Январь 1981 года.

Новый этап операций, начинался ранней весной, когда перевалы освобождались от снега, открывая козлиные тропы, ведущие через границу, по которым и шел экспорт оружия, все больше досаждавший нам. Именно в 1981 году нам объявили, что духам поступили ракеты «земля-воздух» американского производства «Ред-Ай». После этого заставить вертолетчиков снижаться до 500 метров, для прицельного бомбометания можно было только молитвами. 

Как всегда самыми проблемными уездами были Сурхруд, Кама, Лагман, которые, не как на севере – Тулукан, Рустак и Файзабад, мы не могли взять в течение нескольких лет. И по моему, никогда и не брали. Даже в самом Джелалабаде наша власть сохранялась лишь днем, а ночью переходила к духам.   

Возвращаясь на базу с Гапаненком Витей, мы подорвались на фугасе. Ехали на броне, и потому никто не пострадал, если не считать смещение позвонков у пары бойцов, да легкого сотрясения мозга у механика-водителя. Случилось сиё чудо в самом конце января, а в феврале уже со мной персонально случился казус в виде воспалившегося аппендицита.

Операцию делали в медсанбате, на местном наркозе, помню боль была адская, ибо все, о чем переговаривались хирурги, я слышал, и даже пытался комментировать их работу. А спустя пару недель, когда шрам загноился, я заболел тифом и был отправлен в Кабул до полного излечения. Посему часть операций, проводимых бригадой в этот период, пропустил не по собственной воле, но по болезни.

Как попал в госпиталь в Кабуле – не помню. Был в летаргическом сне. Очнулся в палатке. Один. Холодно. Грязно. Пакостно на душе. Особенно по ночам. Лишь на третьи сутки ко мне подошли врачи. И то ненадолго. Подтверждая когда-то кем-то сказанную фразу, что, мол, при всем старании врачей, пациент выжил. Все это время я практически не ел. Во-первых, не было сил поднять ложку, во-вторых - не кормили. Раз в день приносили какую-то бурду желтого цвета, от вида которой тошнило по-взрослому.

Госпиталь, расположенный некогда там, где стояли и мы под Кабулом, у конюшен, представлял собой мини-клоаку, где санитары из числа солдат творили всё, что им вздумается. Если офицер или, что маловероятно, замполит, прибывал со своим чемоданом или вещами, имеющими стоимость, санитары накачивали последнего наркотиками или еще какой гадостью, затем рылись в его вещах. Забирая все более-менее ценное.

Мой тревожный чемодан прибыл со мной, и этот факт стал для него фатальным. Кроме обязательной зубной щетки, я взял с собой, зная нрав прапорщика Шатилова воровать чужие вещи, пару джинсов и куртку с эмблемами НАТОВских войск. Это была моя ошибка.

Помню ту ночь, словно была она недавно.

Меня трясло как в лихорадке, холодный пот струился по телу, ночами под Кабулом было достаточно прохладно. Печка – буржуйка не топилась. А в феврале, как стемнеет, доходило до минус десяти градусов. В палатке я лежал один на одной из пяти коек. Грязный земляной пол, холод, пронзающий насквозь, трупный запах, проникающий в сознание и мерзкое чувство безысходности. И никакой охраны.

Тиф. Это почти приговор. Мгновенно теряешь вес, жуткий понос, температура под сорок и липкий пот, доводящий до безумия. Иногда впадаешь в кому. Мир воспринимается как сон, стирая грани между реальностью и бредом. Пожелай Смерть забрать тогда мою душу, я не стал бы особо сопротивляться.

Они вошли в палатку часов в десять вечера. Я не видел, сколько их было, только слышал голоса. Далекие, нереальные, глухие.

- А если проснется?

- Исключено. У него тиф, я дал ему…. Нет, не проснется.

Попытка повернуть голову в сторону говорящего, была легко пресечена, чьими то заботливыми руками, накрывшими мою голову байковым одеялом. Чтоб не видел, а за одно, и не слышал того, что слышать не положено. Но я слышал всё.

