Солдатом на Афганской войне.

Александр Бахтин, 3 МСР 181 МСП.

I. Военный призыв

    Родился я в г. Йошкар-Ола 7 декабря 1960 года. В июне 1979 года окончил школу № 11 и попытался поступить на исторический факультет Марийского университета. Однако попытка оказалась неудачной, сдав историю на отлично, «завалил» сочинение, так как правописание страдало, а почерк и сейчас у меня «первоклассный», то есть как у первоклассника. После этого устроился на завод «Электроавтоматика» водителем электрокары – перевозил детали между цехами, но долго там работать не привелось. Мне исполнилось уже 18 лет, и осенью был призван в ряды Советской Армии.

    Желание служить в армии было. У нас все мужчины служили. Дед по матери погиб в октябре 1941 г. на Калининском фронте в разведке, дед по отцу пропал без вести в октябре 1943 г. в ходе битвы за Днепр в районе Каховки. О последнем я специально искал и нашёл сведения в военном архиве в Подольске. Обоих звали Александрами, в честь них назвали и меня. Отец служил в морской пехоте на Камчатке. Все остальные мужчины в родстве, за исключением одного больного, тоже носили военную форму. Военные фильмы, книги и рассказы ветеранов воспитывали положительное и восторженное отношение к службе в армии. Были проводы в цехе №3 моего завода. Провожали только те, кто непосредственно со мною работал, подарили набор ручек и блокнот, чтобы чаще писал письма.

     На призывном пункте нас зачем-то держали с утра до вечера, затем сообщали номер новой команды и городских отпускали до утра, на завтра всё повторялось. Ходили разговоры, что таким образом предотвращали совершение преступлений призывниками, которые могли покуражиться напоследок перед отправкой в армию. У меня не создалось впечатление, что среди призывников преобладали парни, склонные к криминалу и хулиганству. Чтобы чем-то нас занять, время от времени перед нами выступали офицеры с напутствиями и наставлениями и читали лекции. Одного слушал три раза, и он каждый раз свой часовой рассказ говорил слово в слово, как стихи заучил. Первый раз было интересно слушать, потом скучно и утомительно, слушал и дожидался, когда он знакомое слово скажет, знакомый оборот использует и т.п.

    Призывался в Советскую Армию 24 октября 1979 года. К месту службы выехали 26-го с железнодорожного вокзала. Служить ехал в приподнятом настроении, как будто ненадолго и на приключение. Это было так необычно и заманчиво, что хотелось быстрее уехать. Когда привели строем на вокзал и только отпустили прощаться, вдруг офицер закричал: «По вагонам». Я, не успев, как следует проститься, побежал быстрее в вагон «служить» – думал, что без меня уедут, и я в армию не попаду. На самом деле офицер решил подстраховаться и начал кричать задолго до отправления поезда, чтобы собрать призывников в вагон. Сержанты обратно на перрон уже никого не выпускали. Другие же призывники в большинстве не торопились забираться в вагон. До сих пор сожалею о своей оплошности, скомканное прощание получилось, ведь оно могло быть и последним.

    Ехали с пересадками. Сначала до Казани, потом до Куйбышева и только в ночь на 1 ноября прибыли на станцию Тоцк в Оренбургской области. Военные лагеря там были созданы ещё при Екатерине II после подавления восстания Пугачёва. Ночью шли по заснеженной степи до военного городка. Потом появились офицеры и стали разбирать нас по частям. Я ехал с командой в бронетанковые войска, но нас оказалось слишком много и почти всех оставшихся забрали в пехоту. Там и стал служить наводчиком пулемёта ПКС (Пулемёт Калашникова Станковый) 433 мотострелкового полка, войсковая часть 61918. В настоящее время полк дислоцируется в Самаре.

    Начало службы сравнимо с попаданием в прорубь: большие и резкие физические нагрузки в сочетании с жёсткими требованиями устава и командиров и, нередко, грубоватыми отношениями. Сначала это непривычно, но потом вживаешься в обстановку и становишься частью воинского организма.

    Жили мы в только что построенной казарме. Приходилось много работать. В Тоцке тогда до полного состава разворачивалась целая дивизия, требовалось много казарм, боксов и гаражей для техники и многое другое, поэтому мы целыми днями работали. Там я научился работать лопатой и мешать бетон. Военной подготовке уделялось меньшее внимание. В цокольном этаже казармы имелись специальные учебные аудитории, но они были ещё необорудованными, и я только мечтал о теоретических занятиях. Нам приходилось в основном заниматься физическими упражнениями и тактикой. Утром по команде выбегали на зарядку и три километра бежали по степи. Просыпались уже далеко от казармы. Если кто-то падал, приказывали брать на руки и бежать с ним. Нередко устраивались кроссы на шесть км, при этом сзади бежал сержант и подпинывал отстававших. Бегали и с оружием и в противогазах. Бежишь с пулемётом по ледяной дороге и из-за запотевших стёкол противогаза почти ничего не видишь, скорее, угадываешь направление. Когда однажды поскользнулся и упал навзничь на дорогу, так не хотелось вставать, но я не мог себе позволить, чтобы меня взяли на руки. Таким потом доставалось от своих же ребят, поэтому симулянтов было мало.

    Там был огромный полигон, стояли макеты немецких, английских и американских танков – стран потенциальных противников. Лейтенант Жигач учил разворачиваться из походной колонны в цепь и ходить в атаку. Говорил, что на ученьях придётся бежать за танками и отставать нельзя. Учили бросать противопехотную и противотанковую гранату, вести бой с авиацией противника. Прежде я думал, что нужно зарываться с головой в землю и ждать окончания налёта, но нам объяснили, что нужно ложиться на спину и лёжа вести огонь по самолётам и вертолётам. При удачном попадании даже пулей можно сбить любой летательный объект. Основное внимание уделялось огневой подготовке. Она была дневной и ночной, по неподвижным и движущимся мишеням. Я стрелял на «хорошо», но не на «отлично», всегда немного не дотягивал. И сейчас также стреляю. Занимались строевой подготовкой, учили уставы.

    Приходилось заступать в караул по охране складов с боеприпасами.

    Потом в Афганистане узнал, что у многих солдат моего призыва из других военных округов никакого военного обучения почти не было, всё время им приходилось работать. Автомат держали только два раза, причём один раз на присяге.

