложения, усатый, спокойный, к солдатам относился нормально, не задирал. Замполит роты — совсем молодой лейтенант. На вид ему было лет двадцать и если бы не звезды на погонах, то его можно было принять за молодого солдата. Именно под их командованием мне пришлось служить дальше. Как-то раз взводный попросил меня съездить на соревнования по стрельбе в соседнюю роту. Я было отказался, но потом согласился. Поехали по одному человеку на каждый вид стрелкового оружия. Поехали на БТРе. Ездить на нем — одно удовольствие, когда не стреляют. Облепили мы его сверху, как пчелы улей, и понеслись по степи мимо кишлаков и дувалов, мимо гор, только ветер свистит в ушах и пыль встает столбом позади. Поставили мишени, выдали нам по три патрона, вышли на огневую позицию. Я целился как обычно, будто птичек стрелял. Побежали смотреть мишени, офицеры вернулись удивленные. У меня пули попали в две десятки и девятку. Ни один офицер или солдат не добился такого результата. Мою мишень показали комбату, а затем повесили на боевом листке, подписав: "Так стреляет сержант ...., награжденный медалью за боевые заслуги". Потом этот боевой листок послали моим родителям. Через неделю проходили дивизионные стрельбища. Командир батальона собрал лучших стрелков и попросил: "Не подведите, постарайтесь хорошо отстрелять, а того, кто займет первое место я не забуду". С таким добрым напутствием мы и отправились на дивизионные стрельбы. Нужно было поразить четыре мишени: через сто метров, у подножия горы, посередине и на вершине. Автомат мой был отлично пристрелян и я стал как семечки щелкать мишени. Помимо меня из автомата стреляло еще человек 30. В конце выяснилось, что я занял второе место. Старший офицер из нашего батальона, сказал в утешение мне, что первое место специально присудили стрелку из разведбата.

Служба шла своим чередом. Я был на виду, отношения с командирами было прекрасное, службу я нес отлично, нареканий не было, порядок у меня на точке был отменный. Да и звание мне повысили до сержанта. Хотя особо это меня не радовало, казалось закономерным течением службы. Но это была одна видная сторона служба. Другая заключалась в том, что план мы с ребятами курили каждый день, два-три раза в неделю готовили брагу, гнали самогонку. Бывали дни, когда кутили по-черному. Бывало пойдем с Гулько на пропускной пункт к Феде, мол, связь проверить, а тот где-то достанет пластилин, забьем косячок и пустим по кругу. Потом начинаем прикалываться один к одному. Каждый жест, слово, выражение лица вызывает взрыв неконтролируемого хохота. Все вокруг как в тумане расплывается, меняется, будто в облаках паришь. После такого балдежа обычно тянет на жрачку: кажется, слона бы съел. Соображаем что-нибудь пожевать и с жадностью набрасываемся на харчи. Если нет ничего, то проходящих афганцев шмонаем сверх тщательно, дабы выпотрошить из них фрукты, лепешки, дошламу — сушеный горох с изюмом. Потом мы шли на точку и валились в постель, ибо слабость одолевала. Вечером все по новой, когда заступали в наряд, собирались между двух точек, брали с собой брагу, закуску и балдели. Иногда прямо на точке. Курили травку. Такие сходки нередко заканчивались стрельбой, благо патронов было полно. Из рядом стоящего кишлака Алигарь афганцы почти выселились, ибо слишком много пуль обрушивалось на кишлак.

Ко мне на точку прислали еще одного солдата из третьего взвода, деда-башкира. Хоть он и служил дольше меня на полгода, но меня слушался и мои приказания выполнял. Как-то я послал его чистить пулемет на БТРе, он залез на него, только засунул шомпол в стол, а тут из кишлака прогремел выстрел и пуля просвистела в нескольких сантиметрах возле него. Он обомлел, вцепившись в ствол, а тут еще несколько выстрелов, он опомнился и его вмиг как ветром сдуло с БТРа. Я схватил автомат и давай поливать кишлак, ведь не разберешь откуда стреляли. Духи ретировались, стрельба прекратилась.