Около получаса они рылись в моих вещах, примеряли джинсы, смеялись, переговариваясь о чем-то своем. Тусклый свет ночника освещал воровство, но я не мог даже взглянуть в их сторону, мешало одеяло, которое не было сил сбросить с глаз, настолько был слаб и немощен. Руки и ноги стянуло невидимой цепью. Да еще этот проклятый озноб жестко сковал мое сознание. Лишь из глаз текли слезы злости. Из-за своей беспомощности.

Пришедший на четвертый день врач, внимательно осмотрел меня, что-то говоря санитарному брату, стоявшему неподалеку, тот механически отвечал и голос его мне почему-то показался знакомым, хотя видел я его первый раз в жизни. Ну да, ладно. Каждый берет трофеи там, где может.

Проехали….

Не буду говорить, насколько противно было лечиться, пока твои близкие гибнут в боях, но спустя некоторое время, ближе к концу марта я вернулся, встретив новых людей, как солдат, так и офицеров, и с радостью узнал, что все мои друзья живы и здоровы.

Орден Ленина.

Имя этого деятеля 20 века известно многим, в основном историкам, старым пердунам и их женам.  В советское время эта железяка – Орден Ленина, пользовалась спросом у всех военнослужащих. И по шкале приоритетов твердо занимала первое место. Ныне у молодых – иные герои.

Как сейчас помню, уезд Сурхруд всегда был гиблым местом, как для афганской армии, так и для нас – шурави.  И мы сами к этому приложили все свое старание. Именно туда мы и должны были направиться. Вскоре.

Очередная операция проводилась в составе бригады с задачей уничтожить ранее не уничтоженных врагов революции славного Афганистана, а заодно предоставляла шанс пополнить свой багаж награбленным товаром за счет прочесываний местного населения, как по вертикали, так и по горизонтали.

К тому времени я вернулся, вылечившись от тифа практически полностью, и рвался в бой, как римские легионеры против Карфагена, не думая ни о себе, ни о своей жизни. Хара воспринималась неким листом бумаги, давно перевернутым в книге бытия.

Как вы догадались, операция проводилась опять в Сурхруде.

Чтобы не тревожить бога войны, шли по сухому дну некогда бурной реки, расписанные по штурмовым группам загодя в бригаде, тихо, насколько это было можно, начав движение ранним утром, мечтая к середине дня уже взять этот грёбаный уезд. Сил хватало. Танковый батальон, и два пехотных, наш первый и третий, на броне вползли на территорию контролируемую духами не только ночью, но и днем. По пути постреливали. Как без этого? И довольно плотно. Но мы привыкли и почти не прятались, зная какие духи снайпера. Хреновые…

К вечеру разбили бивак в километрах пяти от гор, у подножья которых застыли лачуги дехкан, и принялись заниматься самым важным для войны делом – ужинать. Уйдем мы отсюда через месяц, на награждение орденом Ленина, но я снова опережаю события, ибо до операции в Сурхруде, как впрочем и до того как бригада номер 66 (почти число Зверя) получит Орден Ленина, произошли события настолько важные, что пропустить их грешно.

Событие № 1.

За десять дней до начала марша в Сурхруд, мы стояли на аэродроме, охраняя его от духов. Практически бездельничая. Стояли уже месяца два или три. Не помню. Именно на аэродром я приехал из Кабульского госпиталя, продолжив, так сказать, период адаптации духа и реанимации сознания (реабилитации?).

Охрана объекта, как и в наше время, представляла нам шанс выспаться, отдохнуть, и покуролесить. Но для второго и третьего нужны были деньги. А их не было. Зарплата задерживалась, а душа требовала зрелищ и хлеба.