II. Дорога на Афганскую войну

     27 апреля 1978 г. в Кабуле произошла Саурская (Апрельская) революция, по сути, военный переворот. Ещё в школе на перемене ко мне подошёл кто-то из сверстников и сообщил об этом событии. Сам он, очевидно, узнал из газет или теле-радио сообщений. Мы тогда все в той или иной мере находились под влиянием советского патриотизма, замешанного на идеологии, и искренне верили, что будущее если не за коммунизмом (его никто не мог себе представить даже приблизительно), то, по крайней мере, за социализмом. Поэтому я расценил это событие как подтверждение движения всех народов мира к социализму. Помню, что при этом перечислил товарищу все соцстраны, начиная с Монголии, и страны социалистической ориентации из числа развивающихся.

    Обычно под «Афганской войной» понимают период нахождения там советских войск с 1979 по 1989 год. Однако война там шла и раньше, и позже, и сейчас продолжается, и ещё будет долго идти. Судьба такая у Афганистана и населяющих её народов – бесконечная гражданская война.

    О вводе советских войск в Афганистан узнал уже в армии из газет. Сидел в Ленинской комнате и думал, что кто-то из наших ребят, оказавшихся там, уже смотрит в голубое небо невидящими глазами. Понимал, что войн без жертв не бывает. Известие о вводе советских войск в Афганистан было для меня неожиданностью, хотя знал и о вводе советских войск в Венгрию в 1956 г. и в Чехословакию в 1968 году. В газетах, которые я регулярно просматривал, чувствовалась напряжённость в этой стране – сообщалось о тяжёлом политическом положении в Афганистане, вызванной иностранной интервенцией и внутренней контрреволюцией.

    В самых первых числах января 1980 г. в нашей части в Тоцке стали формировать команду для отправки в Афганистан. У меня, как и у многих, было желание пойти добровольцем. Для этого существовало несколько причин. Во-первых, не хотелось прослужить все два года в степи в 40 км от ближайшего небольшого городка Бузулук, было желание посмотреть дальние страны, пережить интересные приключения. Во-вторых, хотел избавиться от дедовщины, которая хотя и проявлялась в сравнительно мягких формах, но все-таки существовала. «Дедов», которым оставалось служить до весны, в Афганистан не брали. В-третьих, о войне сложилось героико-романтическое представление, созданное советским кинематографом, когда герой неизменно побеждает, а все вражеские пули летят мимо, а если и попадают, то только в плечо или руку и это не страшно и даже красиво.

    По сути, я добровольцем в Афганистан и попал. Была возможность избежать отправки. Наш призыв, солдат, служивших третий месяц, сначала не брали. Однако скоро выяснилось, что солдат остальных призывов не хватает, тогда стали брать и из нас. В части была атмосфера эйфории, все хотели ехать туда. Разговоры крутились только вокруг этой темы. Попавшие в команду становились в глазах товарищей уже героями, им завидовали. Даже в туалете на стене было написано с ошибкой «Авганистан». Взяли почти всех за исключением явных больных. Все проходили медицинскую комиссию. Однако она проводилась очень спешно, врачи в основном спрашивали солдат, а те сообщали о своем здоровье устно, и поэтому была возможность скрыть неявные заболевания. Я скрыл, что являюсь ревматиком, с этой болезнью вряд ли бы меня взяли. При призыве было ограничение из-за этого на службу в воздушно-десантных мотострелковых и военно-строительных войсках. Но вот, сначала попал в пехоту, затем уже по своей воле в Афганистан. Потом я убедился, что нагрузка на ноги в горах Гиндукуша очень большая и не с моими ногами туда нужно лазить, хорошо, что обошлось, но это обстоятельство могло стать и роковым. Но мне это же заболевание спасло жизнь, как не покажется странным, но об этом ниже.

    Настроение у всех было приподнятое, боевое, даже солдат Медведев с плохим зрением просил меня пройти за него медкомиссию, чтобы его зачислили в команду. Но зрение у того солдата действительно было настолько плохое, что врач, взглянув на больничную карточку, даже не стал меня проверять. А вот если бы проверил, то удивился бы «прозренью».

    Затем была мандатная комиссия. Группа офицеров сидела за столом, а мы заходили по одному. Один уже немолодой полковник спрашивал, всё ли выдали в дорогу, есть ли желание ехать служить в другой военный округ. Я отвечал бодро, но видел на лице офицера озабоченность, чувствовалось, что он всё это представляет лучше остальных и знает больше окружающих. Вообще солдаты и сержанты были веселы, а офицеры озабочены и тревожны, это бросалось в глаза и заметно контрастировало.

    Форсированно шла военная подготовка. С утра до вечера мы находились на полигоне и отрабатывали дневную и ночную стрельбу, метание гранат и т.п.

    Перед отправкой нашу команду привели в гарнизонный клуб. Там до нас проходило собрание с офицерами. Мы зашли в зал и увидели на сцене большую карту Афганистана. Ожидали, что нам сейчас всё и расскажут, но не тут-то было. Дело в том, что нам никто официально не говорил, что нас отправляют в Афганистан. Это слово офицеры не озвучивали, существовала тайна, куда едем и зачем, но все при этом знали, что едем на войну в Афганистан. Карту со сцены унесли, и вышел полковник, который долго и неторопливо, выбирая слова, говорил, что мы едем служить в Туркестанский военный округ и должны быть готовы ко всему, что прикажет командование ТуркВО. Слово «Афганистан» не было произнесено ни разу. Затем стали выходить назначенные ораторы из числа сержантов, которые, видимо, не были проинструктированы, что нужно скрывать цель нашего убытия, они заверяли в своих выступлениях командование, что мы не посрамим командиров и Родину на земле Афганистана. Даже тогда эта «игра в прятки» выглядела смешно и вызывала недоумение.

    Было ещё построение на плацу перед командующим округом. Он произнёс речь, и из неё следовало, что отправляемся мы вовсе не на прогулку. Он даже заставил всех продемонстрировать умение ходить в атаку и перестраиваться. Мы бегали по плацу, разворачивались в цепи, падали на снег, осуществляли перебежки.