Однажды ночью случилось большое ЧП. Часов в 12 из этого самого кишлака Алигад в сторону аэродрома взлетели несколько ракет. На территории аэродрома послышались взрывы. Ясное дело, что мы ударили по кишлаку шквальным огнем. Трассеры разрывали ночную тьму. Я стрелял из пулемета с БТРа. Нас поддержали еще 6 точек. Заговорил и танк. Снарядами били в упор по кишлаку. Сообщили координаты кишлака в дивизию. В бой вступил бог войны — артиллерия. Снаряды ложились на кишлак и рядом, даже страшно было, а вдруг какой-то шальной залетит к нам на точку. Мы попрятались в окопы. Затем все стихло и лишь в небе вспыхивали осветительные ракеты. Наша рота всю ночь просидела в полной боевой готовности в окопах. Ждали новых ракетных залпов духов, но их не последовало. Только немного рассвело, взводный отправился в роту, взяв с каждой точки по старослужащему солдату, высадил нас у кишлака. Нам предстояло задача обыскать все дома, арестовать подозрительных. Но, конечно же, духи давно уже ушли из кишлака, так что мы просто шмонали дворы и дома. Когда мы входили во двор женщины накрывались паранджой и садились в круг. Мы кое-что награбили. После нескольких часов шмона вернулись к танку с добычей, но духов не нашли, хотя были обнаружены еще 30 ракет. Как выяснилось позже, они успели запустить в эту ночь всего 3 ракеты. Одна из них угодила в модуль медсанбата, где размещался склад, но жертв не было. Но через несколько дней произошло более страшное. Под эскадрилью афганских самолетов были подложены мины и все самолеты взлетели в воздух, мелкими кусочками, конечно. Горело так, что было видно издалека. Эти события всколыхнули всю дивизию. Охрана точек усилилась. Ротный был настроен по-боевому. Наша оседлая служба разнообразилась шмонами, обыскам, засадами.

Интересный случай произошел. Мой отец прислал письмо, в котором сообщил мне, что радио "Голос Америки" передало, что в провинции Шиндонт был обстрелян аэродром и ракетами уничтожена эскадрилья самолетов. Видимо, операция была ловко и тщательно продумана, если закончилась так успешно для духов. Все в роте были настроены по-боевому. Офицеры поменялись. Они пока не догадывались о нашей блатной жизни, у них было время адаптации. Мы спокойно занимались своими делами. В кишлаке появился Ибрагим — солдат афганских войск. Он приносил чарз, менял на продукты. Мы балдели. Гулька вечером по обкурке заводил разговоры о прочитанных книжках. Интересно слушать, когда все в тумане, а сам где-то далеко-далеко, высоко-высоко. Да и обстановка располагает, когда все вокруг изсущенное, испеченное, а горы вокруг черные и мрачные. Небо затягивает тяжелыми тучами, а мы в землянке. По ночам буржуйку топим, кто как запасается дровами и углем, ведь по ночам опускается пронизывающий до костей холод. Гулька мечтал о дембеле, я тоже начал задумываться. Серые будни ходили за стенкой землянки.

Опять ЧП. В управлении роты пропал молодой боец, москвич. Стоял на посту и исчез. Залез в ПХД, украл тушенку, здесь же бросил каску, бронежилет, противогаз. Из батальона примчалось начальство, шныряло повсюду. Взводный собрал старослужащих и приказал прочесать кишлаки в тылу. Мы, конечно, с радостью взялись за дело, ведь можно было кое-чем поживиться, ведь было приказано все подозрительные вещи забирать. Мы рьяно взялись за дело. Афганцы что-то галдели, махали руками, глядели со злобой. Но что они могли сделать с вооруженными до зубов шурави — так нас звали афганцы. Мы разбрелись по дворам в поисках поживы. Удивляло, как могут они жить в своих хибарах, где отоплением служил костер посередине, поэтому стены все черные от сажи, кругом грязь. Продукты хранились в грязных мешках, засунутых в щели в стенах. Кое-какое добро прятали и в сундуках в кладовках. Из фруктов мы брали лишь сушеные гранаты, хранившиеся также в мешках на стенах. Сами афганки чумазые, в грязной одежонке, тут же собирались в кучу, закрывали лица. Лишь дети да старухи вели себя так, будто ничего не случилось. Лица у старух были исколоты, все в глубоких морщинах, некоторые из них курили табак. Суровая природа и тяжкий труд наложили свой отпечаток. Мы угощали некоторых афганок сигаретами, они запихивали сигареты в рот двух-трех летним малышам, мол, прикури, сами не могли. Злобы у нас на них не было, но все равно какая-то сила толкала нас грабить их, шмонать. Вскоре все ближайшие кишлаки знали, что мы делаем "контрол". Мужики тащили нам всякие безделушки, лишь бы мы от них отвязались. Пришел и Ибрагим, просил, чтоб его дом не трогали. Дал плана немного. Намучившись, набив карманы всякой всячиной, мы возвращались домой. Слишком бедны были кишлаки возле наших позиций. А сбежавшего и дух простыл. Начальство говорило нам, что боец попал к духам в плен, они поиздевались над ним, а потом убили и разрезали на мелкие части. А Ибрагим нам в тайне сообщил, что солдат сам сдался афганцу, который провел его к банде и получил вознаграждение. А из банды его перебросили в лагерь Смира. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Между тем время шло. Я жил только одной мыслью о доме. Готовил к дембелю обмундирование. Курнув травки, еще больше уносился в родные места. Ночи становились длиннее, труднее было стоять на посту. Мы развлекались как-нибудь и чем-нибудь. Особенно любили Гульку слушать. Как начнет книжки пересказывать, конца и края нет. Да еще под косячок. Слушали его все завороженно, а в голове все равно ничего не оставалось.