План созрел мгновенно – духи покупали топливо всегда и хорошо, недаром майор Титов, ответственный за бензин и соляру в батальоне, постоянно требовал от командиров рот отчеты по расходу ресурсов. Скажем, рота старшего лейтенанта Какимбаева прошла километров сто, тот пишет отчет по расходу ГСМ, а майор Китов такую же писульку отправляет уже в штаб бригады, но вместо 100 км, пишет 200. А бензовоз – вот он, всегда под рукой. И всегда полон, если конечно, майор Китов пьян, а если трезв – горючее исчезает в закромах, как говориться, Родины. Причем роль Родины исполнял ближайший душманский базар.

Так, о плане, разработанном мной, как самым молодым офицером в батарее. Выполнялся он также мной. А был он таков. Берем несколько бочек, заполняем их водой, сверху полив бензином. Создавая в них ощущение наличия ГСМ при его полном отсутствии.  Бензина действительно было мало, все остатки забирал себе Китов, но он не знал о предпринимательском духе, витавшим над аэродромом, где стоял наш 1 батальон.

Начало операции решили провести в 11 часов ночи, когда все начальство спит. Взяв ГАЗ-66, я, с тремя бойцами, один из которых владел афганским языком, нагрузившись бочками с водой рванули в Джелалабад на ярмарку советского раздолбайства. Отрезанная голова зам. по вооружению бригады забылась.

Шли с потушенными фарами, до города было около 10 километров, на скорости под 80 км в час. Благо трасса было ровной, как наши мысли. Луна еще не выглянула, поэтому мы спешили, если выглянет – нас будет видно за несколько километров. Жажда наживы гнала нас в спины попутным ветром.

А вот и огни города. Все смотрят на нас как на сумасшедших. Мы машем в ответ руками, показывая свои мирные намерения. Проходивший мимо меня дух с автоматом АК-47 чисто по инерции также махнул мне рукой. Я ответил. Да… среди духов попадались тугодумы.

А вот и рынок. Заезжаем за угол, и, кивнув подбежавшему афганцу, начинаем сгружать бочки на землю, рассчитывая продать воду минут за пять. Всех трясло, как в лихорадке. От избытка адреналина. Продали за две, не торгуясь, получив вместо воды пачку дензнаков. Думаю, нас бы всех изнасиловали, если бы додумались открыть крышки бочек. И думаю, не один раз. Но нашим жопам тогда повезло.

Драпанули мы от духов также быстро, как и примчались туда. Вокруг свет, работают магазинчики, духи пьют кофе и курят кальяны, рядом лежит оружие, а тут шурави. Как говориться, «здравствуйте, а вот и мы». И множество непонимающих глаз, смотревших на нас одновременно, и со страхом и с ненавистью.

Пачку дензнаков я поделил на четыре части. Одну из них отдал бойцам. Две из них принадлежали Князеву Юре – командиру батареи. Остальное взял себе. Возвращались мы из Джелалабада довольные, как мартовские коты. Живые и при деньгах. Спасибо Аллаху.  Но на аэродроме нас ждал сюрприз.

Событие № 2.

Одновременно с моим отбытием в город за деньгами, Князев и Попов (командир взвода управления – 32 года, старший лейтенант, рост 160, вес 90) решили начать готовиться к дележу добычи, начав с водки. После второй бутылки, когда им уже мерещились деньги в кармане, между ними возник конфликт интересов, итогом которого стала простреленная жопа старшего лейтенанта Попова Павла Фадеевича.

И тут возвращаюсь я с рыбалки. И прямо на бал. Полный старшего и не совсем офицерского состава из штаба батальона. Далеко не трезвый капитан Олейнич – командир батальона, с майором Китовым, уже начали пьяный разбор полетов. Точнее, будучи пьяными, начали разбор полетов. Вот так.

- Вы какого *** здесь делаете? – обратился ко мне майор Китов, но вспомнив, что я часть минометной батареи, мгновенно отвернулся, делая вид, что и не задавал мне никаких вопросов.

