«Дочка пришла из школы и говорит: – Мама, никто не верит, что ты была в Афганистане. – Почему? – Удивляются: «Кто твою маму туда послал?» А я ещё не привыкла к ощущению безопасности, наслаждаюсь им. Не привыкла, что не стреляют, не обстреливают, можно открыть кран и выпить стакан воды, и от неё хлоркой не несёт. Там хлеб с хлоркой, булочки с хлоркой, макароны, каша, мясо, компот с хлоркой. Не помню, как прожила два года дома. Как с дочкой встретилась, помню, а остальное не задерживается в памяти, оно такое маленькое, незаметное, никчёмное по сравнению с тем, что пережито там. Ну, купили новый стол на кухню, телевизор… А что ещё тут происходило? Ничего. Дочка растёт… Она в Афганистан писала, командиру части: «Верните мне поскорее маму, я очень соскучилась…» Кроме дочери, мне ничего после Афганистана не интересно. Там реки сказочно голубые. Никогда не думала, что вода может быть такого небесного цвета. Красные маки растут, как у нас ромашки, костры маков у подножия гор. Высокие непугающиеся верблюды спокойно смотрят на все, как старики. На «противопехотке» (мина) взорвался ослик, тянул на базар тележку с апельсинами. Будь ты проклят, Афганистан! Я не могу после него спокойно жить. Жить как все. Приехала, соседки, подружки в гости часто просились: – Валя, мы к тебе забежим на минутку. Расскажи, какая там посуда? Какие ковры? Правда, что шмоток навалом и видео видимо-невидимо? Что ты привезла? Может, что продашь? Гробов оттуда привезли больше, чем магнитофонов. Про них забыли… Будь ты проклят, Афганистан! Дочка растёт. Комната у меня маленькая. Там обещали: вернётесь домой, вам за все отплатят. Обратилась в райисполком, взяли мои бумаги. – Вы ранены? – Нет, я целая вернулась. Сверху целая, а что внутри, не видно. – Ну и живите как все. Мы вас туда не посылали. В очереди за сахаром: – Оттуда всего навезли, а здесь права качают… Поставили сразу шесть гробов: майор Яшенко, лейтенант и солдаты… Они лежат обёрнутые в белые простыни… Голов не видно… Никогда не думала, что мужчины могут так кричать, рыдать… Фотографии у меня остались… На месте гибели ставили обелиски из крупных осколков бомб, выбивали фамилии на камнях. «Духи» сбрасывали их в пропасть. Расстреливали памятники, подрывали, чтобы никакого следа не осталось от нас… Будь ты проклят, Афганистан! Дочка выросла без меня. Два года в школе-интернате. Я приехала, учительница жалуется: у неё тройки, она уже большая. – Мама, что вы там делали? – Женщины там помогали мужчинам. Я знала женщину, которая сказала мужчине: «Ты будешь жить». И он жил. «Ты будешь ходить». И он ходил. Перед этим она забрала у него письмо, написанное жене: «Кому я нужен безногий?! Забудьте обо мне». Она сказала ему: «Пиши: „Здравствуйте, дорогая жена и дорогие Алёнка и Алёшка…"» Как я уехала? Меня вызвал командир: «Надо!» Мы воспитаны на этом слове, у нас привычка. На пересылке лежит на голом матраце молодая девчонка и плачет: – У меня дома все есть: четырехкомнатная квартира, жених, любящие родители. – Зачем приехала? – Сказали, что здесь трудно. Надо! Я ничего оттуда не привезла, кроме памяти. Будь ты проклят, Афганистан! Эта война никогда не кончится, наши дети будут воевать. Дочка опять вчера сказала: – Мама, никто не верит, что ты была в Афганистане…» Прапорщик, начальник секретной службы