Но особенно запомнился мне новый 1986 год. Мы к большим праздникам готовились заранее. Вот и в этот раз закупили ветчины, сладостей всяких, фруктов. Взяли на ПХД картошки, тушенки, приправ. Поставили бражку. Ну и плана достали. На роту выдали приемник, мы его себе взяли. И вот настал долгожданный день. Ротный сказал, что малейшая стрельба будет рассматриваться как диверсия, то есть мы должны сидеть как мышки. И еще предупредил, что ночью будет проверка, то есть нужно быть начеку. Я с Гулькой решил отстоять на посту первую смену до часу ночи, а потом уже встречать Новый Год. Стемнело рано, и сразу зашевелилась вся дивизия: то в одном месте взлетит ракета, то в другом. А часов с одиннадцати началось: ракеты то тут то там, темноту разрезали трассирующие очереди, били из пулеметов. Вся дивизия была в огнях. Такого фейерверка сколько жил, еще не видел. Все небо было в огнях. Лишь мы молчали, да ещё насухую, то есть трезвые. Полночь встретили на посту, поздравили друг друга, ведь этот год был последним для меня и Гульки. Это то и грело душу. И так хотелось забалдеть. Начали проклинать проверку. Где-то около двух ночи со стороны второй роты мелькнул огонек, поняли, что едут проверяющие. Остановились у первой точки, у второй, у третьей. Ясно, проверяют и поздравляют. Вот и к нам подъехали. Патруль отправили вперед, подъехал БРДМ, вышел замполит и объявил тревогу. Все были начеку, ибо знали, быстро разбежались по окопам и ячейкам. Я доложил, что отделение к бою готово. Последовала команда отбой. Построились перед землянкой, замполит толкнул какую-то речь, потом каждого персонально поздравил, пожав руку, тщательно обнюхав, заглянув в глаза. Лишь после этого поехал дальше. Лишь он отъехал я быстро в окопном укрытии развел костер и поставил вариться картошку. Пока замполит объехал всю роту, у нас уже стол был накрыт. Достали трехлитровую банку крепкой браги, и мы с Гулькой загудели. Кружками хлестали брагу, закусывали от души, пир стоял горой. Приемник орал на всю мощь. Потом забили косяк, выкурили, все слилось в голове в такт музыке. Мы тащились от души. Было уже к пяти утра. Допили оставшуюся брагу. Вся землянка в кумаре, запах разлитой браги, приемник орет вовсю. Ноги не держат, рук не поднять, губами не пошевелить. И я начинал вырубаться. Гулька бегает вокруг и орет, мол, Жбан, не вырубайся. Но два змея вырубили меня и я лег на спину и отключился. Проснулся где-то к обеду. В землянке все было убрано, буржуйка топилась. В голове шумело после вчерашнего. Конечно, первая мысль — где бы добыть браги или плана. Чтоб совсем забыться на этой чужой земле, земле Афганистана.

