Сергей Курганов:

«Это был первый бой нашего батальона. Причем, настроение как у солдат, так и у офицеров было шапкозакидательское, так как сказали, что выход учебно-боевой. Значит, ничего серьезного не предвиделось. Да и место боя было в трех километрах от нашего батальона, что делало операцию вообще несерьезной. Но никто не принял во внимание, что это всего в нескольких километрах от пакистанской границы.

Я в этой операции участвовал как наводчик-оператор боевой машины. Точное время не помню, но рано утром броня уехала из лагеря и заняла огневую позицию напротив ущелья, на другой стороне реки Кунар. Я до сих пор не могу понять – зачем? Ведь с этой позиции мы не то что до Даридама, а до Сангама не могли дострелить... Так вот, броня заняла свою позицию в составе, по-моему, восьми машин и начали слушать эфир. Чаще всего слышали комбата. Но и по тем коротким докладам командира роты и других было ясно, что идет бой, что наших зажали, что неизвестно, кто где, что надо отходить, что вторая и третья роты так высоко сидят, что ничем не могут помочь и зачем-то им говорят лезть еще выше, короче, толком никто ничего не знал. И тут срочно вызвали броню. Правда, внезапно, буквально на несколько секунд, мы поймали волну нашего взводного Котенко, его слова нас просто ошеломили: «Матох, Матох, отходи...» Стало ясно, что прижали наших крепко.

Броне приказали срочно выехать в ущелье. Но где они были раньше? От Асадабада до Новобадского моста через Кунар – десять километров, и обратно столько же. Дорога на той стороне просто ужасная. И поэтому нечего удивляться, что в одном из оврагов машины стали, не могли проехать.

Дело было так. Весна, дожди, дорогу размыло. А нужно было переехать через довольно большой овраг. Объехать нельзя. Первые две машины попытались заехать, но разулись, слетели гусеницы. Зампотех лейтенант Дорогин приказал долбить камень. Сперва долбили ломами, копали, потом стреляли в этот откос из пушек, взрывали тротилом и, благодаря моему механику Воронову, наша машина заехала. Следующая за нами машина опять разулась. Загородила дорогу остальным. А наушники просто разрывались от команд. Комбат приказал нашей машине ехать одной к месту боя, чтобы помочь отходу. Эти три километра мы пролетели на одном дыхании. Я ожидал там увидеть войну, как в кино. Тут наши – там духи и прочее такое. То же, что мы увидели, подъехав к Сангаму, обмануло все мои ожидания. Навстречу нашей машине шли солдаты, отходили группами, раненые несли убитых. Каждый офицер приказывал что-то свое. В десант машины загрузили убитых. Когда мы приехали в Сангам, там наконец нашли замкомбата. Он приказал занять огневую позицию прямо здесь и стрелять в направлении, на которое он указал. Это было вообще непонятно для меня, первый раз попавшего в такую обстановку. Где духи?! Это только потом становится ясно, что днем на фоне больших гор их совсем не видно, и откуда они стреляют, тоже не видно, остается лишь угадывать их местоположение по направлению полета пуль.

Начал стрелять по горам. Было видно, как по противоположной стороне ущелья отходит какая-то наша рота. Внезапно заклинила пушка. С этими пушками такое случается часто. Но вся беда в том, что нас никто не учил устранять эту простую неисправность. А собственный опыт приходит к концу службы. Огонь усилился. Солдаты на той стороне ущелья залегли. Пока я вожусь с пушкой, в башню залезает наш замполит роты лейтенант Семенов и открывает огонь из пулемета. Причем от избытка чувств и волнения он нажимает кнопку, и пулемет выплевывает все две тысячи патронов сплошной очередью. В итоге раздувается ствол и пулемет заклинивает. Благо наши уже отошли. Оставшиеся загрузились на машину, и мы уехали в кишлак Маравары, где стояло подразделение царандоя. В Мараварах все слезли, и мы поехали к злополучному оврагу. Там была все та же картина. Заехать никто так и не смог. Мы подъехали к краю оврага и подцепили тросом одну машину. Но когда она уже почти доехала до верха оврага, у нашей машины лопнула гусеница, и мы чуть было сами не скатились вниз. Пока натягивали гусеницу, приехал танк и затянул все машины наверх. Теперь они уехали в Маравары, а мы остались заканчивать работу со своей гуской. А дело уже было к ночи. Как прошла ночь, я толком не помню. Помню, отвозили в часть раненых, возили боеприпасы, успели прикорнуть часик.

Утром – новости. От первого и второго взводов нашей роты в живых осталось несколько человек. Третий и четвертый тоже пострадали, но потери меньше. Погиб командир роты и командир первого взвода лейтенант Кузнецов. Утром вышел еще один боец нашего взвода – Вовка Туркин. Он целый день просидел в Даридаме, видел весь бой, а ночью вышел к нам. Его рассказ слушать было невозможно – на глазах слезы. Нам на помощь приехал батальон из Джелалабада, какой-то генерал, крупное начальство из Москвы.