«Не говорите при мне, что мы – жертвы, что это было ошибкой. Не произносите при мне этих слов. Я не разрешаю. Мы воевали хорошо, храбро. За что вы нас? Я целовал на коленях знамя, я дал присягу. Мы так воспитаны, что это свято, раз ты поцеловал знамя. Мы любим Родину, мы ей верим. Я люблю её, несмотря ни на что. Я ещё на этой войне, я ещё не вернулся… Под окном «стрельнет» выхлопная труба – животный страх. Звон разбитого стекла – животный страх… В голове пусто-пусто… Звенящая пустота в голове… Звонок междугородного телефона… Как автоматная очередь… Я не разрешу все это перечеркнуть. Я не могу топтать свои бессонные ночи, свои муки. Не могу забыть холодок по спине в пятидесятиградусную жару… …Ехали на машинах и орали песни во всю глотку. Окликали, задирали девчонок, с грузовика они все красивые. Мы ехали весёлые. Попадались трусы: – Я откажусь… Лучше тюрьма, чем война. – На, получай! – Их били. Над ними издевались. Они даже убегали из части. Первый убитый. Его вытащили из люка. Он сказал: «Хочу жить…» – и умер. Как невыносимо после боя смотреть на красоту. На горы, на сиреневое ущелье. Хочется все расстрелять! Или тихий-тихий становишься, ласковый. Другой парень умирал долго. Лежал и, как ребёнок, который только-только научился говорить, называл и повторял все, что встречал глазами: «Горы… Дерево… Птица… Небо…» Так до самого конца. Молодой царандой, это у них милиционер: – Я умру, Аллах заберёт меня на небо. А ты куда попадёшь? Куда я попаду?! Попал в госпиталь. Приехал ко мне в Ташкент отец: – После ранения ты можешь остаться в Союзе. – Как я останусь, если мои друзья там? Он коммунист, но ходил в церковь, ставил свечку. – Зачем ты это делаешь, отец? – Мне надо вложить во что-то свою веру. Кого мне ещё просить, чтобы ты вернулся?.. Рядом лежал парень. К нему приехала мать из Душанбе, привезла фрукты, коньяк: – Хочу сына дома оставить. Кого просить? – Давай, мать, лучше выпьем твой коньяк за наше здоровье. – Хочу сына дома оставить… Выпили мы её коньяк. Целый ящик. В последний день услышали: у одного из наших в палате обнаружили язву желудка, кладут в медсанбат. Шкура! Мы его лицо стёрли для себя из памяти. Для меня – или чёрное, или белое… Серого нет… Никаких полутонов… Нам не верилось, что где-то целый день дождь, «грибной» дождь. Наши архангельские комары над водой гудят. Выжженные шершавые горы… Поджаренный колючий песок… И на нем, как на большой простыне, наши окровавленные солдаты лежат… У них отрезано все мужское… Записка: ваши женщины никогда не родят от них сыновей… А вы говорите – забыть?! Возвращались: кто с японским магнитофоном, кто чиркал музыкальными зажигалками, а кто в стираном-перестираном «хэбэ» и с пустым дипломатом. Почему нет книг? Нет стихов? Нет песен об Афгане, которые мы все пели? Мы воевали хорошо, храбро. Нас наградили орденами… Говорят, что нас, «афганцев», и без орденов узнают, по глазам. – Парень, ты из Афгана? А я иду в советском пальто, в советских ботинках…» Рядовой
«Может, она жива, моя девочка, она где-то далеко… Я все равно рада, где бы она ни была, только бы жила. Так я думаю, так этого мне хочется, очень хочется! И вот мне приснился сон… Вот она пришла домой… Взяла стул и села посреди комнаты… Волосы длинные у неё, очень красивые, рассыпались по плечам… Она их так отбросила рукой и говорит: „Мама, ну что ты меня все зовёшь и зовёшь, ты ведь знаешь, что я прийти к тебе не могу. У меня муж, двое детей… У меня семья". И я ещё во сне сразу вспомнила: когда её похоронили, прошёл, наверное, месяц, мне подумалось – она не убита, а её украли… Мы, бывало, идём с ней по улице, на неё оглядываются… Она высокая, и эти волосы льются… Но мне никто не верил… А тут я получила подтверждение, что догадка моя верная, она живёт… Я – медик, я всю жизнь считала, что это – святая профессия. Очень её любила, поэтому и доченьку увлекла. А теперь проклинаю себя. Не будь у неё этой профессии, она осталась бы дома и жила. Теперь мы с мужем только вдвоём, у нас никого больше нет. Пусто, ужасно пусто. Вот вечером садимся, вот смотрим телевизор. Сидим, молчим, иногда слова за