Постояв так минут пять, оба, развернувшись на 180 градусов, отправились в штаб, к себе. Допивать. Попова уже увезли, а от Князева ничего нельзя было добиться. Даже пытками. Он валялся на спине, грязный, обмочившийся, в одном из фанерных домиков, и стрелял в небо, выпуская в звезды третью пулю. Подойти и разоружить его, побоялись и майор Китов и капитан Олейнич. Затем, зачем-то, приложил к виску срез ствола, но так и не решился нажать курок.

Внезапно, его безумные глаза полные водки, бессмысленно посмотрели на меня, пытаясь понять, кто это стоит? Не поняли….

- Дайте пистолет, - я присел рядом и протянул руку, отобрав оружие, которое ему уже не понадобиться.

- Комбат приказал вести его в медсанбат, - один из водителей уже завел машину и, разбрасывая дисперсную пыль из-под колес, обдал ею и светом фар меня, остановившись рядом.

- Сказал, так сказал, - согласился я и, помог окончательно свихнувшемуся капитану влезть в кабину, затем влез следом за ним, устроившись на капоте. – Поехали….

До Шармайхеля – нашей медроты, было минут двадцать пути. Считай совсем рядом. Да и поездка могла быть вполне комфортной. Ночь. Звезды. Ветерок. Вот только если бы капитан Князев не обосрался.

Дальше ничего писать не буду, ибо, как и тогда, опять начинает тошнить. Еще раз, до того момента, как он окончательно покинет дружественный Афганистан, я встретил его на базе в бригаде. Стараясь изобразить из себя заботливого папу, он так и старался мне угодить, настырно объясняя, что я должен делать в первую очередь, командуя батареей.

Мне искренне было жалко этого уже старого капитана, неуклюже пытавшегося сгладить расколотые его говнистым характером наши отношения. Я помню как на прощание пожал его сухую ладонь, а потом долго мыл руки в реке Кабул, проносившей свои воды мимо расквартировавшейся на берегу бригады. За одну ночь батарея потеряла практически всех своих офицеров (с ударением на второе О).

В той Сурхрудской операции я выполнял обязанности и командира батареи, и командира взвода управления, и старшины. Первый раз в жизни. За всех. На боевой операции, в которой батарея понесла потери. Убило двоих. Одного из которых застрелили свои. Того самого туркмена, который насиловал молоденьких солдат.

Это был худющий, но исключительно нахальный тип из числа туркмен, в совершенстве владеющий фарси. Был он, как бы, при командире батареи, снабжая его: то ногтерезками, то баночкой «фанты», то фирменными сигаретами, то еще чем. Моя попытка поставить его в строй натыкалась на жесткое противодействие со стороны Князева Юры. Порой этот туркмен даже на вечернюю повестку не являлся, а появившись, тащил Князеву что-то из съедобного, которое последний использовал по прямому назначению. Т.е. ел.

Уже позднее, я узнал, когда остался единственным офицером в батарее, что он был и уродом, насилующим молодых солдат. Кто сопротивлялся ему, избивал. Как правило, насиловал он забитых русских пацанчиков из глубинки СССР, не имеющих земляков, физически слабых, и не способных к сопротивлению. Но нарвавшись на молодого земляка, получил очередь из автомата в живот, и подох, как скотина в песках Сурхруда.   

Каждому – своё. Так кажется звучит надпись на воротах Освенцима. Афганистан и был НАШИМ ОСВЕНЦИМОМ.

Понравилась формулировка сопроводительного письма отправленного родителям этого туркмена замполитом одной из рот, выполнявшего роль замполита батальона. «Погиб, прикрывая отходивших солдат». Но орден этот гад почему-то не получил. Странно. В Афганистане моего периода большинство пидарастов Ордена получали.

В той операции погиб смертью героя и пнш батальона Шацких Юра. Вот уж действительно, смерть смерти рознь. Он был настолько мужественный человеком, что казалось, Смерть сама боится его. Щуплый, он обладал особым даром быть другом, хотя и принадлежал к командованию батальона.