    Перевозили к новому месту службы обычным пассажирским поездом с гражданскими проводниками. Эшелон выехал из Тоцкого в 18 часов 15 января 1980 года. Наш взвод грузился последним, и мест в вагоне не хватало. Набили как «сельдей в бочку». Солдаты занимали даже третьи полки, а мне и ещё нескольким мест вообще не хватило. Тех, кому не досталось мест, назначили в наряд и только потом мы заняли полки сменивших нас, они затем перешли на место своих сменщиков и т.д. Ехали мы медленно четверо суток через Оренбург, Казахстан и Узбекистан. За окнами поезда тянулась бескрайняя заснеженная степь, и только изредка можно было увидеть конных казахов. Проехали Кзыл-Орду, долго стояли в Ташкенте, останавливались в Самарканде и смотрели в окно на вокзал. Выходить было запрещено и сообщать о маршруте движения тоже. Затем, завернув в Туркмению, 19 января прибыли в пограничный город Термез. Было тепло, и местные жители ходили в восточных халатах, зримо ощущался Восток. Там мы находились несколько дней, готовясь к пересечению границы. 21 января выдали оружие, я получил автомат АКМ (Автомат Калашникова модернизированный) калибра 7,62 мм № 200463.

    Меня назначили пулемётчиком на БТР-60 ПБ (Бронетранспортёр плавающий башенный), и мы с водителем въехали в Афганистан ранним утром 23 января по понтонному мосту через Амударью в составе колонны войск. Остальных солдат переправляли в Кабул самолётами. На том берегу был афганский городок Хайратан. Смотрел я на эту страну через оптический прицел пулёмёта. Но было ещё темно и я не смог как следует рассмотреть город. Мы медленно со скоростью 25 км в час ехали по ровной пустыне без признаков жизни - ни людей, ни животных, ни растений. Когда рассвело, стали попадаться встречные афганские машины. Они были с высокими бортами и непривычно разукрашенные. За рулём сидели насторожённые усатые водители. Навстречу им двигалась бесконечная колонна грозной военной техники.

    Что думали о противнике, какие представления об Афганистане и афганцах сохранились с доармейских времён? Противника себе не представлял, о стране знал очень мало. Из редких телепередач и публикаций имел сведения, что страна восточная, мусульманская и отсталая. Ещё нам выдали листовки с краткой инструкцией как себя вести, но вообще-то никто ничего нам не рассказывал, сами офицеры ничего не знали. Думали, что всё это ненадолго – на несколько месяцев, может быть на год. Воспринималось всё, как приключение в экзотической стране.

    В моей семье сначала не знали, но догадывались, где я нахожусь. Нам запретили сообщать о передислокации, военные цензоры проверяли почту. Мои намёки в последнем письме дома не поняли. Сообщить о месте нахождения я смог только в феврале, попросив возвращавшихся в Союз из Афганистана «партизан» спустить маркированный конверт в обычный гражданский почтовый ящик. Немаркированные же солдатские письма проходили через военную цензуру. В моей семье очень переживали, знали, что это война и будут погибшие. Мама ходила и молилась в церкви и плакала. Знакомый Иван Аганин успокаивал маму: «Наши ведь в Афганистане не воюют, они там деревья сажают». Действительно, тогда такая была пропаганда. Некоторые знакомые говорили маме и сестре, зачем покупаете ему вещи, вдруг не вернётся, другие, напротив, успокаивали.

    Поведение и настроения людей на улицах внешне как будто не изменились. Радоваться было нечему, а выражать недовольство или просто задавать вопросы в условиях авторитарного режима было некому и опасно. Когда в республику привозили гробы с погибшими и приезжали сопровождающие военные в «чёрный отпуск», горожане испытывали тревогу и подавленность. Погибшим было отказано даже в надписи на памятниках о месте и обстоятельствах гибели. Недостаток информации порождал нелепые, порой чудовищные слухи и домыслы. Любые похороны военнослужащих, даже если они погибли в Советском Союзе, воспринимали как «афганские». Рассказывали, что через афганскую границу шли целые эшелоны, вагоны которых были забиты гробами с погибшими до самой крыши. В действительности в то время в Афганистане ещё не существовало железных дорог, гробы с погибшими вывозились самолётами «чёрный тюльпан» и столь много их не было.

III. Повседневная жизнь и отношения на войне

    После пересечения границы 23 января 1980 г. мы до вечера ехали по ровной пустыне и только тогда достигли гор, миновав городок Наибабад. Когда стемнело, тоже продолжали ехать, скорость колонны была невысокой - 25-30 км. Ночью остановились, и почти весь день 24-го стояли в горной долине, дожидаясь бензозаправщиков. Затем доехали до долины перед перевалом Саланг возле города Пули-Хумри. Там находился командный пункт 40 армии. Там мы простояли несколько дней, затем колонна пошла дальше, а наш БТР… потерялся. Произошло это при следующих обстоятельствах. Когда колонна уже вытянулась на дорогу и наша машина стала выезжать туда же, обнаружилась поломка. Все уехали, а нам пришлось вернуться. Несколько дней водитель с механиками ремонтировал боевую машину. Когда починили, выяснилось, что водитель серьёзно заболел. Его забрали в медсанбат, а я остался один. Ходил питаться к «партизанам». Так называли призванных из запаса солдат из республик Средней Азии. В основном это были узбеки и туркмены, но встречались и русские, даже не мало. Сначала они входили в Афганистан, наполнив личным составом кадрированные полки, мы их меняли. Это были взрослые добродушные мужики, которые и поговорят хорошо, и накормят вкусно, и пошутят.

   Однажды я услышал стрельбу из крупнокалиберного пулемёта и увидел, как по горе бегает человек 15-20, это был он – наш противник. Несколько раз туда выпалили из орудия, и люди скрылись за гребнем. От подошвы в гору стали подниматься солдаты. Говорили, что эти люди с горы стреляли по нам из винтовок, но расстояние было таково, что никакого вреда это причинить не могло. Нанесла ли им какой-то вред наша стрельба, тоже сказать не могу, снаряды разрывались не рядом с ними, а когда они скрылись за гребнем, видно уже не было.