весь вечер не произнесём. Только когда начинают петь, я заплачу, а муж застонет – и пойдёт. Вы не представляете, что здесь, в груди… Утром надо идти на работу, а встать не можешь. Такая боль! Я другой раз думаю, что не встану и не пойду. Буду лежать, буду ждать, чтобы взяли меня к ней. Позвали… У меня есть склонность к воображению, и я все время с ней, она никогда в моих мечтах не повторяется. Я даже вместе с ней читаю… Правда, теперь я читаю книги о растениях, о животных, о звёздах, о людях не люблю… Думала, что природа мне поможет, весна… Поехала за город… Фиалки цветут, на деревьях листочки детские… А я начала кричать… Так красота природы, радость живого на меня подействовали… Стала бояться течения времени, оно забирает её у меня, память о ней… Исчезают подробности… Что она говорила, как улыбалась… Собрала с костюма её волосы, сложила в коробочку. Муж спросил: – Что ты делаешь? – Пусть будет. Её уже нет. Иногда сижу дома, думаю и вдруг слышу ясно: «Мама, не плачь». Оглянусь – нет никого. Продолжаю дальше вспоминать. Вот она лежит… Яма уже выкопана, уже земля готова принять… А я стою перед ней на коленях: «Доченька моя милая… Доченька моя дорогая… Как же это случилось? Где ты? Куда ты ушла?» Но она ещё со мной, хотя и в гробу лежит… …Помню тот день. Она вернулась с работы и сказала: – Меня вызвал сегодня главврач. – И замолчала. – И что? – Я ещё ничего не услышала в ответ на свой вопрос, но мне уже нехорошо стало. – Пришла в нашу больницу разнарядка послать одного человека в Афганистан. – И что? – Нужна именно операционная сестра. – А она работала операционной сестрой в кардиологии. – И что? – Я забыла все другие слова, повторяла одно и то же. – Я согласилась. – И что? – Кому-то все равно надо ехать. А я хочу побыть там, где трудно. Уже все знали, и я тоже, что идёт война, льётся кровь и медсёстры нужны. Я заплакала, а сказать «нет» не смогла. Она бы строго посмотрела на меня: – Мама, мы с тобой обе давали клятву Гиппократа… Несколько месяцев она готовила документы. Принесла и показала характеристику. Там были слова; «Политику партии и правительства понимает правильно». А я ещё все не верила. Рассказываю вам… И мне легче… Как будто она у меня есть… Я завтра её хоронить буду… В комнате гроб стоит… Она ещё со мной… А может, она где-то живёт? Я только бы хотела знать: какая она сейчас? Длинные ли у неё волосы? Даже какая кофточка на ней? Мне все интересно… Если честной перед вами быть, то я людей не хочу видеть. Я люблю быть одна… Я с ней, со Светочкой своей, тогда разговариваю. Стоит кому-то зайти, все нарушается. Никого не хочу пускать в этот мир. Ко мне мама из деревни приезжает… Я даже с ней не хочу делиться… Один раз только пришла ко мне женщина… С моей работы… Вот её я не отпускала, мы с ней до ночи сидели… Боялись, что метро закроют, она не успеет… Уже муж её волновался… У неё вернулся из Афганистана сын… Вернулся совсем другой, чем тот, каким она его отправила туда… «Мама, я буду печь с тобой пироги… Мама, я пойду с тобой в прачечную…» Он боится мужчин, дружит с одними девочками. Она побежала к врачу. Врач сказал: «Терпите, пройдёт». Мне теперь такие люди ближе, понятнее. Я могла бы с ней дружить, с этой женщиной. Но она ко мне больше не пришла, она смотрела на портрет Светочки и все время плакала… Но я что-то другое хотела вспомнить… Что же я хотела вам рассказать? А?! Как она приехала первый раз в отпуск… Нет, ещё о том, как мы её провожали, как она уезжала… Пришли на вокзал её школьные друзья, товарищи с её работы. И один старый хирург наклонился и поцеловал ей руки: «Больше я таких рук не встречу». Приехала в отпуск. Худенькая, маленькая. Три дня спала. Встанет, поест и спит. Опять