Nota bene.

- Товарищ капитан, - засыпающего Косинова радист ткнул кулаком.

В штабе батальона в двух километрах от Хары царила тишина. С наступлением темноты огонь с окружающих гор прекратился. Выставленные кордоны второй и третьей роты заняли обозначенные рубежи и готовились отойти ко сну.

- Чё такое? Ты что толкаешься, солдат, оборзел?

- Вызывает командир бригады. Спрашивает, что с первой ротой?

- Какой ротой? – переспросил тот, медленно проникая в действительность. Затем встал, разминая затекшее тело, промассировал ступни ног.

- С первой, товарищ капитан.

- Передай, связь держим.

Лежащий рядом капитан Князев, открыв флягу с водкой, которой разжился, продав за два дня до операции почти двадцать литров бензина, влил пару капель в глотку, чувствуя, как растворяется страх, еще недавно студивший руки и ноги.

- Будешь? – протянул флягу исполняющему обязанности командира батальона.

- Давай, согреюсь, - ночи в горах были холодные. А на высоте около трех километров просто ледяные.

- Так что передать относительно первой роты, товарищ капитан, - не унимался радист.

- Скажи, держат оборону, - хихикнул Князев, укрываясь плащ-палаткой. Под голову он положил домашней вязки свитер. – В общем, враг не пройдет!

- Помолчи, - прикрикнул Косинов. – Скажи, что героически обороняют позиции во главе со старшим лейтенантом Шорниковым, возглавившим оборону района.

- Так, там только Заколодяжный и Котов, - пытался возразить радист.

- Ты передавай, что приказал, ясно?

Говорят, что именно такой диалог произошел в штабе первого батальона, когда мы обожженные выползали из огня, стараясь вытащить в первую очередь раненых. И рассказал мне это тот самый радист.

Иногда мне бывает стыдно за то, что я служил под началом таких людей. Я не виню их. Мне никто не давал такого права. Просто, как говорил один персонаж, одного хорошего кино - за Державу обидно. Косинов представил к Герою Советского Союза Шорникова - труса бежавшего с поля боя. Именно из-за глупого командования замполита погибла рота. Во время Великой Отечественной войны за такие проступки ставили к стенке. А тут – Герой! Ему повезло, что он был убит.

Его друг – Косинов, под видом совершенного замполитом «подвига» не забыл и себя. Орден Боевого Красного знамени – как награда за его подлость, красуется на его сиськах. Не отстал и третий участник мальчишника – Князев. Этому досталась лишь Красная Звезда.

Но за такие войны, как в Афганистане, получать любую награду – подлость. Человеку, считающего себя ЧЕЛОВЕКОМ, получать их за оккупационные войны – высшая степень лицемерия. Награды за изнасилование, расстрелы, ковровые бомбардировки никогда не делали чести, в любой армии мира. Но только не в ВС СССР. И оттого служить в той системе было настолько муторно, что каждый день казался пыткой.

Подлость, она и в Афганистане останется подлостью.

Но если Армия не может без наград, то присваивать их надо людям, действительно заслужившим их. Тех, чей ПОДВИГ действительно является ПОДВИГОМ.

Если хотите услышать мое мнение, отвечу. Героя за тот бой достойны лишь ТРИ человека.

Это лейтенант Суровцев, благодаря которому группа Заколодяжного успела закрепиться на рубеже, а часть личного состава первой роты вышла из-под огня, ему лейтенант Игорь Баранов и солдаты, вышедшие с ним должны ставить свечи до конца своей жизни. Он и еще горстка бойцов побежали в контратаку. Они все погибли, но как! Я видел их трупы. Все пули вошли в грудь, лицо, ноги. С ним лежало четыре десантника (они работали в маскхалатах, и узнать их было легко), и трое из погибшей роты. Это какую силу воли надо иметь, чтобы наперекор Судьбе, навстречу Смерти бежать в контратаку на наступающего врага?

Это старший лейтенант Заколодяжный, своим личным примером воодушевлял бойцов, и лично уничтожал врага, встав к АГС, и до конца боя оставался спокойным, как удав, так и не запаниковав, как погибшие на берегу реки у поселка Хара в девять утра.

Это командир вертолета - капитан, базирующийся на аэродроме Джелалабад в 1980 – 1981 году. Я жив благодаря их подвигу. 

Но мы отвлеклись. Писать правду всегда тяжелей, чем ложь. Ложь похотлива. Помогает включить воображение, и невероятные события становятся реальностью, превратив трусов в героев. Ложь умна. Понимает, старая сука, что снести с пьедестала её Героев практически невозможно. Ложь коварна. В рукаве всегда держит пару тузов, чтобы при случае вывалить их на зеленое сукно. Ложь изумительно красива. А голос её нежен и приятен слуху, так, что слезы накатывают на глаза. Правда, наоборот, стыдлива и безобразна. Она неприхотлива, как пел Высоцкий, и беззастенчиво голая. Люди не любят её. Им подавай красивую Ложь. Рядом с ней и сам становишься красивей и мужественней. Как капитан Косинов. Но я говорю о голой Правде.

Минуло шесть часов вечера, когда пылающая крыша нестерпимым жаром прижимала нас к земле, заставляя искать темные углы, чтобы не попасть под пулю. Сознание судорожно искало выход, но не находило. Крикнув Заколодяжному, что я пойду на поиск тропы для отхода, вместе с двумя бойцами выполз в темноту, словно змея, оставляя на песке извилистый след.