    Нашли меня, примерно, через неделю и наматерили из-за того, что я был не у машины, а у «партизан». Из нашего полка была послана специальная группа на поиск отставшей техники, я был не один такой «потерянный» в Афганистане. Водителей не хватало, и меня хотели назначить водителем, но я благоразумно отказался. Водителем мне дали техника, машину он водил не очень уверенно, но с ним мне и пришлось преодолевать самый высокогорный туннель в мире – 4200 м над уровнем моря. Перевал Саланг проходили ночью. Мне пришлось выбраться из командирского люка и держать прожектор, направляя свет на дорогу. Снег слепил глаза, было морозно и темно, но я все-таки видел величественные заснеженные горы и бездонные пропасти. Они были совсем рядом, рукой подать - и горы, и пропасть. От этого, а также оттого, что враги могли стрелять на свет, становилось жутко. Колонна несколько раз останавливалась, поджидая отстающих. Темнота была кромешная, кругом скалы, и нас, нескольких солдат, послали по дороге искать машины. Навстречу попался афганец. Мы посмотрели друг на друга с подозрением и разошлись. В одном ущелье было очень тепло, и я даже расстегнулся, горы закрывали это место от холода.

     В Кабул приехали ночью 13 февраля. Кабул - миллионный город с малоэтажной застройкой, располагается на высоте 1850 м. и занимает большую площадь, это мы поняли уже по огням. Наш полк размещался на восточной окраине города у горы Гарибгар.

    В части я попал совсем в другой батальон. Когда зашёл в штабную палатку и офицеры узнали срок призыва, они не скрывали досаду, что опять молодой боец. Мне это не понравилось, они хотели получить опытных солдат, но в условиях Афганистана все мы были фактически равны со старослужащими, всё и всем приходилось постигать с нуля. Солдаты были по большей части моего призыва или на полгода старше, существенно меньше было тех, кто отслужил год, старшие призывы не брали. Так стал служить в звании рядового в должности старшего стрелка 1 отделения 3 взвода 3 роты 1 мотострелкового батальона 181 мотострелкового полка 108 Невельской мотострелковой дивизии 40 армии, полевая почта 51932.

    Командиром батальона был капитан Евгений Владимирович Зимболевский, мужик требовательный, любил гонять солдат, может это и хорошо. К нему относились неоднозначно, но с уважением, военное дело он знал и солдат в бою берёг, но и дуринка у него тоже была. Среди солдат ходила такая пословица: «Медведю делать нечего – яйцами играет, комбату делать нечего – солдатами играет». Разговор с солдатами у него превращался в монолог на повышенных тонах, в который невозможно было вставить слово даже в том случае, когда он задавал вопросы. Построив батальон и держа устав вверх ногами, комбат кричал, что он молится на него. Часто гонял солдат на горы, засекая время. С подчинёнными офицерами он общался почти также.

    Командиром роты был старший лейтенант В. Пошехонов из Ташкента. Когда трезвый, был очень добродушным, а пьяный становился дурным и шалым. Затем его сменил старший лейтенант Владимир Николаевич Киселёв. Незадолго перед гибелью он говорил мне при всех: «Бахтин, поедешь на дембель последним». Затем поправлялся: «Нет, предпоследним, последним поедет Фисенко». Мы с Женей Фисенко в последние месяцы службы попали у комроты в немилость.

    Замполитом роты был лейтенант Капишников, неунывающий, весёлый. Любил называть себя комиссаром, как в Гражданскую войну. Командиром взвода сначала был немногословный, щуплый на вид лейтенант Александр Воробьёв, потом его сменил старший лейтенант Геннадий Михайлович Травкин из Москвы. С ним меня связывала дружба. Очень интеллигентным был человеком и с широким кругозором, многое мог рассказать о жизни, интересен мне был и его взгляд на всё как москвича. До этого он служил в Калининграде, затем в Иваново. Техником роты был прапорщик Афанасьев Александр Степанович. Если брать выше, то командиром полка был узбек подполковник Владимир Насырович Махмудов. После Афганистана он командовал военным училищем в Узбекистане и умер в 2005 году генералом. Начальником штаба полка сначала был майор Снегур, потом майор Алиев. Командиром дивизии был полковник Валерий Иванович Миронов, видел его несколько раз.

    Эмоциональное состояние солдат, и моё в частности, было приподнятое, ожидание чего-то нового не покидало очень долго, несмотря на трудности. Мы попали в большое приключение, да ещё за границей.

    Первоначально казалось, что смерти нет, и многие молодые солдаты проявляли безрассудную смелость. Только потом пришло осознание, что всё здесь по-настоящему - и пули, и смерть, что это не игра в войну, а настоящая война с коварным и сильным противником, мастерски использующим партизанскую тактику. Через год мы уже знали, как себя вести в горах, как общаться с афганцами, как остаться живым. Практика часто расходилась с уставами, и прослужившим в Афганистане солдатам нередко приходилось давать советы вновь прибывшим молодым офицерам. Например, вопреки уставу часовые старались не стоять на открытом месте, чтобы не стать мишенью для снайпера, а прятались в удобном для обороны и просмотра объекта охраны месте и оттуда вели наблюдение. В фильмах же показывают, как часовые тупо бродят от одного угла до другого и подпускают к себе вражеских разведчиков, которые без труда «снимают» часового. Противник в нашем случае должен был бы потрудиться, чтобы обнаружить охрану. Правда при этом возрастала опасность засыпания. Не выявив местонахождение охраны, моджахеды, бывало, не решались напасть на объект.

    Служил сначала башенным пулемётчиком на БТР с пулемётами КПВТ и ПКТ, но вскоре перевели на должность старшего стрелка, и воевать стал с АКМ, а после перевооружения 10 сентября 1980 г. с АК-74 № 240571, это автомат калибра 5,45 мм. Кучность боя у него была выше, и патронов можно было взять больше. Ещё были противопехотные гранаты: мощная оборонительная Ф-1 («лимонка»), но так её редко называли, РГ-42, похожая на консервную банку, РГД-5, именуемая «огурец». Не знаю, почему последнюю так назвали, она, как и остальные, защитного цвета. Эта граната пользовалась популярностью. Поражающий фактор у неё был самый маленький и мы шутили, что если взорвётся в кармане, то будет ожёг, но она была небольшой и лёгкой, почти круглой, в горы можно было взять таких гранат значительно больше. На вооружении ещё имелись снайперские винтовки СВТ и СВД, пулемёты РПК и ПКС и автоматические гранатомёты АГС-17. Первое время имелись ручные противотанковые гранатомёты, но потом из гранатомётчиков за ненадобностью сделали стрелков, заменив гранатомёты автоматами.