встанет, поест и спит. – Светочка, как тебе там? – Все хорошо, мама. Все хорошо. Сидит, молчит и тихонько сама себе улыбается. – Светочка, что у тебя с руками? – Я не узнала её рук, они стали такими, как будто ей пятьдесят лет. – Там, мама, много работы. Могу ли я думать о своих руках? Ты представляешь: готовимся к операции, мою руки муравьиной кислотой. А врач подходит ко мне и говорит: «Вам что, своих почек не жалко?» Он о почках своих думает… А рядом люди умирают… Но ты не думай… Я довольна, я там нужна… Уехала она на три дня раньше: – Прости, мама, у нас в медсанбате остались только две медсёстры. Врачей достаточно, а медсестёр мало. Девочки задохнутся. Как я могу не ехать?! Попросила бабушку, она её очень любила, той скоро девяносто лет: «Только не умирай. Дождись меня». К бабушке мы поехали на дачу. Она стояла возле большого куста роз, и Светочка просила её: «Только не умирай. Дождись меня». Бабушка взяла и срезала все розы, отдала ей… Вставать надо было в пять часов утра. Я бужу её, а она: «Мама, я так и не выспалась. Мне кажется, что теперь мне никогда не хватит сна». В такси она открыла сумочку и ахнула: «Я забыла ключ от нашей квартиры. У меня нет ключей. Я вернусь, а вдруг вас не будет дома?» Потом я ключи нашла, в старой её юбочке… Хотела в посылке отослать, чтобы она не волновалась… Чтобы у неё были ключи от дома… А вдруг она живая… Она где-то ходит, смеётся… Радуется цветам… Она любила розы… Приезжаю теперь к нашей бабушке, она ещё живёт. Света сказала: «Только не умирай. Дождись меня…» Встаю ночью… На столе букет роз… Она их вечером срезала… Две чашки чая… – Почему не спишь? – Мы со Светланкой (она звала её всегда «Светланка») пьём чай. А я во сне увижу её и во сне себе говорю: подойду, поцелую, если она тёплая, значит, она живая. Подойду, поцелую – тёплая. Значит, живая! Вдруг она где-то живёт… В другом месте… На кладбище сижу у её могилки… Идут двое военных… Один остановился: – О! Света наша. Ты посмотри… – Заметил меня: – Вы – мама? Я кинулась к нему: – Вы знали Светочку? А он к другу обращается: – Ей оторвало обе ноги при обстреле. И она умерла. Тут я сильно закричала. Он испугался: – Вы ничего не знали? Простите меня. Простите. – И убежал. Больше я его не видела. И не искала. Сижу у могилки… Идёт мама с детьми… Слышу: – Что это за мать? Как она могла отпустить в наше время на войну единственную дочку (а у меня на памятнике выбито: «Единственной доченьке»)? Девочку отдать?.. Как они смеют, как они могут!!! Она же клятву давала, она же медсестра, которой хирурги руки целовали. Она ехала спасать людей, их сыновей… Люди, кричу я в душе, не отворачивайтесь от меня! Постойте со мной у могилы. Не оставляйте меня одну…» Мать
«Я думал: все добрые станут… После крови… Думал, что после крови никто крови не захочет… А он берет газету, читает: – Они вернулись из плена… – И матом. – Ты чего? – Да я бы их всех к стенке поставил… И сам лично расстрелял… – Мало мы кровью умылись? Тебе не хватило? – Предателей не жалко. Нам руки, ноги отрывало… А они Нью-Йорк разглядывали… Небоскрёбы… А там он мне другом был… Раньше казалось, что нам разлучаться нельзя, я не смогу один. Сейчас хочу быть один… Моё спасение – одиночество. Мне нравится разговаривать с самим собой: – Ненавижу этого человека. Ненавижу! – Кого? – Себя. …Боюсь выйти на улицу из дому… Боюсь до женщины дотронуться… Пусть бы я лучше погиб… Повесили бы на моей школе мемориальную доску… Сделали бы из меня героя… Сколько у нас говорят о героях, о героизме, только о героизме. Все хотят быть героями. Я не хотел. Войска в Афганистан уже ввели, но я ещё ничего не знал. Мне было неинтересно. У меня была в это время первая любовь… А сейчас я боюсь до