Ночной бой самый сложный для любой армии мира. Ночной бой – как лакмусовая бумажка высвечивала суть человека. Капитан Шацкий перебегая поле под огнем противника, нашел свою пулю. Он умер мгновенно. На поле брани. Как воин. Лицом к врагу.

А за несколько суток до гибели капитана Шацкого, четверо ублюдков в советской форме, там же в Сурхруде, ночью, побывали в ближайшей деревушке, где изнасиловали и расстреляли 8-летнюю девочку, а заодно и всю её семью. Узнав про сей случай, а узнали они исключительно от территориального управления афганского ХАДА – службы безопасности, в батальон примчались все генералы, какие в тот момент числились в Афганистане, некоторые за этот приезд получили государственные награды. Шухер я вам скажу, был что надо. Трясли всех и не только за мошонку.

Если бы не ХАД, про этот случай вообще никто бы не вспомнил. Росчерк войны, каких на полотне полкового знамени бригады было сотни. Знай бы только свои, – уж точно никому бы не сказали. А на хрена самому себе рыть могилу? В Советской Армии был закон – за нарушение в подразделении отвечал командир подразделения. В преддверии награждения Орденом Ленина, и такой казус? Полный Шармайхель.

Тогда, на следующий день после того преступления, в духи записалось всё взрослое население Сурхруда. 

Был военный трибунал. Специально приехал из Москвы. Второй раз в жизни (первый был в Нюрнберге). Тем четверым гадам, дали от расстрела до 13 лет. На их фоне, расстрел говнистого туркмена из первой минометной батареи забылся, хотя молоденький солдат, нажавший курок, которого домогался этот пидор, получил свои 10 лет.

А еще через пару недель 66 бригада получила Орден Ленина, как самое заслуженное подразделение Советской Армии. Всё было чинно. По-военному скупо и трогательно. Знамя было поцеловано. Перед ним постояли на коленях практически все политработники. У них это получалось лучше всех. Со стороны показалось – помолились.

Интересно, а что происходило в НЕ заслуженных полках и бригадах 40 армии? Подумать страшно….

Последняя операция.

Уже с новым комбригом. Подполковник Смирнов уехал, ожидая генеральские погоны, попрощавшись с бригадой, на его место прибыл подполковник Оздоев Семен Григорьевич. Мы в то время стояли на дороге Кабул – Джелалабад, воруя из проходящих машин дыни и виноград, превращаясь в простую (из паркетных) бригаду. Стояли настолько долго, что конфискованные месяц назад, два ящика с белым виноградом, успели превратиться в вино типа лимонад.

Бойцы лопали из казана, который нашли в ближайшем ауле, покинутом жителями, а в солдатском бочонке парилось вино, ожидая наших глоток. На жаре вино доходит почти как кава, но все же не так. Помню лишь, что стояло оно около 4 недель и, в конце концов, было выпито.

Что такое стоять на охране дороги? Это такая боевая операция, отличающаяся от отпуска наличием оружия и отсутствием баб. В июне я стоял на отдельном полуострове, в июле - в типа крепости. Поменяли. И там и тут, от озера - Джелалабадского моря, было рукой подать. Когда стоял на полуострове, познакомился с афганским офицериком лет 18, но уже командовавшим ротой. С ним как то неожиданно сдружился. Вечерами ходил к нему пить чай. А чай афганцы готовить умеют. Поверьте на слово.

На прощание он оставил мне свою фотографию, я – свою. Она до сих пор со мной.

Казус, случившийся в этот же период, требует моего вмешательства. Командир батальона вызвал всех офицеров в штаб, и мы, кто на БМП, кто на авто, подкатывали потихоньку, обнимались (не виделись месяца два), и травили байки. День стоял как всегда в Афганистане, жаркий. Градусов под 60. Штаб батальона расположился у Джелалабадского озера, прикрытый со стороны дороги деревьями, непонятной ориентации.