    Почти всё время службы жили в палатках, в землянках или в самодельных домах из камней и глины. Когда 14 февраля наша «отсталая» колонна прибыла в расположение полка, нам выделили палатку с печкой типа «буржуйка», было и чем топить, но отсутствовали трубы. Мы долго думали, что бы сделать. Я нашёл листы железа, и мы свернули из них трубы. Сначала действительно было неплохо, большая часть дыма выходила на улицу, и в палатке стало тепло, но меньшая проникала в палатку. Скоро мы стали задыхаться и выбежали на улицу. Что делать, на улице холодно и сыро, лежит снег, в палатке угарно. Кто-то предложил использовать противогазы. Мы натянули маски, открутили бачки и просунули шланги под ткань палатки на улицу, спали в клубах дыма и дышали чистым воздухом с улицы.

     Серьёзным испытанием стала природа страны с песчаными бурями и палящим зноем, с пятидесятиградусной жарой в тени летом, а тени в пустыне просто нет, и с двадцатиградусным морозом зимой в горах. В Кабуле снег выпадает в начале января и сходит в последних числах февраля. Иногда зимой идешь в окрестностях Кабула, под валенками поскрипывает снег, и думаешь: «Ну, чем не Россия». На равнине зимой два месяца идёт то снег, то снег с дождём, а укрыться и просушиться можно только в сырой палатке.

    В марте в Афганистане непрерывно идут дожди, дня по 2-3 без остановки. У нас в 1981 г. уже были кровати, которые стояли в землянке в 2 яруса. Я спал на верхней. Там было теплее, но стала протекать крыша и все попытки устранить течь результата не давали. Накрывался плащ-палатками, но все равно был весь сырой. Спасала только печь типа «поларис» самодеятельного производства. Это обычная труба с отверстиями посередине, нижний конец запаян. Через одно заливали солярку и поджигали. Очень хорошая и простая печка выручала нас и пользовалась популярностью. Имелись и фабричные печки типа «буржуйка», тоже были неплохие, и топить их можно было и соляркой, и дровами. Но последние в этой безлесной стране дефицит, ими пользовались редко, любили сырые дрова, они горели медленнее. У солярного отопления были свои недостатки. Утром выходили на свет из палатки или землянки с закопчёнными лицами и, что ещё хуже, плевались сажей. Она проникала в лёгкие и даже после возвращения домой некоторое время при сильном кашле отхаркивалась эта копоть. Не очень полезно для здоровья. Первое же время жили в палатках, но это совсем плохо: и промокали, и тепла не держали, а летом жарко. В месте постоянной дислокации были ротные палатки из брезента с утеплителем и деревянным каркасом, это уже приличное жилище.

   Но трудности ломают только слабых, сильных они закаляют и делают ещё сильнее, а таких было большинство.

    На боевых выходах спали под открытым небом, среди камней и в БТРах. Часто нас там было очень много, и спать приходилось в самых неудобных позах. Крайне редко для проживания использовали афганские постройки. Они или были заняты афганцами, или располагались не там, где нам нужно было. Жить в афганских домах было удобнее других вариантов, там были лучшие условия, по крайней мере, крыша не текла.

     Полевая кухня была обычной на колёсах и работала на солярке. У нас была кухня старого образца. А новую дали только тогда, когда во время боёв в Панджшерском ущелье против Ахмад-Шаха Масуда прямым попаданием мины старую кухню разнесло полностью. Вот радости-то было у заведующего кухней прапорщика.

    Медсанбат был из палаток, помощь оказывали своевременную, в Кабуле располагался госпиталь для сложных операций. Не нужно думать, что раненых было очень много. Основная часть приходилась на заболевших, особенно свирепствовала желтуха: до 450 человек из состава полка болели одновременно – это каждый 5-й. От остальных экзотических заболеваний – тифа, холеры и т.п. нам сделали прививки. Не так давно я рассказывал врачу о таких прививках, и она даже не поверила, что такие существуют. Только показав военный билет, сумел убедить в правдивости своих слов. Были ещё ранения по неосторожности. Обычными «гражданскими» болезнями, типа «грипп», «ОРЗ», болели редко.

    Обмундирование делилось на зимнее и летнее. Основной верхней одеждой были бушлаты, тёплые и удобные. Были ещё ватники – стёганые ватные куртки с такими же штанами, которые одевались под бушлаты. Шинелями пользовались редко. Они медленно высыхали, и чаще их использовали при выходе на пост, в качестве дополнительного утепления, и как одеялами, укрываться ими было хорошо. Следует особо сказать о сапогах. Один раз нам выдали экспериментальные - прорезиненные с хорошим протектором. Они лучше цеплялись с грунтом и отталкивали влагу, но только первое время. Вскоре мы заметили, что они впитывают воду, как губка. Тут и вспомнились старые кирзовые, и мы завидовали тем немногим, у кого сохранялись старые. Они тоже были не без недостатков, но на поверку оказались лучше. Потом нам выдавали только сапоги старого образца.

    Летнее обмундирование соответствовало принятому в ТуркВО – брюки прямого покроя, китель с открытым воротом и панамы. Ботинки были кирзовые со шнурками. В ботинках ходить по горам было намного легче, чем в сапогах, но их выдавали только один раз. Выявился у них существенный недостаток – они невысокие и поэтому в ботинки попадали камешки. Впоследствии нам давали полусапожки, они сочетали преимущества и сапог и ботинок, и нам нравились больше, чем вся остальная обувь. Получившее впоследствии распространение ношение кроссовок в наше время ещё широко не практиковалось. Панама - вещь хорошая, мы их носили не по уставу, придавая форму ковбойских шляп. Из-за полей их часто сдувало, особенно если ехали на БТР и забывали закрепить хлястик за подбородок. Чаще всего летом я ходил вообще без головного убора с выбритой головой. Это спасало от грязи и вшей, а к солнцу был уже привычен. Для строя имелась пилотка, т.к. в строю без головного убора находиться нельзя, на боевых выходах никто на такие детали не обращал внимания, мало ли куда могла деться часть обмундирования. Обмундирование меняли чаще, чем в Союзе, т.к. износ был большой, особенно брюк, и можно было скоро превратиться в оборванцев. Стирали сами, разве, что кальсоны стирали централизованно с целью уничтожения вечного спутника войны – бельевой вши. Как правило, обмундирование было очень больших размеров. При необходимости размеров 46-48, выдавали 52-56. Офицеры предлагали ушиваться, хотя в армии это обычно бывает запрещено. Иначе мы ходили бы, как в мешках.