женщины дотронуться… Даже когда в переполненный троллейбус утром втискиваюсь… Никому не признавался… Но у меня ничего не получается с женщинами… От меня жена ушла… Это случилось… Так странно это произошло… Я сжёг чайник… Он горел, а я сидел и смотрел, как он чернел… Возвращается с работы жена: – Что ты сжёг? – Чайник. – Это уже третий… – Люблю запах огня. Она закрыла дверь на ключ и ушла… Два года тому назад… И я стал бояться женщин… Им нельзя открыться… Им ничего не надо о себе рассказывать… Даже если они будут вас слушать, то потом все равно осудят… – Какое утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кого-то убивал… – так говорила моя жена. А я ещё ей не рассказал о восторге вертолётчиков, которые бомбят. О восторге людей возле смерти. «Какое утро! Ты опять кричал…» Она не знает, как погиб наш лейтенант. Увидели воду, остановили машины. – Стой! Всем стоять! – крикнул лейтенант и показал на грязный свёрток, который лежал возле ручья. – Мина?! Вперёд пошли сапёры: подняли «мину» – она захныкала. Это был ребёнок. Что с ним делать? Оставить, взять с собой? Его никто не заставлял, лейтенант сам вызвался: – Бросать нельзя! С голоду умрёт. Я отвезу его в кишлак. Рядом же. Мы ждали их час, а езды туда и назад минут двадцать было. Они лежали… Лейтенант и водитель… Посреди кишлака… На площади… Женщины убили их мотыгами… «Какое утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кого-то убивал». Иногда я не помню своей фамилии, адреса и всего, что делалось со мной. Приходишь в себя… И начинаешь как бы снова жить… Но неуверенно… Вышел из дома – и сразу мысль: закрыл дверь на ключ или не закрыл, выключил газ или не выключил. Ложусь спать, встаю: завёл на утро будильник или не завёл? Утром иду на работу, встречаю соседей: сказал я им «доброе утро» или не сказал? Запад есть Запад, Восток есть Восток, и друг друга им не понять. Лишь у Престола Божьего они сойдутся опять. Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах Земли, сойдутся один на один! Когда она выходила за меня замуж, она говорила: «Ты вышел из ада… Из чистилища… Я тебя спасу…» А я вылез из помойной ямы… И я боюсь теперь до женщины дотронуться… Уезжал в Афганистан, они носили длинные платья, возвратился – в коротком все. Незнакомые мне. Просил её надеть длинное… Она смеялась, потом обижалась… Затем стала ненавидеть меня… Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах Земли, сойдутся один на один! О чем я говорил? А? О длинных платьях моей жены… Они висят в шкафу, она их не забрала… А я ещё ей не рассказал…» Сержант, разведчик
«Всю жизнь я был военный, иную жизнь знал лишь по рассказам. У настоящих военных другая психология: справедливая война или несправедливая – неважно. Куда нас послали – там справедливая, нужная. Когда посылали, и эта война была справедливая. Мы так считали, я сам стоял перед солдатами и говорил о защите южных рубежей, идейно подковывал. Два раза в неделю – политические занятия. Разве я мог сказать: „Я сомневаюсь"? Армия не терпит свободомыслия. Вас поставили в строй, и отныне вы действуете только по команде. С утра до вечера. Команда: – Встать! Подъем! Встали. Команда: – На зарядку, стано-о-о-вись! Налево – бегом! Сделали физзарядку. Команда: – Разойтись по лесу. Пять минут оправиться. Разошлись. Команда: – Стано-о-овись!!! Никогда не встречал, чтобы в казарме висел портрет… Ну, например, кого? Циолковского или Льва Толстого. Ни разу не видел. Висят портреты Николая Гастелло, Александра Матросова… Героев Великой Отечественной войны… Я однажды, ещё молоденьким лейтенантом был, повесил у себя в комнате портрет (из журнала какого-то вырезал) Ромена Роллана. Заходит командир части: – Кто это? – Ромен