- Если не вернусь, ты знаешь, что делать, - прохрипел я ему.

В отблесках пламени, скрываясь в тени валунов, мы продвигались по дороге, ведущей в горы, и наконец, встали на ноги. Но даже в грохоте пулеметов и автоматов за спиной, были слышны удары подошв в железе, о камни. Тогда я снял горные ботинки, приказав солдатам ждать внизу, так как тропа резко ползла вверх. Толстые шерстяные носки скрывали мою поступь. Оглянувшись на пылающий дом, содрогнулся, впервые увидев, как выглядит ад.

Тихо продвигаясь вверх, и слыша барабанившее в ребра сердце, я молил уж и не знаю кого, чтобы стук, не достиг ушей духов, которые стояли в трех-четырех шагах от меня. В холодном поту, я судорожно сжал автомат, ставший неожиданно тяжелым. Один из них был вооружен автоматом АКМ с металлическим рожком, отражавшим пламя, оружие второго я не заметил. Подчиняясь рефлексу, а не здравому смыслу, я выпустил в них длинную очередь, опустошив магазин наполовину, и затем прыгнул со скалы вниз.

Сколько я летел, не помню, словно оказался в каком-то фантастическом фильме в главной роли. Обрывая ногти, я падал, сдирая кожу с коленей, разрывая мышцы. Смерть танцевала перед глазами кан-кан. Упав на песок, до меня дошло, что я остался один в кромешной мгле. И впервые услышал, как лопаются от напряжения нервы, один за другим, с хрустальным звоном, погружая меня в омут безумия. Где-то сверху слышалась стрельба, крики, раздался грохот падающих камней. Мне показалось, что меня преследуют, и я кинулся бежать сломя голову, не разбирая дороги, лишь бы куда. Неожиданно впереди замаячила река. В темноте вода отражает вспыхнувшие на небе звезды. Задыхаясь от страха и быстрого бега, я погрузился в реку, наступив ногой на полярную звезду. Безумие что-то нашептывало мне в ухо, а руки, державшие автомат, были напряжены до такой степени, что от малейшего шороха, я был готов нажать курок. И поверьте, в тот момент моя жизнь для меня ничего не значила.

И тогда, когда я еще не справился со своими бесами, из тьмы на меня выступили три тени, словно призраки Ада, сверкая зрачками. Мне показалось, что это убитые мною духи вернулись за мной. Я нажал курок, и лишь услышав звонкий крик «мама», понял, что наделал. Меня затрясло от внезапного осмысления, что я убил своего солдата.

Никто и никогда, из тех, кто был тогда со мной рядом, не предъявлял счета, не пытался напомнить об этом, не унижал меня или оскорблял презрительными намеками. Этот крест я до сих пор тащу на своих плечах. Расскаивание до сих пор во мне. Уверен, что подлецы с удовольствием станцуют на моих костях. Что ж, это их право. Мне нет необходимости искать у них прощения. Этим рассказом я сделал это сам. Без чьей либо помощи.

А в ту минуту мне просто хотелось умереть. Я нырнул в воду, чтобы смыть неожиданно появившиеся слезы. Проклятая ночь вволю поиздевалась надо мной, танцуя свой дьявольский танец. В этот момент подтянулись остальные, в том числе и Заколодяжный. Он до сих пор не отошел от горячки рукопашного боя. Но я видел, что и он на грани истощения физических и духовных сил. Все тащили на плечах раненых, с трудом передвигая ноги. Остатки преданной роты, усталые, изнеможенные, вырвались из окружения с боем. В кромешной темноте. Если они и видели, что я совершил, то ни одного слова осуждения не услышал.

- Там еще осталось трое раненых, - он тяжело дышал, и я понял, что у него просто не осталось сил даже на слова. Толкни его, и он упадет в мокрый песок.

Рядом с ним стояли солдаты, сгибаясь от непомерной тяжести, свалившейся на их плечи. В этот момент, мне захотелось сделать для каждого из них что-то важное. Чем-то помочь. Поверите, но желание прикрыть их отход вспыхнуло в моих мозгах свечой, зажженной чьей-то доброй рукой. Ведь в тот момент я сам себя хотел поставить к стенке.

- Серега, я прикрою, уходи, - прошептал я командиру. И попросил у оставшихся бойцов гранаты. С черными от внутренней боли глазами, они отдавали мне последнее. Собрав штук десять, я, сменив магазин своего АК-74, пошел вдоль берега к пылающему дому, мокрый, с одной единственной целью - умереть. Окончательно попрощавшись с друзьями. Что в тот момент я чувствовал? Вы думаете, что я мог что-либо чувствовать?

Дорога к пылающему дому была недолгой. Я шел, почти не скрываясь, в полный рост, думая лишь о старухе с косой. Мне кажется, я молил Бога о смерти. В миг, когда я, надавив спусковой крючок, услышал вскрик «мама», мне показалось, что разрушился весь мой, собранный по крупицам мир. Что он неожиданно потерял свою ось, медленно раскалываясь в сердце.

Практически абсолютная темнота освещалась пламенем огромного костра, освещая участок суши. До горящего дома оставалось немногим больше тридцати метров, когда я увидел двух духов в отблеске пылающего огня. Они скрывались за валуном. Их сгорбленные спины напомнили мне о моих страхах. Не раздумывая, я бросал гранаты, надеясь, что осколки заденут меня. И тогда, кажется, я истратил весь свой запас, оставив лишь одну. Для себя. Не уверен, но возможно я видел их глаза во вспышке разрывов. Они стояли на ногах, а вокруг них вырастали деревья с ярко-красной кроной.