    Погоны были полевые, защитного цвета, и пуговицы тоже. Ремень был брезентовый со стальной бляхой со звездой. Ценились кожаные с медной бляхой, но мой был практичнее, он был твёрдым, лучше держал подсумок и пряжка не сверкала на солнце. Касками пользовались редко, чаще всего на посту в плохую погоду для защиты от дождя.

    Сначала питание налажено было очень плохо, потом просто плохо, затем более-менее. В рационе не учитывались большие физические нагрузки и затраты растущих организмов. Первое время нас сопровождало стойкое чувство голода или полуголода. Из того, что положено солдату, доходило до нас далеко не всё, скоропортящиеся продукты в условиях южной страны просто не привозили (масло, яйца и т.п.), другое разворовывалось на всех уровнях. Воровали, начиная с Союза, воровали с армейских складов в Баграме и Кабуле, на дивизионном складе опять воровали, на полковом тоже, причём все – офицеры, прапорщики и солдаты. Например, мы могли подойти к знакомому кладовщику и что-то попросить, если производили работы на складе, обязательно прихватывали, что могли. Когда лежал в полковом госпитале, мы с другими больными солдатами своровали за несколько раз 5 ящиков сгущённого молока. Технология была простой. Вышли ночью к складу, несколько солдат договорились с охранником, а мы потом зашли и унесли сгущёнку, поделившись с часовым. Все довольны. Другой способ похищения практиковался во время развозки продуктов по заставам. Пока с одного борта сгружают и солдаты отвлекают складских и поваров, с противоположного борта другие солдаты тихонько снимают, что могут. Что-то похожее показано в фильме «9 рота» Бондарчука, где солдаты снимают ящики прямо на ходу. Мы так афганские машины незаметно для водителей грабили. Машина подъезжает к посту, один солдат из-за придорожного укрепления незаметно забирается в кузов и быстро подаёт другому подбежавшему ящик. Затем оба скрываются за другим придорожным укреплением. Остальные солдаты отвлекают водителя и помощника. Всё нужно было проделать очень быстро и ловко. Выручало то, что афганские машины не могли ехать быстро (они дизельные, а посты наши размещались на дорогах в излюбленных для минирования участках, где асфальт был весь изрыт взрывами) и к тому же борта у них очень высокие и из-за них водителю не видно, что сзади машины происходит. Правда, сверху машины мог сидеть помощник водителя.

   Можно, конечно, осудить наши действия с моральной точки зрения, но по-другому, наверное, и не получилось бы. Нужно было выживать. Нам привозили далеко не всё, что положено. Придёт прапорщик на склад, а ему говорят: «Гречневой каши нет, бери взамен перловую, тушенки нет, бери кильку» и т.п. В чём не было дефицита, так в перловой каше, она хотя и калорийная, но невкусная. Что-то разворовывалось солдатами других постов, пока до нас везли. Приходилось выживать и использовать любые способы. Мы знали, что другие делают то же самое, и поэтому совесть не мучила.

   Рацион обогащался за счёт афганских дынь, яблок, винограда, апельсинов, гранатов и прочего, но это только в сезон. Брали всё это чаще всего с деревьев, в виноградниках, с машин, иногда давали афганцы. Однажды во время рейда увидели недалеко от дороги пчелиные ульи. Петя Маркелов предложил сбегать за мёдом. Мы вдвоём подбежали, скинули крышки и, прихватив соты тряпками, побежали к БТРу. За нами гналась целая туча рассерженных нашей наглостью пчёл. В машине задраили все люки и передавили успевших попасть внутрь насекомых. Нас, конечно, сильно изжалили, Пете даже стало плохо, поднялась температура, но и мёда поели вдоволь.

   К концу 1980 г. и в 1981 г. питание стало лучше. Нам привозили аргентинскую говядину и, как говорили, австралийскую кенгурятину. Это мы на коробках вычитали.

    «Фронтовых сто граммов» не было и употребление алкоголя в любом виде пресекалось. Только потом бойцы стали изготовлять брагу и самодельное виноградное вино. У кого были деньги, могли позволить себе купить у афганцев «кишмишовку». Она изготавливалась на основе винограда и продавалась в целлофановых пакетах. Транспортировать их приходилось осторожно, пакеты могли порваться и пролиться. Вкуса этого напитка не знаю, никогда не пил, но все, кто употребляли, ругали это вино, но, за неимением другого, пили. Кстати, случаев отравления не припомню, видимо афганцы ценили свой бизнес и не вмешивали политику. Водку достать было крайне трудно, стоила она баснословные деньги. На ней делали себе состояние лётчики, автомобилисты и все, кто регулярно ездил через границу.

    Я вообще долго не употреблял алкоголя, только 9 мая 1981 г. ребята принудили выпить за погибших, отказаться было невозможно. Виноградное вино было кислым и не понравилось, но алкоголь, как известно, редко кому нравится с первого раза.

    Выдавали дешёвые по 6 коп. сигареты «Охотничьи» с незатейливым блёклым синеватым рисунком на упаковке с летящими над камышами утками. Солдаты называли эти сигареты «Смерть на болоте». Выдавали 7-8 пачек на месяц, иногда больше. Я никогда не курил, и это для меня было неактуально. Некурящих было мало, в роте всего несколько человек. Потом я узнал, что таким вместо папирос в других частях выдавали сахар. Я бы не отказался, но у нас такого не практиковалось, поэтому получал и отдавал всё сослуживцам. Не понимаю, почему в условиях горной службы так настойчиво навязывали нам курение. Если бы имелась альтернатива, некурящих среди солдат могло быть и больше.

    Посудой служил котелок, он универсален и удобен и не изменился со Второй мировой войны.