Роллан, французский писатель, товарищ полковник. – Немедленно убрать этого француза! У нас своих, что ли, героев не хватает? – Товарищ полковник… – Кругом – марш на склад и вернуться с Карлом Марксом. – Так он же немец. – Молчать!. Двое суток ареста! При чем тут Карл Маркс! Я сам стоял перед солдатами и говорил: куда, мол, годится этот станок? Он же заграничный. Куда годится эта машина с иностранной маркой? Она развалится на наших дорогах. Лучшее в мире – это все наше: наши станки, наши машины, наши люди. И только сейчас сам задумался: почему лучший станок не может быть в Японии, лучшие капроновые чулки – во Франции, а лучшие девушки – на Тайване. А мне пятьдесят лет… …Вижу сон, что я убил человека. Он встал на колени… На четвереньки… Голову не поднимал… Лица не видно, у них у всех одно лицо (сколько я их видел во сне)… Я спокойно в него выстрелил… Спокойно увидел его кровь… Закричал я тогда, когда проснулся и вспомнил этот сон… Здесь уже писали о политической ошибке, называли эту войну «брежневской авантюрой», «преступлением». А нам надо было воевать и умирать. И убивать. Здесь писали, а там гибли. Не судите, да не судимы будете! Что мы защищали? Революцию? Нет, я уже так не думал, я уже внутренне разрывался. Но убеждал себя, что мы защищаем наши военные городки, наших людей. Горят рисовые поля… Трассирующие пули зажгли… Трещит и быстро горит… Войне ещё жара помогает… Дехкане бегают, с земли подгоревшее собирают… Никогда не видел, чтобы афганские дети плакали… Дети лёгкие, маленькие, сколько лет – не угадать… Широкие штанишки, из-под них ножки торчат. Все время было чувство, что кто-то хочет тебя убить… Свинец глупый… До сих пор не знаю: можно ли к этому привыкнуть? А арбузы, дыни там с табурет величиной. Ткнёшь штыком – разваливаются. Умирать так просто… Убивать труднее… О мёртвых не говорили… Такие были правила игры, если так можно сказать… Собираешься в рейд, на дно – письмо жене. Прощальное. Я писал: «Засверлить мой пистолет и передать сыну». Начался бой, а магнитофон кричит… Забыли выключить… Голос Владимира Высоцкого: В жёлтой жаркой Африке — В центральной её части — Как-то вдруг вне графика Случилося несчастье.
Слон сказал, не разобрав: – Видно, быть потопу!.. В общем так: один Жираф Влюбился в Антилопу. И душманы Высоцкого крутили… Ночью из засады мы слышали у них: Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу! Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу. Они смотрели в горах наши фильмы… О Котовском, о Ковпаке… Стоит в палатке телевизор, магнитофон… Учились у нас воевать с нами… Из карманов наших убитых пацанов я вытаскивал письма… Фотографии… Таня из Чернигова… Машенька из Пскова… Сделанные в провинциальном ателье… Все одинаковые… Наивные надписи на фото: «Жду ответа, как соловей лета», «Лети с приветом, вернись с ответом»… Лежали у меня на столе, как колода карт… Лица простых русских девочек… Не могу вернуться в этот мир… Пробовал, ничего не получается… У меня тут поднялось давление… Недостаточная нагрузка… Бунтует адреналин в крови… Не хватает остроты ощущений, презрения к жизни… Врачи дали диагноз: сужение сосудов… Мне нужен ритм, тот ритм, чтобы броситься в драку… Хочу и сейчас туда, но не знаю, что бы я там чувствовал… Разбитая, сгоревшая техника на дорогах… Танки, бэтээры… Неужели это все, что от нас там осталось? Пошёл на кладбище… Хотел обойти «афганские» могилы… Встретила меня чья-то мать… – Уходи, командир. Ты с сединой… Ты – живой… А мой сынок лежит… Мой сынок ещё ни разу не побрился… Недавно умер мой друг, воевал в Эфиопии. Посадил в той жаре почки. Все, что он узнал, ушло с ним. А другой товарищ рассказывал, как попал во Вьетнам… Встречал и тех, кто в Анголе