Еще одного я встретил левее того места, бредущим среди камней (а может, это был один из них?). Он был очень молод и худ, с трудом нес свое оружие - длинную винтовку. Возможно, был ранен. И всю свою ярость, которая вспыхнула во мне, выплеснул на этого пуштуна. Больше так драться мне в жизни не приходилось. Не чувствуя боли от его ударов прикладом, я делал из его тела отбивную, не чувствуя ни боли, ни страха, ни ненависти, ни презрения – только нечто неизвестное психологам, название которому – пустота. Я забил его автоматом, нанося удары стволом в голову и грудь. Ожесточенно, чувствуя, как в хлюпающих звуках мое оружие проваливается в его тело. До сих пор удивлен, почему он тогда не кричал? 

И вдруг…

Именно тогда я понял, что Бога нет. И все слухи о нем, всего лишь слухи. Если бы он был, он бы не позволил мне услышать то, что я слышал своими ушами. Это был крик о помощи, пронзительный, вспоровший ночь насквозь, долетевший до звезд и павший на меня кровавым ливнем, преследуя который год. Крик отчаяния и боли, оставшихся в доме раненых, до сих пор стоит в ушах. Он пронесся по темному берегу, достигнув тех, кто ждал у реки. А у них не было сил даже оглянуться.

- Помогите, ребята.

- Не надо!

- Ребята-а-а-а…

Он сковал мои мышцы, словно кандалами. Мне показалось, что вместо крови в моих венах потекла холодная ртуть. Я стоял, не в силах пошевелится. И я не помню, как, оказался на берегу реки, как упал в песок и, выставив автомат, сорвал чеку с последней гранаты, зажатой в левой руке. Помню лишь, что смерть легла рядом и её ледяное дыхание, касалось моих пяток. Серега, почему ты не дал мне тогда умереть?

Его голос раздался чуть в стороне.

- Игорь, - я удивился, откуда душманы знают мое имя. – Игорь, без ТЕБЯ мы не уйдем. Ты где? Игорь… - и все вновь встало на свои места. Возможно, в тот миг ближе человека для меня просто не было.

- Серега….

- Без тебя мы не уйдём – повторил он. А я, помню, что от этих слов, мне захотелось зареветь.   

Дорога домой. Седьмой круг Ада.

Затопив АГС и автоматы убитых, мы шли по шею в ледяной воде, в полной темноте, таща на спинах раненых. Скользя ботинками по донным камням, мы думали лишь о том, чтобы душманы, преследующие нас, не догадались осмотреть черную воду. Их яркие фонарики скользили в стороне, на дороге лежащей выше. А голоса порой вспарывали ночь. Иногда мы замирали, вслушиваясь к ударам своего сердца. А я до сих пор сжимал гранату Ф-1 в левом кулаке.

Холод сковывал мышцы и зубы, но мы держались на внутреннем огне, не позволяя сознанию, вывалится из головы. Раненый сжимал мою глотку, а мне хотелось сбросить его в воду, что-бы не мешал вдыхать воздух. Я, в тот момент, не знал, что несу уже труп.

Не знаю, сколько часов мы шли. Может час, может два. Луна показалась из-за гор и осветила мир в бледно-голубые тона. А за сколько времени можно пройти три километра по шею в воде, не превышающей десяти градусов, с раненым за спиной? Медики утверждают, что в холоде смерть наступает на пятой минуте. Врут они. Черная кровь товарищей отмечала наш путь. Еще один тяжелораненый умер, с такой силой сжав горло тащившему его солдату, что тот чуть не задохнулся. Его окоченевшие руки мы отрывали от горла минут десять.

В тихой  заводи, когда крики душманов стали доноситься далеко за спиной, мы остановились, чтобы хоть немного перевести дух. Вокруг, в ярко синих звездах, плавали трупы. Оттолкнув качающиеся в волнах тела, прибитые к берегу, мы выползали на берег, от усталости засыпая на сырых камнях. И в этот момент услышали голос.

- Стой, кто идет?

- Наши, - я, с мокрыми от слез глазами, обнял бойца, не в силах, что-либо произнести.

- Где Косинов? – спросил Заколодяжный, судя по голосу, и он был на взводе.

- Все спят, - ответил часовой, за спиной которого маячило еще несколько бойцов.

«Радостная» встреча.

Все остальное воспринималось бредом. Помню, когда мы пришли в расположение штаба батальона, ВСЁ руководство мило спало, перед этим обильно поужинав. Затем, на следующий день, нас допросили. Партию вел низкорослый генерал Меримский в камуфляже, специально прилетевший к нам в два часа дня на вертолете, движки которого не тянут на высоте. Он выслушал доклад старшего лейтенанта Заколодяжного, не перебивая.

- И что вы стали делать? – пока спокойно доносился до меня его голос, когда он говорил с Заколодяжным, стоящим перед ним в разодранной форме. – Вы, хотя бы форму привели в порядок.

Беседа велась неподалеку от афганского кладбища, усеянного поминальными лентами зеленого цвета.

- Организовали оборону в доме, который заняли около девяти утра. К тому моменту от роты осталось около сорока человек.

- А минометчики где были?

- Они потеряли ствол, плиту и двуногу. Когда начался обстрел. Да и было их всего двое. Остальные убиты.