Несколько дней спустя произошел любопытный случай. Вечером с Гулькой зашли на точку к Феде, выкурили косячок. Пошли к себе, ждали замполита, наш взводный заболел желтухой, поэтому к нам во взвод он приходил ночевать. И тут на крайней точке открыли огонь по направлению гор и с гор кто-то ответил. Ребята выпустили несколько магазинов. Через несколько минут с левой стороны роты показался БТР. И с правой стороны ехал еще один БТР. Из того, что подъехал с левой стороны БТР, выскочил ротный и закричал мне, чтобы я бегом бежал на крайнюю точку и уводил девчат в кишлак, потому что комбат едет с правой стороны с проверкой, только чтоб не видел замполит. Я рванул со всех ног. А впереди как раз замполит шел, не обогнать, заметит. Так я за ним и шел до управления роты, а потом уж побежал на крайнюю точку. Захожу в землянку и рот от удивления раскрыл: сидят там две девчонки, сняв верхнюю одежду, и беседуют с водителем ротного Иринарховым и его двоюродным братом Сталасом. Командую им, чтоб быстро одевались и шли в кишлак, ибо комбат с проверкой едет. Девчата быстро оделись я схватил покрывало и вчетвером с Иринарховым побежали к кишлаку. Не добежали метров двести, залегли в русле высохшего кириза на покрывало. Оно было невелико, поэтому пришлось тесно прижиматься друг к другу. Полтора года я не чувствовал так близко женское тело, от него веяло теплом, уютом, домом, запах духов совсем отшибал мозги. Потом стали беседовать, моя соседка оказалась землячкой из Минска, как узнал об этом, так сердце совсем растаяло. Потом обнял ее, прижался к ней и все говорили, говорили, перебивая друг друга. В это время на крайнюю точку подъехал БТР с комбатом, там что-то кричали, светили прожекторами в нашу сторону, но мы притаились. По мне, так я бы до утра оставался в обществе землячки. А с точки опять начали светить прожектора, это ротный нас искал, но я отговаривал, что, мол, комбат ищет духов и нам возвращаться рано. Землячку звали Ира и служила она в медсанбате. Договорился с ней о встрече, а сам все обнимал ее, брал ее руки в свои, казалось сердце выскочит из груди. Около часа звал нас ротный, но мы не откликались, потом он уехал на БТРе. Лишь после этого мы вернулись на точку. Ребята чего-то возмущались, но я был счастлив, витал в облаках. До сих пор помню, как мы лежали и беседовали. И началась у меня любовь с Ириной. Но через некоторое время приехал ротный и увез мою подружку в медсанбат.

Между тем дни летели. Гулька уже полностью был готов к дембелю. И его час настал. Мне было тоскливо на душе, ведь он скоро будет дома, а я еще должен месяца три здесь быть, уйду на дембель с сержантами. К тому времени я получил звание старшего сержанта и был в должности зам.ком.взвода. Наш взводный все еще болел желтухой, замполиту надоело ходить на нашу точку каждую ночь и все обязанности ком.взвода выполнял я. А тут еще начались проливные дожди, день и ночь — дождь, дождь, дождь. Не то что солдат, машина не пройдет. Нам вместо Гульки и других дембелей дали молодых солдат. Мне на точку троих — хохла, литовца и эстонца. Со мной из стариков остался лишь Гена-казах. Мало по взводу хлопот, так еще молодых надо учить. Ну и начал я их воспитывать в духе коммунизма. Тренировал. Потом первая боевая тревога. После первой получасовой перестрелки проверил магазины. Хохол полтора магазина отстрочил, эстонец один, а литовец-снайпер — ни одного. И сказал я ребятам, что как же так, вы башкой рискуете, стреляете, а этот козел за вашими спинами в окопе решил отсидеться. Думайте, мол, разбирайтесь с ним сами. Ну и начали они вдвоем литовца молотить. Эту науку, думаю, он на всю жизнь запомнил. А дождь все лил и лил, не то что БТР, танк не пройдет. С гор стекали полноводные реки, заполняя высохшие русла, превращая пустыню в болото. За пищей приходилось посылать ребят пешком за 5-6 км три раза в день, туда и обратно. Мне казалось что о нас забыли, никому нет дела, добраться ведь не на чем. Окопы залило водой — бассейн. Землянку затопило, одежда не просыхала. Больше всех конечно доставалось молодым, ведь вся работа легла на их плечи. Но и мне не легче было, ведь у меня хозяйство на четырех точках. Мотался туда и обратно.