был, в Египте, в Венгрии в пятьдесят шестом, в Чехословакии в шестьдесят восьмом… Разговариваем между собой… Вместе на дачах редиску выращиваем… Рыбу удим… Я теперь пенсионер… В кабульском госпитале одно лёгкое удалили… А под Хмельницком есть госпиталь, там лежат те, от кого отказались родные… Кто сам не захотел вернуться домой… Мне пишет оттуда парень: «Лежу без рук, без ног… Проснусь утром и не знаю, кто я – человек или животное. Другой раз мяукать или лаять охота. Зажму зубы…» Мне нужен ритм, тот ритм, чтобы драка была. Но я не знаю, с кем мне драться. Я уже не могу стать среди своих пацанов и агитировать: мы – самые лучшие, мы – самые справедливые. Но я утверждаю, что мы хотели такими быть. Но не получилось. Почему?..» Майор, командир батальона
«Мы перед Родиной чисты. Я честно выполнил свой солдатский долг. Слышал, читал: сейчас эту войну называют „грязной". А как быть с такими чувствами, как чувство Родины, народа, долга? Родина для вас – пустой звук? Мы перед Родиной чисты… Называют нас оккупантами. Что мы там захватили, что оттуда вывезли? «Груз двести» – гробы с нашими товарищами? Что приобрели? Болезни, от гепатита до холеры, ранения, инвалидности? Мне не в чем каяться. Я помогал братскому афганскому народу. Убеждён! Те, кто там со мной был, – тоже искренние, честные ребята. Они верили в то, что пришли на эту землю с добром, что они не «ошибочные фронтовики» с «ошибочной войны». А кому-то хочется увидеть в нас наивных «дурачков», пушечное мясо. Зачем? С какой целью? Ищут истину? Но не забудьте библейское. Помните, что Иисус на допросе у Пилата сказал: – Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Пилат переспросил: – Что есть истина? Вопрос остался без ответа… У меня своя истина. Своя правда о том, что в нашей, может быть, наивной вере мы были девственно чисты. Нам казалось: новая власть даёт землю, и все должны с радостью брать её. И вдруг… крестьянин не берет землю! Нам казалось: мы построим МТС (машинно-тракторные станции), дадим им трактора, комбайны, косилки, и вся жизнь их повернётся. И вдруг… они уничтожают МТС! Нам казалось: в век космических полётов смешно думать о Боге. Нелепо! Мы послали в космос афганского парня… Мол, глядите, он там, где ваш Аллах. И вдруг… непоколебимая цивилизацией исламская религия… Да мало ли что нам казалось! Но так было, было… И это особая часть нашей жизни… Я берегу её в душе, не хочу разрушать. И не дам замарать одним чёрным цветом. Мы там закрывали в бою друг друга. Попробуйте станьте под чужую пулю! Это не забудешь. А это? Я хотел вернуться домой «сюрпризом», но страшно стало за маму. Позвонил: – Мама, я – живой, я – в аэропорту, – и там, на другом конце провода, упала трубка. Кто вам сказал, что мы проиграли эту войну? Мы проиграли её здесь, дома. В Союзе. А как красиво мы могли победить и здесь! Вернулись, опалённые войной… Но нам не дали… Нам не дали здесь прав, не дали здесь дела… Каждое утро на обелиске (памятника погибшим воинам - «афганцам» ещё в городе нет, ещё будет) кто-то вывешивает плакат: «Поставьте у своего Белорусского военного округа…» Мой двоюродный брат, которому восемнадцать лет, не хочет идти в армию: «Чьи-то глупые или преступные приказы выполнять?» Что есть истина? В нашей «пятиэтажке» живёт старуха врач. Ей восемьдесят лет. После всех сегодняшних статей, разоблачений, выступлений… После всей этой правды, которая на нас обрушилась, она помешалась… Открывает окно у себя на первом этаже и кричит: «Да здравствует Сталин!», «Да здравствует коммунизм – светлое будущее человечества!». Я вижу её каждое утро… Её не трогают, она никому не мешает… А мне иногда страшно становится… Но мы перед Родиной чисты…» Рядовой, артиллерист
|