- Так вы утверждаете, что видели кого-то там, в черной форме?

- Так точно, товарищ генерал.

- И где они? Куда пошли? Разведку провели?

- Какая разведка? Мы оказались в полном окружении, и вышли лишь в девять ночи.

Дальше вообще начался маразм. Генеральский мат я слышу также четко, как и крики казненных, на берегу реки Печдара. Вижу Сережку, устало склонившего голову, словно всю вину за гибель роты он взял на себя. Знаю, он никого не упрекал: ни подлеца Косинова, ни отсутствовавшего Перевалова, просто молчал. И как ему удалось тогда выстоять? Из всего, что мне удалось услышать, поразили слова генерала из Москвы о бомбах, падающих на головы бесконечной чередой. К чему это он?

Затем нас всех сфотографировали. Всех семнадцать человек, кроме Игоря Баранова - лейтенанта роты, кому возможно повезло больше. На память. Кем-то из генеральских холуев.

Когда мы шли по шею в ледяной воде, думая каждый о своем, руки раненого сжимали мою глотку, а я упорно полз вперед, за горящей вдали, путеводной звездой. Справа и слева, черные от холода и страха шли мои друзья. Их белые зрачки я видел, когда возвращалось сознание. Только семнадцать человек вырвались из капкана смерти. Преданные, но не сломленные, нам еще предстоит пережить язвительные оскорбления в трусости и панике. Нам только предстоит осознать пройденный в Харе путь.

Мы еще не столкнулись с несправедливостью, и порой, откровенной ненавистью со стороны сослуживцев. На нелепые обвинения мы не сможем достойно ответить, голая Правда, беззащитна перед пригожей Ложью. А пока мы идем, засыпая, от усталости, на ходу, не обращая внимания на ледяную воду. И мы дойдем. И расскажем правду про Афганистан. Каждый из нас в отдельности.

Я, лично, сделаю это целью своей жизни.

ПОСЛЕ ХАРЫ.

14 мая

Я медленно падал в темноту. Чувствуя, как умираю. За эти три дня я потерял часть себя, которая называлась душой. Нервные окончания потеряли чувствительность, от чего равнодушие стало нормой. Находясь в неком летаргическом сне, я слышал, как ко мне обращаются, иногда отвечал, порой невпопад. Или просто уходил, развернувшись на сто восемьдесят градусов.  Или просто молчал, не понимая, о чем меня спрашивают. Капкан Хары захлопнулся, удерживая мое сознание настолько сильно, что даже спустя десятки лет все еще не отпускает.

Никто не понимал глубину трагедии, пока сам не увидел поле усеянное трупами, настолько густо, что телам, казалось, и падать было не куда. Словно пятна на спине леопарда, они лежали друг к другу так близко, что казалось, в последний момент своей жизни, пытались дотянуться до врага руками, что бы выцарапать глаза.

Первые сутки только спал, но сон не приносил отдыха. Да и не сон это был. Некое состояние внутреннего погружения в нирвану, полную страха. Если слышал чужую речь, мгновенно просыпался от биения сердца. Тогда холодный пот стекал со лба, а руки искали оружие. А если не находил, мозг окунался в омут безумия, где для рационального мышления места не оставалось.

Но операция в Чардаринском ущелье продолжалась, а я был частью батальона. И шел вместе со всеми. Двигаясь в сторону поселка Баркандай. Один. Без своих солдат. Словно робот потерявший связь с оператором.

Впервые за сколько времени, меня никто не трогал, не заставлял строить бойцов или контролировать часовых, словно я стал тотемом, который есть, но никому не нужен. И делал практически всё, что вздумается. Спал, когда получалось. Бодрствовал, когда все спали. Да и в голову ничего не лезло. Словно мозг отказывался контролировать тело.

Совершенно случайно, чуть не расстрелял солдат из второй роты, заговоривших между собой на таджикском языке. Было темно, горел костер, у огня сидело несколько человек, и вдруг один из них выдал что-то на своем родном. Мгновенно покрывшись испариной, и с трудом сдерживая рвущееся на волю сердце, я, с закрытыми глазами ждал момент, когда смогу выпустить рой пуль. Мне удалось остановиться в самый последний момент, когда большой палец правой руки уже снял предохранитель, громко щелкнув в тишине. У меня всегда был патрон в стволе.

Но самым ужасным было появление страха. Перед темнотой. Перед горами. Жуткий, все охватывающий страх, стягивающий сознание, как пенька глотку висельника. И уже не я его, а он, контролировал меня. Мне было страшно одному, так как я понимал, что не смогу долго сопротивляться, было страшно быть в толпе, так на неё мог обрушиться смертельный ливень пуль. И в зависимости от ситуации, я или перемешивался с идущей по горам ротой, или отставал от неё на несколько десятков метров. И постоянно ждал выстрела. И это ожидание сводило с ума.

Еще недавно, когда мы шли к кишлаку, получив команду по радиостанции, мне в какой-то момент показалось, что все мои солдаты, погибшие там, сейчас со мной. Рядом. Также низко пригибаясь к земле, тащит плиту Дисевич, Бенисевич с Линчуком держат на плече трубу. Деревенченко несет двуногу, обмениваясь взглядами с братом.  Это фантомное чувство продолжалось, пока мы не вошли в Хару. Оно порой возникало на базе, когда я обращался к кому-нибудь из них по фамилии, и лишь видя недоуменные взгляды солдат, вспомнив всё, стряхивал головой. Их не вернешь.