Подали обед. Все чин-чинарём. Вынимаем ложки, облизываемся потихоньку, сухпай осточертел, и тут…. Опа-на! Бойцы, вылавливающие афгани из штанов доверчивых мусульман, стали кого-то бить и даже ногами. Приглянувшись, замечаю в избиваемом человеке знакомое лицо… точно – Паниковский, только рыжий.

Подхожу и слышу, как один из бойцов докладывает:

- Шпиона поймали….

- Шпрехен зи дойч? – сажусь я на любимый конек. Этот вопрос я задавал практически всем афганцам.

- Я-Я, - радостно отвечает афганец и тут же получает по носу.

- Немецкий шпион, - заявляю я, - тащите к комбату.

Так, что мы не только отдыхали, но и шпионов ловили. Правда, этот был единственный, но до чего же было приятно дать ему по жопе ботинком! Сразу почувствовал себя офицером СМЕРШ.   

После 1,5 лет сплошных боёв казалось, что попали в рай. Утром – рыбалка. Затем уха. Жареная рыба. Вечером – гитара и сон, настолько глубокий, что война как бы уже не воспринималась войной. Главное – мы живы. Почернели настолько, что Сочи от зависти захлебывалось соплями. Но отдыхать тоже надоедает. И тогда я решился на очередную авантюру.

Требовалась машина, защищенная по бокам мешками с песком, чтоб не брала пуля, пара бронеплит, для водителя и старшего машины, по той же причине. И все хорошо, но с мешками оказалось напряг. Тогда стырили у афганцев металлические ковшики, наполнили их песком с камнями, расположили все это в кузове таким образом, чтобы они защищали бойцов, лежащих на полу. За два дня справились и решили начать операцию, через неделю после того, как наша броне-группа была обстреляна со стороны пригорода Джелалабада. 

Решили работать с часу до трех, чтоб нас было лучше видно. Под луной. Сделали, как решили. И в течение нескольких дней выезжали на операцию машиной, полной вооруженных бойцов, используя себя как приманку. Курсируя от Джелалабада до поворота на плотину, я всматривался в темноту, аж глаза болели, отсыпаясь от ночных рейдов в течение дня. Все впустую.

И тут, ближе к сентябрю, новый командир батальона, вновь прибывший майор Борисов, наконец объявил о скором рейде в район Тора-Боры, которую мы брали, если не изменяет память, раза два. Предоперационную шумиху опускаю, ибо вместо Князева, по замене, прибыл капитан Фельшер назначенный на должность командира батареи, с которым и протопал я свой последний боевой поход. Я не мешал ему командовать, а он мне жить.

Именно тогда она меня догнала. Все это время я бегал от этой суки, стараясь держаться подальше от неё, но именно тогда, когда я неожиданно для себя вдруг осознал, что уж теперь-то всё, ей меня не догнать, она грубо толкнула меня в спину. Память, я говорю именно ней.

На той последней операции наши долго ходили по горам, выискивая противника, который даже не улепетывал, а спокойно жил в кишлаках, мимо которых мы топали, отбивая пятки. Третий день, а его все нет. Нет выстрелов. Нет ажиотажа. Нет горячки боя. Ляпота. Я спустился с горы вниз к сухому ручью, чтоб размять ноги. Сверху видел наших пацанов, развалившихся на камнях, согретых дневным солнцем.  В километре – афганский танк Т-55, на таких мы уже не воевали. Выбрасывающий черную копоть, он пугал практически всех в округе.

Задумавшись, я углубился в ущелье, пройдя километр, не больше, и тут она меня схватила за ребра. Оглянувшись, я не увидел ни наших бойцов, ни того коптящего танка, никого. Если сейчас я вам скажу, что мое очко не сжалось, вы не поверите. Волна паники, какой я ни разу еще не испытывал, накрыла меня таким прибоем, что я чуть не захлебнулся. Холодный пот, до времени ожидавший своего часа в порах, выполз наружу. Глотку перехвалило чем-то напоминающее пеньку. Сердце забилось в ребрах, как птица удачи в клетке.