После страшно холодной и сырой зимы наступила долгожданная дембельская весна. По-восточному яркое тепло хлынуло на землю мгновенно. Круглодневное солнце быстро высушило дороги, временные русла рек, начала оживать зелень. Вместе с зеленью природной зашевелилась зелень военных, военная система. Офицерам, целую зиму просидевшим в землянках, возле теплых буржуек, надоело бездельничать и они решили обучать стрельбе молодежь. Стрельбища находились в моем взводе и мне как зам.ком.взвода два раза в неделю приходилось обучать молодой состав стрельбе в основном из пулеметов БТРа.

К середине весны я ждал с нетерпением замены сержантов и отправки их домой. Меня с ними не отпустили, потому что я получил сержантское звание непосредственно в части. Конечно, с большой обидой мне пришлось служить аж до августа. Как-то командиры решили использовать резервный паек — консервы с рисом. Выяснилось, что мои молодые солдаты втайне от меня вытянули половину и съели еще до этого. Ничего не поделаешь, пришлось жить впроголодь полтора месяца. Мне то что, я старослужащий и, конечно, питался нормально, а вот молодежь голодала. Зерно с полей растирали вручную и ели. Как раз в ту пору пролетали мимо журавли и сели передохнуть рядом на затопленные луга недалеко от нашей землянки. Ну я из автомата по ним и стрельнул и одного подстрелил. Жалко, конечно, такая птица. Много раз я ругал себя за это, хотя все получилось вроде бы случайно, ведь довольно приличным было расстояние до птицы. Но так вышло. Молодежь ощипала дичь и сварила, потом съела. Особенно повезло тем, кому попались крылышки — двухметровые!

Близился дембель. Мне осталось всего три месяца. Дембелей никто, как известно, не трогает, так и нами офицеры не сильно интересовались. Новое обмундирование нам было не положено, так мы на свое х/б специально заплаток нашили в виде сердец на коленях. Сразу видно — дембель. Я уже без всякого интереса командовал взводом. Ходил по точкам лишь бы с друзьями пообщаться да бражки выпить, а где и косячок забить. В мой взвод солдат и сержантов на полгода моложе пришло в основном из Чечни и Дагестана. Так эти ребята с горячей кровью давай наезжать на нашего брата славянина. Даже на меня наехал чеченец по кличке Хакяша, со штык-ножом кинулся. Но я не из слабых, он получил достойный отпор и до моего дембеля ни слова больше мне не сказал. Ребята моего призыва жаловались мне, мол, как мы без тебя Серега, ты ведь в первую партию пойдешь, а до следующей кавказцы мстить начнут, но я их успокаивал.

Между тем дембель был все ближе и ближе. И вот в воздухе начали появляться самолеты с молодым пополнением. Сколько я их перевидал за время службы, но всякий раз душа болела. Это же прямая связь с домом, с большой землей. И еще было страшно. А вдруг какая шальная пуля найдет меня. И я стал инстинктивно приседать при свисте пуль, совсем так, как в первые дни службы в ДРА. Но все равно радовался и как мог развлекался в последние дни. Как-то приметил стог с соломой, неубранный афганцами, набил магазин ручного пулемета и дал трассерами, потом из автомата прикололся к стогу. Он внезапно вспыхнул среди ночи, этакий "маленький" костерок, осветивший все вокруг. А я сидел и думал: "Вот какие они, последние дни в Афгане". Но приключения на этом не закончились. За два дня до отправки проснулся я ранним утром, потому что уже не спалось, спокойно вышел из землянки и как обычно потянулся, широко развел руки, одна из которых уперлась в стенку землянки. И вдруг резкая колющая боль ударила по этой руке. Это можно сравнить с ударом шила со всего размаха. Я начал метаться по землянке и орать. В считанные минуты рука опухла и увеличилась в два раза. Боль была сильной, но я не стал искать причину ее, так как был в шоке. Быстро отправился в управление роты и, договорившись со старшиной, поехал в санчасть. Прошло больше часа пока я попал к врачу. Он посмеялся над моей бедой, мол, жить будешь, ибо меня просто укусил скорпион сидевший на стенке. Он смертельно ядовит только весной, а был август. И я, успокоившись, отправился обратно.