Двигаясь по узкой песчаной дороге, тянувшейся вдоль реки Печдара, по левой стороне ущелья, в окружении огромной массы солдат, идущих сзади и впереди нас, небольшой группы офицеров во главе с капитаном Косиновым, мы словно отсчитывали время назад, двигаясь в обратной последовательности по дороге в Хару. Наступая на свои следы, оставленные утром 11 мая.

Косинов был как всегда подвижен, что-то оживленно говорил, сверкая интеллектом, идущему неподалёку Князеву. Он еще не отошел от вчерашних интервью, на короткое время превратившись в звезду 66 бригады. Сзади плелся Заколодяжный и Алик Мамыркулов. За ними - пара солдат. И я. Запахло трупами. Мерзким, тошнотворным запахом войны. И тут мы увидели слева от дороги, в заводи, семь или восемь лежащих на поверхности реки, вздувшихся тел.

В этом месте Печдара делает поворот, образуя заводь без течения, куда сносит все, что не попадает в стремнину. Заводь сия находилась в полутора-двух километрах от места боя, собирая мертвые тела, и родителям мертвых пацанов повезет. Они получат сына.

Часть тел мы находили гораздо ниже по течению, а кое-кого в реке Кабул. Зрелище они представляли наигруснейшее. Но двоих так и не обнаружили. До сих пор. И они не попали в список погибших. Как не попали и в список награжденных.

Ноги сами остановились у заводи, словно наткнулись на клей, в который попали подошвы. В душе мгновенно образовалась пустота, словно в неё попала пуля снайпера, эдакое внематериальное поле, неизвестных науке человеческих эмоций.

Солдат, идущий рядом с командиром, подчинившись команде Косинова, спрыгнул в воду прямо в одежде и с оружием, погрузившись по пояс, и стал попеременно переворачивать тела, державшиеся на глади реки за счет трупных газов, лицом вниз. Одно из тел, которое перевернул солдат, было тело замполита первой роты.

- Старший лейтенант Шорников, - крикнул он и, как пес, преданно посмотрел на комроты.

Из рваной раны в боку все еще стекала кровь. Часть кишок вывалилась и также плавала на поверхности. В мертвых руках тот сжимал пистолет. Мгновенно заткнувшийся Косинов, заиграл желваками. И сразу стало неуютно от того, что ты остался жив. Тем временем боец продолжал переворачивать один труп за другим. Стараясь рассмотреть знакомое лицо. Кого узнавал, называл фамилию.

Мы стояли на берегу реки, наблюдая за ним. Я не помню, какие мысли витали в моей голове, но знаю, все они были черного цвета. 

- ****ью буду, если не представлю его к званию Героя Советского Союза, - к тому времени и Косинов и Князев, исполнявший обязанности начальника штаба батальона, уже написали наградные на себя, зная, что те попадут сразу в штаб армии, минуя бригаду. Без проволочек. Поэтому сочиняли свои подвиги как Герберт Уэллс, свои романы. С вдохновением.

Читая много позднее наградные на погибших ребят удивляешься цинизму и того и другого.  Позднее обоих бог, если он существует, накажет. Один, надравшись водки, поскользнется в туалете и сломает ногу, вывалявшись в говне. Второй – надравшись того же, расстреляет своего взводного и обосрётся от страха ответственности. Тем, во что первый вляпался.

На базе, хвастаясь перед однополчанами, и тот и другой гордо рассказывали о своих подвигах в написании наградных, особенно Косинов, до безумия гордившийся собой. Как же, второй в бригаде человек, который получит «Орден Боевого Красного Знамени» после будущего генерала Смирнова. Да… Страна, где много плохих генералов, и слишком мало хороших солдат получила и лживых орденоносцев. Такой стране долго не продержаться…

Тем временем кривая дороги довела до Хары.

Вновь входим в кишлак, сквозь который вчера прошел третий батальон, и мне и Сергею Заколодяжному тяжело где-то внутри. Там, где сердце. Я видел это по изменившейся, внезапно, походке старшего лейтенанта. Сам с трудом подбирая шаг, я медленно двигался по гальке, погружаясь в трупный запах, который испускал здесь, казалось, каждый камень, валявшийся под ногами.   

Всё поле перед нашим домом было усыпано телами. От картинки перед глазами солдаты, сопровождающие нас, замолчали. В некоторых я заметил ужас настолько явственный, что мог прочитать их мысли. Некоторые сняли каски, отдавая дань погибшим. Заткнулся даже, не умолкающий всю дорогу, Косинов. Казалось, мы сейчас пересекли некую невидимую черту, делившую мир на части, перейдя на сторону уже не принадлежавшую живым.

Первые два трупа наших бойцов лежали в пяти метрах друг от друга, и в двух от стоявшего на берегу реки сооружения, обнимая землю. Под ними виднелись черные пятна крови, пропитавшие песок. Еще один чуть далее, на кромке песка и воды, лицом вверх. Раздутое на солнце до такой степени, что узнать, кто это, не представлялось возможным, он словно обвинял тех, кто пригнал его сюда. Черное, изуродованное лицо было обращено с вопросом к небу.

Я иду дальше, хотя все мои мышцы и мозг отказываются подчиняться. И мне составляет большого труда сделать еще один шаг. Но сделать их надо. Чтобы знать, чтобы помнить.