     Распорядок был, как и положено: время подъема, построение, развод, вечерняя проверка и прочее. Однако не всё было так чётко и строго, как в Союзе. На постах и во время боевых выходов, называемых нами рейдами, распорядок был иным, сообразно обстановке, но всегда кто-то нёс службу, кто-то отдыхал. Подразделения воевали по нескольку месяцев, потом переводились на выполнение задач по сопровождению грузов или охране объектов, участков дорог, зон ответственности и т.п. Какое-то время находились в месте постоянной дислокации. Это позволяло отдыхать и потом снова на выполнение боевых заданий.

    Больше всего из бытовых неудобств досаждало то, что невозможно было нормально помыться. Особенно тяжело приходилось в январе-феврале, когда в Кабуле настоящая зима с обилием снега и даже морозами. Если находишься где-то на задании, то помыться крайне сложно. Бань долгое время не было, мылись в реках, прочих водоёмах, просто поливали друг друга из котелков, потом уже стали строить небольшие баньки в виде землянок. Армейские бани имелись, но это только в месте постоянной дислокации, переездные бани тоже существовали, но пользовались ими редко, на всех не хватало. Это были душевые установки, в которые из специальной машины подавалась вода. Ещё в местах постоянной дислокации делали душевые установки с цистернами с солнечным обогревом. Цистерны хотя и были серебристого цвета, но ближе к вечеру вода нагревалась в них до нужной температуры. На заставах по этому же принципу из бензобаков делали душевые. Там вода нагревалась ещё быстрее из-за малых объёмов и тёмного цвета баков.

    Особенно досаждали бельевые вши. Как с ними бороться, мы поняли не сразу, но когда жили отдельно на заставах, их у нас не было. Можно было замачивать форму в бензине, но ещё лучше - кипячение обмундирования и исключение контакта с другим бельём. К остальному привыкли - страна южная и тёплая и это несколько облегчало ситуацию. Ещё досаждала теснота. У нас во взводе вместо трёх БТРов было два и один из них во время рейдов забирали под связистов, миномётчиков и т.п. Весь взвод уместиться в одном БТР не мог, приходилось ходить по роте и проситься в другие машины, но там тоже было тесно. «Бездомность» вносила заметный дискомфорт и осложняла взаимоотношения между солдатами. Единственное, чего всегда было в избытке, так это боеприпасов, их можно было взять сколько угодно.

    Праздники отмечали торжественными собраниями, питание в такие дни было лучше. Песни пели те, что были в то время популярны на эстраде из «Машины времени», В. Высоцкого и др. «Афганские» самодеятельные песни появились позднее и сначала были переделками из уже известных: «Кукушка», «Тревога» и др. Тексты были незатейливыми, о доме и войне, некоторые можно услышать до сих пор, например, ту же «Кукушку».

    Изредка показывали старые советские фильмы, иногда новые, например, «Служебный роман». Однажды в часть приезжал Иосиф Кобзон и выступал, но мы в это время выполняли боевую задачу по охране и обороне усилителя кабульской радиостанции в нескольких км от дислокации части и только чуть слышали музыку и неразборчиво слова песен. На радиостанции у афганцев был телевизор, и там я посмотрел концерт Кобзона перед афганцами. Песню «Журавли» он посвятил «советским и афганским воинам, погибшим на земле Афганистана». Так я впервые услышал из его уст признание, что мы воюем, и стал уважать этого певца. По газетам мы только и делали, что деревья сажали и оказывали хозяйственную помощь афганскому народу. Непонятно было только, зачем эту мирную работу должна выполнять до зубов вооружённая армия.

    Из дома ничего пересылать, кроме писем, было нельзя. Письма писал регулярно и получал тоже. Некоторые терялись или задерживались военной цензурой. Например, я не получил ни одного письма, в которых мама убеждала не вступать в партию. Она боялась, что коммунистов первыми пошлют в бой. Наивная, она действительно тогда верила в лозунг, что «у коммуниста только одна привилегия – первым идти в бой». Письма очень сильно выручали, можно было пообщаться, узнать о доме. Перебои с письмами случались только тогда, когда погода была нелётная, чаще зимой. С земляком, ездившим в «чёрный отпуск», из дома летом 1981 г. смогли передать лишь фотоаппарат. Смог снять некоторые кадры службы, может быть не самые интересные.

    Впечатления от Афганистана и её жителей были сильные. Народ красивый и трудолюбивый, сообразительный. Женщины – яркие брюнетки, по-восточному хороши в своих экзотических нарядах. Некоторые ходили в парандже, но в Кабуле многие одевались по-европейски. Мужчины обычно выглядели старше своих лет, на это влияла тяжёлая жизнь, работа и наркотики. За жену там нужно заплатить приличный калым, поэтому бедняки нередко остаются неженатыми.

     В Сароби летом 1981 г. пришлось испытать сильное душевное волнение. Мы приехали посетить раненого в местный госпиталь и потом выезжали из этого небольшого городка. Я сидел на среднем десантном люке БТРа и обратил внимание на группу афганских детей возле колонки – они пришли за водой. Среди них была девочка постарше, уже юная девушка в яркой одежде лет 15. На ней были жёлтые шаровары из тонкой материи, белая рубашка и короткая жилетка. Она выглядела очень свежо, чисто и красиво. Вместе с другими детьми она играла возле колонки. БТР медленно приближался, и я не сводил с девушки взгляд. Вдруг девушка перестала играть с детьми, взяла кувшин с водой и повернулась на БТР и сразу же стала смотреть на меня. Наши глаза встретились, и почувствовалась какая-то связующая невидимая нить между нами. Она была потрясающе прекрасна и улыбалась мне, я улыбался ей. БТР как в замедленном кино проехал мимо, я помахал рукой и, обернувшись, смотрел на удаляющуюся фигурку юной восточной красавицы. Она смотрела вслед, пока мы не скрылись за деревьями. Ночью мне не спалось, несколько дней после этой встречи находился в зачарованном состоянии. Оказалось, что кроме войны есть ещё девушки, любовь и много такого, ради чего стоит жить. Наш пост был в 3 км от Сароби, и часто ездить туда не удавалось, все мои попытки ещё раз увидеть её или хотя бы что-то узнать о юной незнакомке ничего не дали. Имени её я тоже не знал. До сих пор вспоминается эта девушка, с которой виделся не больше минуты. Где ты сейчас, Гюльчатай? И если она жива, конечно же, не помнит молодого русского солдата, с которым на секунды встретилась взглядом в самом расцвете своей дивной красоты.