И вот наступил день отправки из роты. Меня, укушенного скорпионом, с подвязанной рукой, с медалью на груди посадили на кузов Газ-66 и через боевые позиции повезли в батальон. Когда проезжали мимо точек, все стреляли, махали руками, кричали — прощались. Я ехал и радовался со слезами на глазах. Радовался за себя, плакал за ребят. Сколько им еще мучаться на этой чужой земле. Мой друг Фикса, когда проезжали мимо его точки, выпустил целый магазин гранат из гранатомета в горы. И горы громким эхом от взрывов ответили — тоже прощались со мной. Долго стояли в глазах эти минуты прощания, до сих пор их помню.

После некоторых формальностей нас троих из батальона в первую отправку посадили на грузовой самолет и мы полетели домой — в СССР. Полет был недолгим, нас только перекинули через границу и самолет сел на военном аэродроме. Немного пошмонала таможня, потом отправили за пределы аэродрома. Оказывается мы были в Узбекистане, но все равно радости не было предела. Гражданские люди — приветливые, открытые, спокойные. И выстрелов не слышно. Мир без войны. Так непривычно поначалу. Конечно, первое, что пришло на ум — это обмыть это дело. Но сухие законы опустошили страну от водки. Нам пришлось отметить возвращение на родину простым одеколоном купленном в Афгане, где рюмкой служил крышка от мыльницы, а закуской арбуз. И вот мы тронулись домой: душа летела, но поезд шел медленно. Сели втроем в почтовый вагон и трое суток добирались до Ташкента через пустыню. Нудная жара, еды мало да и выпить нет ничего. Но в Ташкент мы приехали не зря. У одного из нашей тройки там жил дядя. Мы, конечно, зашли к нему домой. Дядя стол накрыл, все запасы водки вынес, и мы целый день расслаблялись. Племянник так подкосел, что сдуру в одних трусах выскочил на улицу, что-то кричал, нам пришлось его успокаивать. Психоз, отходняк от Афгана. Потом снова в путь. Сели в поезд, выпили добре, ну и заснули все крепким сном. А утром, очнувшись, обмерли. Оказывается, нас ограбили. У меня сперли кроссовки, а у приятелей кителя, аккуратно висевшие. Пришлось им ехать домой в спортивных костюмах. Мне повезло, я спал на верхней полке и головой крепко упирался в китель, воры побоялись взять китель, чтоб не разбудить. Утром в поезде я встретил земляка. Он вместе со мной полтора года назад ехал в Афганистан. Его в поезде тоже решила ограбить группа своих же — десантников из Афгана. И он перебрался к нам. Но десантники наехали на нас. Началась драка. Я с криком начал отбиваться ногами, это охладило их пыл. Пошли на мировую, организовали маленькую пьянку. Двое моих напарников вышли в Оренбурге, долго уговаривали меня тоже выйти, поехать в гости, но меня тянуло домой и с земляком-тезкой мы доехали до Москвы. Толпы народа, очереди на вокзале, былые злоключения только растравляли душу. Да еще билетов не купить. И я с медалью на груди стал пробиваться сквозь толпу, чтоб взять билет. В толпе орали, выталкивали меня, до слез было обидно, но все равно я добрался до заветного окошка и взял билеты домой до Бреста — туда, где моя Родина, где много друзей и родных, где меня все знают, где не надо защищаться кулаками и автоматом, где ждут меня уже много дней. И вот до Бреста осталось полчаса езды. Сердце вырывалось из груди, все внутри напряглось. Я старался все уловить глазами, ушами, ведь все такое знакомое, родное. Вот наконец и вокзал, с которого я когда-то отправился в неизведанное. Вот те улицы, по которым гулял с дружками и подругами, вот она — Родина! С земляком Сергеем сели в такси, ведь специально оставили для такого случая деньги. Дорога казалась долгой, глаза бегали во все стороны, пытаясь все ухватить, вспомнить, искали знакомых, любовались родными местами. И вот она моя деревня, совсем маленькая живущая своей спокойной трудовой жизнью. Едем, а кругом одни старики, будто я один молодой остался. Вот он мой дом, который так часто снился мне, куда я в мечтах улетал из Афгана. Вот и моя мать в огороде она полет грядки. Мы подъехали, такси остановилось, вышли, стою, смотрю, любуюсь. Мать не окликаю, она плохо слышит. Потом вдруг срываюсь с места и бегу к ней с криком "Мама, мама, здравствуй, я вернулся!" Обнимаю ее и целую. Мама плачет, плачу и я.