Дальше вижу трупы моих врагов. Их несколько и все они упали в песок у предгорья. Их много, гораздо больше наших, но я тогда не знал, что часть тел наших солдат была вывезена в медсанбат бригады на следующий, после боя, день. На берегу я насчитал двадцать восемь мертвых духов. Еще два трупа должны находиться среди скал, рядом со строениями, где мы держали оборону. Два у пулемета, стоявшего в ложбине скалы, которого давно уже не было. И четыре – на козьей тропе.

За сутки лежания на солнцепеке узнать погибшего невозможно. Только по ДНК. Но в мою бытность его не делали. Если находили записку в гильзе с фамилией и адресом, – на куске фанеры писали данные, и привязывали её к большому пальцу ноги. И всё. Приводили тело в порядок уже в Кабуле. Там же переодевали в десантную форму. Почему-то многие тела отправляли именно в десантной форме. Может в Кабуле считали, что умеют воевать только десантники?

Но было и иначе.

Если гильзу от патрона, куда мы прятали свои данные, не находили, тело отправляли по адресу погибшего неустановленного солдата. Многих путали. Но на такие мелочи никто не обращал внимания. Тогда мы все были одной семьёй. И какая разница кто похоронит кого?

Порядок с мертвыми телами наступил после того, как некоторые родители восстали против такого отношения к ним со стороны военкоматов. Родители солдат, получившие тела не своих детей, стали бомбардировать ЦК КПСС гневными письмами. Возмущенные, они заставили Главкома подготовить центр фильтрации в Кабуле, снабдив его холодильным оборудованием. Настолько презрительного отношения к телам солдат, погибших ради политических амбиций руководства страны, не было ни в одной стране мира. Мертвый солдат, он и так мертвый. Логика железная.

- Ты, чего Игорь?

Ко мне подошел Заколодяжный. Его черное от воспоминаний лицо напоминало маску смерти из античного театра. В какой-то момент, я видел перед собой состарившегося мужчину, с пустыми черными глазницами, как два кратера потухшего вулкана. Располосованное морщинами лицо смотрело на меня, откуда-то из небытия, проникая в самые закоулки сознания. Я ответил непонимающим взглядом.

- Мне показалось, что ты вот-вот упадёшь….

Я не знал, что сказать в ответ. И смолчал. Лишь краем глаза заметил, как из зрачков Сереги покатились слезы, оставляя на черном лице влажные следы, сверкнувшие в лучах солнца. Если и требовалось более эмоционально выразить свои чувства, то более чем я видел, вряд ли бы у него получилось. Я смотрел на сжатые губы товарища, на его почерневшие зрачки, когда он осматривал тела врагов, и больше всего боялся нервного срыва, на грани которого находился.

Именно в эти короткие мгновения, мне показалось, что наши души, объединившись, стягиваются в единый комок боли. Больше такого чувства я не испытывал никогда. Нигде. Может, потому что она бросила меня? Оставшись там, среди камней Хары, куда меня тянет уже более тридцати лет.

Поле, на котором я стоял, напоминало картины Верещагина, было настолько густо покрыто телами погибших афганцев и наших солдат, что казалось свободной от смерти земли там не сыскать. Наших, человек пятнадцать, и их – трупов двадцать. На клочке земли не превышающем в длину семидесяти метров и в ширину – двадцати. Разбросанные словно осколки разбившегося стакана, они стали скульптурой, вылепленной в моем сознании, под названием апофеоз сражения за Хару, и тогда лишь силой воли мне удалось вырваться из тисков памяти, чтобы не погрузиться в безумие.

Осязаемым взглядом я обвел поле боя, стараясь запомнить каждый штрих той драмы, навечно запечатлев в себе их образ. Я запомнил каждый камень, лежащий в тот день на песке. Изгиб берега, омываемого волнами Печдары. Архитектуру строения, где мы держали оборону. Пораженных от увиденного, солдат и офицеров нашего батальона, смотрящих на место, где сражались их товарищи по оружию. Словно мой мозг, как фотоаппарат «поляроид» сделал мгновенный снимок, навечно оставшийся в памяти.

Косинов вновь не произнес ни одного слова, впервые осознав ярость боя, произошедшего в кишлаке.

Время часто издевалось надо мной, перенося из одной точки восприятия мира в другую, словно мой мозг оказался в некой машине времени, перемещающейся в пространстве вне зависимости от воли хозяина.

Вот я уже лежу на афганской кушетке, тупо уставившись в небо. Такой пустоты в мозгах у меня никогда не было. Медленно погружаясь в безумие, мне казалось, что сил для сопротивления этому уже не осталось, но я плохо знал самого себя. Последние три дня, прошедшие с того самого момента, когда мы по глотку в воде вышли из окружения, прошли в суматохе боевой операции, частью которой я стал.

Мне требовался отдых. Моему телу и моему сознанию. Понимая это, меня особо не трогали. Ни командиры, ни друзья. И сейчас, лежа на кушетке, я, предоставленный сам себе, медленно сходил с ума.  И я не покинул боевые порядки, не улетел на базу в бригаду. Я остался со своими, как и Зэк. Как и все остальные ребята.   

13 мая старший лейтенант Заколодяжный, когда мы вошли в кишлак, указал место в реке, где он затопил оружие, АГС-17 и автоматы, и сейчас несколько солдат вытаскивали его на берег, раздевшись до трусов. Их тела посинели от холода, но они не обращали на него никакого внимания, молча делая свою работу. Как роботы на японских автомобильных заводах. Тогда нашли 24 автомата и АГС.

Вечерело.