Из нутра выполз даже не крик, хрип, руки сами вцепились в автомат, нажав курок. Веер пуль вгрызся в ближайший камень, выбив искры. Из каждой расщелины мне чудились ухмыляющиеся рожи духов. И в каждую я стремился попасть, понимая где-то внутри себя, что если не успею, успеют они.  Практически мгновенно перезарядив магазин, АК-74 вновь ожил, словно и его коснулась мохнатой рукой Хара – эдакое чудовище, приходящее во сне.

Все свои магазины я потратил впустую, стараясь веером пуль оградись своё сознание от охватившего меня ужаса. Эти неосознанные поступки: передергивание затвора, перезаряжание магазина, и жатие курка были бы, безусловно, интересны Павлову с его собачками. Но тогда я не осознавал, ни причины, ни следствия своего поступка, пытаясь лишь сохранить себя, обращаясь к Спасителю, которого я знал по фамилии – Калашников.

Отходняк наступил также неожиданно. Тело размякло и потяжелело. Дыхание выровнялось, и потух сердечный ритм, а я заставил свое тело повернуть назад. Но возвращаясь, я постоянно оглядывался, словно среди расщелин  выискивал нечто, окунувшее меня в мое безумие. Такие вспышки неосознанной агрессии перестали меня доставать лишь после сорока.

А так, больше ничего запоминающегося тогда не произошло, если не считать долгую ходьбу по горам, да очередной подвиг капитана Косинова когда мы возвращались домой, и когда один из наших танков подлетел на фугасе. Прибывших по замене в батальон было достаточно много, это и замполит, и командир батальона, и командир батареи и новый ПНШа, и… всех не вспомнишь. В общем – много нового люда. И всем было интересно, что такое война? А тут фугас….

Вся толпа собралась поглазеть на зрелище, какое раньше они видывали лишь в кино. Огонь до небес, крики раненых, обгорелые солдаты из числа экипажа.

И тут….

На глазах изумленного комбата к танку летит на всех парах, кто вы думаете? Правильно… капитан Косинов, вместе со своим новым взводным – старшим лейтенантом. И  хватают они бедного обгоревшего солдатика за руки и тащат мимо очумевшего от такой смелости майора Борисова, да так близко, что тот чувствует запах паленой кожи.

Подвиг?

Не совсем. Любой медик скажет, что обгорелого человека нельзя ни хватать руками, ни тем более куда-то тащить, ибо при 90% обгорании кожи, на тот момент, у них была одна дорога – туда, откуда нет возврата. А тот солдатик был не просто обгоревший, черный от огня. Головешка, в которой еще теплилось сознание. Что-то кричащий, и размахивающий руками. Волосы рыжие, и кое-где полностью сгоревшие, с лица сползала кожа, с рук - мясо, обнажая кости, так вот за эти руки, оба «героя», и схватили того бойца, и протащили мимо изумленного Борисова. А протащив, бросили на песок, где тот и отдал Богу душу.

Итог – оба получили по Ордену. Еще один Орден, чуть ранее, по представлению капитана Князева, дали прапорщику Шатилову, который за все время Афганистана так ни разу и не был на операции. Список можно продолжить.

Но такова была реальность. Уже чувствовалось время, когда вручали Ордена лишь за то, что попал в Афганистан. И это было отвратительно. Как, по сути, так и по содержанию. Охота за наградами началась…. Оно и понятно, бригаде Орден им. Ленина вручили, самые страшные бои остались за спиной, впереди ждало только счастье. Аллилуйя.

Тем временем разложение медленно расползалось по всем подразделениям. Я видел бойцов, накачивающих себя промедолом. Кулак был основным доводом убеждения. Иногда под наркотой. Какое – никакое, но снятие стресса. Про алкоголь – молчу. Уже все сказано. Казалось, весь наш мир медленно катился под уклон, в сторону Ада.