    У меня отношений с девушками до службы не было, поэтому отсутствие женского пола переносил не столь болезненно как те, кто имел опыт или был даже женат. Один узбек из нашей роты вместе с афганским солдатом, переодевшись в афганскую гражданскую одежду, будто бы даже посетил кабульский публичный дом. Рассказывал, что там у него были отношения с 16-летней проституткой. Мог, конечно, и прихвастнуть, но внешность, знание языка и рисковый характер не исключали такой возможности. К тому же, у него действительно были дружеские отношения с афганскими солдатами.

    Были случаи, когда афганские мальчишки приводили девушек и предлагали их нашим солдатам за умеренную плату на время, говорили, что это их сёстры. В нашей роте такого не случалось, но сомневаться не приходиться, мне самому мальчишки предлагали наряду с сигаретами, кишмишовкой, наркотиками и «духтар», т.е. девушку. Если всё остальное было на руках, то последний товар, очевидно, был где-то в стороне. Учитывая многодетность и бедность большинства афганских крестьян, этому удивляться не приходится. В условиях войны некоторые семьи, особенно потерявшие кормильца, настолько нищали, что были готовы на отчаянные шаги. К тому же, женщинами и детьми на Востоке торговали всегда.

   Вообще афганцы мне нравились, народ сообразительный, многие неплохо говорили по-русски. Общались мы с ними на смешанном русско-фарсидском «языке». Понимали друг друга при этом хорошо. Контакт налаживался быстро и с гражданскими и военными. С теми, кто имел высшее образование, общались почти на равных. Они хорошо знали русский язык, и многое рассказывали о жизни Афганистана, осознавали необходимость преобразований, выведения страны из нищеты, искренне сражались за идеалы революции. Помню хорошо инженера Халиля, с которым познакомился на подсобной радиостанции. В апреле-начале мая 1980 г. мы её охраняли. Там, кстати, по Николаю Кандыбовичу стреляли. Находясь на посту, мы были с разных сторон здания, и я услышал очень близкий выстрел, побежал на звук и увидел бегущего навстречу переполошенного Николая. Стрелявший убежал, а Кандыбович пожил ещё полгода.

    В условиях партизанской войны осторожность всегда была. Молодые мы были, бесшабашные. Однажды пошли купаться на речку в километре от поста и без оружия, залезли в воду, охрану не оставили. Смотрим, по берегу идут «духтары» - женщины в паранджах. Мы присели в воде, чтобы нас не заметили. За ними на отдалении шли «бачи», т.е. их пацаны. Я понял, что это уже серьёзно, выскочил на берег и схватил штык-нож. Я никогда с ним не расставался, тренировался в его метании и отвечал на вопрос, почему всегда хожу с ним, что «нож в руке джигита страшнее, чем пулемёт в руках рас…дяя». Один афганский «бача» отстал от своих и стал говорить мне, чтобы я показал, как плаваю. Я обнажил штык-нож и порекомендовал ему идти своей дорогой. Скорее всего, он забрал бы наше обмундирование и убежал. Был ещё случай, когда я оказался вдалеке от своих, и тогда штык-нож помог мне убедить афганца не совершать никаких враждебных действий.

    Оружие и боеприпасы были для нас такими же обыденными как сейчас бумага формата А 4 и шариковые ручки. Забавно было наблюдать за только что приехавшими из Союза офицерами. Пока не адаптировались, они вели себя с нашей точки зрения весьма неадекватно ситуации. Вновь прибывший замполит батальона капитан Л. Агабеков однажды обнаружил у солдата в кармане патрон, и это для него стало ЧП. Нас же это сильно удивило и рассмешило. У всех солдат были патроны. Женя Фисенко шутил по этому поводу: «Сапоги снимаешь, а из портянок патроны сыплются». У меня всегда в карманах лежали патроны, а в опасной ситуации ещё и гранаты. В условиях войны патроны – это жизнь.

   Впечатление от заграницы сложилось такое, что у нас лучше. Непривычно было всё: и одежда, и жилища, и образ жизни, - средневековый Восток. Дома там у них глиняные и простые, все какое-то примитивное. Из афганской еды нравились лепёшки, хорошо их пекли, были вкусные.

    У афганцев меня заинтересовала разве что арычная система, которая позволяла с одного места орошать значительные площади. В остальном же, ничего такого полезного для себя я там не увидел. Уровень жизни афганцев находился намного ниже советского, и завидовать было особенно нечему, разве, что изобилию товара, который опять же не был доступен для многих – люди в основном бедные.

    Отношения с товарищами и с командирами были самые различные, от братской взаимовыручки до проявлений дедовщины, т.е. неуставных отношений. Она там тоже была, хотя и не в тех размерах, как в Союзе. Были и избиения молодых солдат и драки, самому приходилось бывать в сложной ситуации. Однажды дрался с тремя солдатами своего же взвода, выручили тренировки по каратэ и нунчаки, которыми увлекался в то время. Убедился, что наличие самого элементарного умения применять в ближнем бою две связанные верёвочкой палочки дают положительный результат. Будучи старослужащим сам гонял молодого солдата узбека с горы вниз, чтобы он быстрее запомнил, как называется та или иная деталь автомата. Трудно было узбеку запомнить такое сложное словосочетание, как дульный тормоз-компенсатор, но, сбегав в полном вооружении два раза в гору и с горы, выучил и потом всегда отвечал правильно, наверное, и сейчас помнит. Однажды пришлось даже ударить молодого солдата туркмена за то, что спал на посту. Мы, старослужащие, не спали на постах, а они спали, не осознавая, куда попали – не хотелось в конце службы, после двух лет Афгана приехать домой без головы. Отгадка, почему так живуча дедовщина, в том, что это важный инструмент поддержания дисциплины. Плохо, что дедовщина часто переходит в глумление над человеческим достоинством и сопряжена с уголовщиной.

     Офицеры особого отдела у нас были. Мы на них смотрели настороженно, но как-либо они себя не проявляли, ходили вместе с нами, также воевали.

    Политзанятия проводились не часто. Рассказывали о международном положении, иногда солдат заставляли пересказывать содержание газет. Прессы было много.