Я встал с кушетки и направился к реке. Шум Печдары успокаивал нервы. Ночь еще не наступила, но темнота все явственней наползала на горы. Мне было страшно оставаться одному, и мне было страшно среди людей.

- Товарищ лейтенант, - я обернулся к приблизившемуся со спины младшему сержанту из третьей роты, неуверенно остановившемуся неподалеку от меня. Заставив меня вздрогнуть.

- Да?

Я почувствовал, что ему хочется меня о чем-то спросить, но он все не решался начать разговор, словно для этого требовалось какое-то усилие.

- Каково это? – наконец выдавил он из себя.

Я не понял вопроса, и, пытаясь проникнуть в его суть, внимательно посмотрел в его глаза.

- Драться. Драться как вы. Как старший лейтенант Заколодяжный. Каково это?

- Драться?

- Да. Драться. Я все видел, там в кишлаке. Эти трупы. За что? Ради чего? Во имя чего? Вы же могли уйти… Как другие…

Как другие? Другие вышли из боя, лишь получив ранение, с трудом волоча тела по песку, таща на плечах тяжелых и убитых. Благодаря тем пацанам, дотащили к своим тяжелораненого старшего лейтенанта Салькова, погибшего от пули, попавшей ему в грудь. Он жил еще пару часов. И умер на руках Леши Акимова.

- Это мой долг…., - кажется, так я тогда ответил. А может иначе, не помню.

- Кому?

- Не кому, а перед кем. Перед страной, которая нас сюда послала, – мой ответ явно его не устраивал. А устраивал ли он меня?

- Перед Афганистаном? Да на кой мы им?

- Мы военные. Наш долг, идти туда, куда прикажут. Умирать там, где скажут. И за то, что скажут.

«У нас не спрашивают разрешения, отправляя нас на смерть, нас просто гонят туда, где считают, что именно там мы и должны подохнуть». – Но эту часть фразы я произношу про себя.

И тут я неожиданно увидел, по его глазам, по его позе, что он не понимает то, о чём я говорю. Что пытаюсь донести. И чувствуя, что правдивого ответа ему не дождаться, он тихо произносит.

- Ясно. Разрешите идти?

Я кивнул, и неожиданно даже для себя задал тот - же вопрос самому себе.

Каково это?

И закрыл глаза.

12 мая штаб первого батальона превратился в театр одного актера. Солировал капитан Косинов, выступая перед налетевшими, как мухи на мед, военными журналистами, жаждущими сенсаций. По его словам выходило, что коли не он, разгром всей бригады был бы предрешен.

- И тут я начал стрелять. Первого убрал, когда он пытался скрыться за камнем. Второго – следом за первым.  Но тут начали мочить…

- В смысле стрелять?

- Можно и так.… И тут стали типа стрелять, и мне пришлось принимать важное решение. Или уходить, или держаться, прикрыв фланги бригады, куда могли проникнуть духи…

- Это – душманы?

- Вы будете слушать, или перебивать? – взорвался Косинов.

- Извините…, - покраснел корреспондент в звании майора, уткнувшись в свой блокнот.

Много позднее вышла его книжка. Кажется «Под палящим небом Афганистана». Мне Леша Акимов дал прочитать её. Ничего про уничтоженную роту. Ничего про погибших солдат. Ничего про ошибки боя. Зато глубокое и полное описание победных действий капитана Косинова В., и его верного Санчо Пансо – капитана Князева Ю. Глупое и никому не нужное творчество.

А мне слушать его было интересно. Как в кино. Безусловно, в лице капитана Косинова мир потерял замечательного актера, а еще более великого циника и пустобрёха, давно понявшего, что командиру бригады Смирнову и штабным работникам нужны не факты, а красивые истории боёв, расписанных с мастерством Льва Толстого. Чтоб те были уверены в гениальных победах, одержанных 66 бригадой, как на севере, так и у пакистанской границы. Но война в Афганистане не тянула на «Войну и мир» великого писателя. Не те масштабы. Не то величие. Не таков подвиг. Не те персонажи. И не то умение и не та ответственность.

С подробностями, достойными барона Мюнхаузена, капитан Косинов плел небылицы, веря самому себе все больше и больше, словно подхватил вирус, которым впоследствии заболела вся сороковая армия. Если судить о той войне, выложенной в интернете, то более смелых солдат, чем солдаты советской армии, в мире не найти. Там присутствуют и рукопашные схватки, где дерутся зубами, вырывая клочья кожи с лиц трусливых душманов, но избить пленного афганца, не значит участвовать в рукопашной! И хитрые операции, разгадать смысл которых, не понюхав кокаина - невозможно и героическое мужество, расписанное настолько ярко, что так и хочется снова записаться в армию.

Апофеозом лжи и профанации стал фильм «9 рота», снятый Бондарчуком – младшим. С Бондарчуком – младшим в главной роли. Говорят, даже министр обороны на тот момент – генерал Иванов, разревелся в кинотеатре, глотая сопли, не стесняясь ни Путина, сидящего рядом, ни своей жены. И почти тут же началась очередная гигантская профанация под названием «Награда нашла Героя». Иначе – кусок железа начал поиски своей сиськи. Где бы и закончил свой век. Под аплодисменты министерства обороны России. А в списке, кого искала награда, оказались все те же персонажи театра Кабуки.   