Кому-то везло. Их, раненых, отправляли в Ташкент, где они возрождались, как птица Феникс. Вновь обретя чувство сопричастности, скорби и жалости. Не к себе – к людям. Тем, кому не повезло – оставались в бригаде. В кандалах своей памяти. Медленно сходя с ума. Дрались не только солдаты, уже и офицеры, срывая зло на первом попавшем. Поступки становились менее предсказуемыми. Более одержимыми. С такой армией становилось опасно воевать.

Приписки….

Практически все прибывшие офицеры продолжили дело своих сменщиков. Быстро смекая, что к чему. И не хуже их расписывали свои подвиги, даже, если боевых операций не было. Да откуда им взяться, если лимит на потери 66 бригадой был исчерпан еще 1980 году. Но если у тех, кто вошел в Афганистан еще и существовали какие-то нравственные барьеры, то те, кто их сменил, этих барьеров не чувствовали вообще. Ибо, следуя ИХ логике, им просто обязаны были вручать награды за то, что их СЮДА СОСЛАЛИ.

Их действительно в Афганистан ссылали. Командиры полков избавлялись от «карьеристов» и бездельников в лице офицеров, те, от солдат, которым одна дорога: или в тюрьму, или в Афганистан. Так и говорили. Не стесняясь своих слов. Об интернациональном долге начали медленно забывать.

Но продолжим о бригаде….

Более 2000 убитых, раненых, больных, расстрелянных, за два года – слишком высокая цена для политических амбиций любого, даже если он - Генеральный Секретарь ЦК КПСС.  15.000 убитых за 10 лет. Тысячи раненых. А сколько тех, кто получил страшнейшую психологическую травму? Кто считал? Мы все были «пушечным мясом», таковыми и остались. Для тех, кто сейчас у власти.

Из моего взвода 6 человек погибло, 8 ранено. За два моих года. Из них двое позднее скончались от ран. Из бойцов, которые были в Харе, один повесился спустя несколько лет, как вернулся из Афгана, не выдержав психологической нагрузки. Все пьют, опустившись на самое дно человеческого бытия. Из трех офицеров, прошедших Хару и оставшихся тогда в живых, один уже умер. Игорь Баранов. Слава советской (теперь уже и российской) армии. Не думаю, что со временем что-то поменялось. Люди другие, но гниль – та же. И не надо доказывать обратное.

Но продолжим…

До самого декабря 1981 года батальон охранял дорогу. Операция в Тора – Боре оказалась для меня последней в Афганистане. Большая часть офицеров, с которыми я начинал, сменилось в Союз. Новые еще не нюхали войны, вели себя как щенки, получившие шанс грызть кость. Батальон потерял свой дух, дух воина. Никого, из прошедших боевые действия не осталось, за исключением Алика Мамыркулова да Андрея Сёмикова. А из бойцов – вообще никого.

Когда я получил предписание, 23 декабря 1981 года, бригада стала мне чужой. Война, тем временем продолжалась, и офицерам батальона следовало быть там. Еще пару дней я болтался по бригаде, съездил в Джелалабад, впервые попробовал кофе. Настоящий. А через несколько дней покинул расположение бригады, к тому времени отстроенной, почти как в Союзе. Деревянные домики для офицеров, с кондиционерами, душем. Плацем, забетонированным до уровня трассы формулы 1, ровным и сверкающим на солнце.

Я уезжал, надеясь, когда-нибудь вернуться. Ибо здесь я оставил частицу своего сердца. Лучшую часть своей жизни. Последнее, что я увидел из прошлой Афганской жизни, сидя в кресле авиалайнера - белые шапки Гиндукуша. Затем закрыл глаза, вслушиваясь в мерный гул Ил-86, и не открывал их до самого Ташкента.