Реальность никто не хотел видеть. Реальность была отвратительна. Реальность опускала на землю с небес, где хотелось летать вечно. Слабая подготовка советского солдата, как физическая, так и моральная. Низкий боевой дух. Трусость. Грабежи. Насилие над мирными жителями. Некомпетентность командования, как ротного, так и батальонного звена. Дедовщина. Отказы в помощи гибнущим подразделениям, попавшим в окружение. Шаблонность действий штабов бригад и дивизий. Бестолковость приказов, исходивших от командования 40 армии. Отсутствие доверия к командирам взводов вышестоящим командованием. Запрет на проведение операций на уровне рот. Страх ответственности. Патологическая жадность. И всеобщее желание получить ордена. И как можно больше. Последним особенно страдали политработники.

А также отсутствие разведки. Оперативной и тактической. Фронтовой и территориальной. В агентуру набирали подонков за деньги, или тех, кто использовал нас в своих целях. Шел большой торг за жизни советских солдат. За афгани и положение в Союзе. За звания и должности. 

И трусость, трусость, трусость в которой признаться настолько сложно, что ищется причина, и еще одна и еще. До бесконечности. До сих пор. 

И в связи с этим – ковровые бомбардировки, вакуумные бомбы. Как месть за свои просчеты. Я видел однажды результат взрыва вакуумной бомбы. Разорванные взрывом тела, черные обгоревшие трупы, в основном дети и женщины. Впечатляет. Но еще более впечатлило высказывание кого-то относительно их применения.

- Побольше бы таких боеприпасов.

Там, казалось, горел даже камень. Трупный запах практически не чувствовался, но незримое присутствие старухи Смерти, прошедшейся косой по нескольким кишлакам, в наказание за дерзость, ощущался в каждом вдохе. Мы потеряли здесь много своих товарищей, и месть, как продолжение всех остальных эмоций, вылилась в прямое избиение (или наказание?) за собственную слабость. Или не профессионализм. Называйте это так, как хочется. Мне все равно. Но попытки оказать противодействие там, где уже установлено наше право – недопустимо. Как, по сути, так и по содержанию.

Слава СССР!

А посему вакуумный ответ притязаниям на свободу будет как дамоклов меч, всегда висеть над головами тех, кто не принимает наш образ мысли. Нашего понимания мира. Априори.

Ночь.

Уж и не помню, как она наступила. В Афганистане практически нет вечеров. Утро, день, ночь. В шесть вечера уже темно. Сколько сейчас времени я не знал. Свои часы я разбил, когда упал среди камней 11 мая. Кварцевое стекло треснуло, а механизм остановился, словно часовой, у вечного огня. Торжественно и окончательно. Но я продолжал их носить. Как память о своих бойцах.

Вокруг разместились солдаты, спавшие с оружием в обнимку. Охраны видно не было, но я знал, что они незримо присутствуют где-то рядом. После 11 мая солдат, отправленных в боевое охранение, практически не нужно было проверять. Хлопоты доставляли лишь новобранцы, не нюхавшие пороху.

Та операция проходила вдоль Печдары, в провинции Дара-и-Печ. В десяти километрах от линии Дюранда т.е. от Пакистана. Высоты от 2500 метров и более. Днем жара, ночью холодно. И тогда пугают звуки раскалывающихся камней. Сильно устаем. И от холода ночью, и от жары днем. Вес вещевых мешков превышает тридцать килограмм, плюс высота. Река всегда бурлит где то рядом. Даже тогда, когда её не видно. Слева ввысь устремлялись каменные вершины, и чтобы их увидеть следовало задрать голову. Сквозь ветви деревьев видны снежные шапки гор. Хорошо, что есть тень от вязов стоящих вдоль дороги. Тяжело, но по сравнению с недавними событиями, почти курорт.

Как стемнело, привал. Выставили боевое охранение. Вспыхнули костры, на которых бойцы жарят мясо убитого барана. Бежавшие жители не успели собрать свой скарб, во многих двориках стоит скот. Коровы, ишаки, бараны. Солдаты порой тренировались в меткости стрельбы по этим животным. А иногда просто проходили мимо. И тогда некоторым баранам везло.

Большая часть бойцов промышляет в глинобитных домиках, в поисках наживы. Переворачивая его верх дном, ищут деньги – афгани, магнитофоны, наркотики, а находят какую-то субстанцию цвета засохшего меда, и сладкую на вкус.

Я спустился к берегу реки и сел на корточки. Так, как это делают афганцы. Тишина окунула меня в себя, лишь звуки журчащего потока тревожат мысли. Воды реки отражают яркие звезды. Где-то среди них и мои пацаны. Господи, раствори мою память в соляной кислоте времени.

13 мая слух об ужасном побоище в Харе достиг ушей штаба армии, и заставил некоторых генералов изменить свои ближайшие планы. Примчался в батальон взбодренный капитан Перевалов, ожидавший рейс на Москву, и капитан Олейнич. Последний, бледный и не отошедший от болезни, подошел к капитану Косинову, и выдавил из себя:

- Положил батальон, - и возможно добавил – сука! 

Только за эти слова ему следовало поаплодировать.

Такое уже было. 2 марта. Приказ зачитывали всему личному составу ВС CCCP. Духи устроили засаду на разведывательный батальон какого-то там полка. Положили 73 человека. В процентном отношении было почти как в Харе. Около 80% потерь. Убитыми и ранеными. Но информация душу не грела.

Я не помню, сколько времени я просидел у реки, словно время для меня остановилось окончательно, и внутренние сомнения, терзавшие душу, все никак не могли определиться с будущим.