Мы снова должны были ехать в Даридам, искать убитых. Первой шла колонна боевых машин, затем – бэтээры, в нашей колонне моя последняя. Духи стреляют со склонов. Мы тоже не молчим. По броне горохом стучали пули. Но в пылу боя на это не обращали внимания. После считали вмятины и радовались, что это был не крупнокалиберный пулемет. Рядом с броней, прячась за машины, шел Джелалабадский батальон. Даридам был пуст. Мы обследовали несколько дувалов. Видно было, что люди ушли совсем недавно. Весь этот день и еще два дня собираем убитых, отвозим их в Маравары – и опять назад. Ночью духи ставили мины на дороге. Танк подорвался два раза. Нас пронесло. Нашли всех, кроме сержанта Тарасова.

Во время боя Витя Тарасов был ранен, и Вовка пытался вытащить его. Но когда они ползли, в Витьку попала еще одна пуля. Туркин нащупал пульс, убедился, что он мертв. Туркин положил его в кусты, чтобы его не нашли духи, а сам стал выходить из окружения. Но через некоторое время вертолетчики сообщили: «Духи ведут кого-то из наших к границе». Эту группу расстреляли нурсами с вертолета. Говорили, что это был Витя Тарасов. Его-то мы и искали три дня. Нашли же совершенно случайно. Когда обыскали все окрестности Даридама, решили проехать дальше, к границе. За кишлаком сразу был овраг. Я с комбатом джелалабадского батальона пошли посмотреть дорогу. И тут я обратил внимание на запах. Этот, уже так знакомый за эти дни, трупный запах. На дне оврага из-под кучи камней торчала нога. Духи бросили его на дно оврага и закидали камнями сверху, он был весь раздавлен, так что опознали его только по цветным трусам. Как только его нашли, был дан приказ отходить. На этом все и закончилось. Правда, по возвращении назад нас обстреляли возле Новобадского моста, так что я с чистой совестью выпалил туда остаток боезапаса».

В конце концов так и не удалось выяснить, как же погиб Виктор Тарасов и почему он оказался так далеко от места гибели остальных солдат роты. Действительно ли группа душманов, которая якобы вела его за границу, была расстреляна с наших вертолетов нурсами?.. Свидетельства оказывались самыми противоположными. Но это вовсе не значит, что до истины теперь было невозможно дознаться. По опыту я уже знал, что все проходящее не проходит бесследно, что оно непременно оставляет свои следы, которые при желании можно различить. Ведь сохранились же и фотографии острова, на котором находился лагерь десантников, и Басмач-горы, и переправы, и даже фотография афганцев-паромщиков, перевозчиков-переправщиков, один из которых предупреждал об опасности. Сохранилась даже, пусть нечеткая, фотография места гибели роты в ущелье...

Александр Осипчук вспоминал: «Все-таки узнают люди о наших ребятах, погибших в этом, можно сказать, неравном бою. Я сам уже пробовал писать, излагал факты: все как было, как видел, в чем сам участвовал.

После армии я продолжил учебу в Благовещенском пединституте. Проучившись год, перешел на заочное отделение, так как уже была семья – дочка Наташа и жена Лена. Стал работать учителем физкультуры в своей школе. У нас уже год существует школьный клуб «Голубые береты». Занимаемся тем, чем позволяет техническая база. Хотелось бы большего, но увы...

Теперь о родителях Саши Сливко из нашей роты. Все это время, как только приезжал на сессию или по делам в Благовещенск, я жил у них. Они очень хорошие люди. Мы с ними делим беду пополам. Они взяли на воспитание девочку, от которой отказались родители и назвали по имени сына – Сашей!»

Видно, побоялись, поостереглись добрые несчастные люди брать в семью мальчика. Только мальчишеское сыновье имя оставили...

Потом приехавший ко мне из Пскова Олег Иванов расскажет, как погиб Саша Сливко:

«Закурил ночью. Ну и долбануло его на огонек прямо в горло...»

Вспомнит Олег, как искали Витю Тарасова. Он потом прикрепит на его руку бирку с фамилией. Такую же оранжевую клееночку, какие привязывают на розовые ручки новорожденным, чтобы их не перепутать, чтобы они не затерялись...

– Дело в том, – вспоминал Олег, – что солдаты роты не так уж долго служили вместе и не успели еще близко сойтись друг с другом. Я знал лишь тех ребят, с которыми служил. Это Сулин Слава, Попов Вовка, Новиков Андрей, Овчинников Олег...

Как погиб Андрей Новиков? Это было уже на следующий день. Когда мы вели бой за то, чтобы вытащить тела погибших ребят. Андрей погиб на моих глазах. Мы шли по тропе, я как сержант, командир отделения шел замыкающим. Нам оставалось метров пятьдесят подъема, когда с тыла ударили автоматы. Духи били с пятнадцати метров. Бой длился секунды, но мне казалось, что вечность. Я стоял ближе всех к духам, бросил в их сторону три гранаты. Выстрелить не смог, не успел, так как кроме своего нес еще один автомат. Духи выбрали такой момент, когда солнце висело над горой. Через минуту уже было темно. Одного мы убили. Остальные ушли. Но нам было не до них, среди нас было трое погибших ребят и один тяжело раненный. Погибли в первом и последнем бою Новиков Андрей, Олег Овчинников и Толя Курякин. Сергей Ковалев стонал, раненный. Он был без сознания.

Было такое ощущение тогда, что пули облетали меня вокруг. Они бились между ног, разрывались, обжигали вспышками, рвали одежду. Их было так много, что мне казалось, я вижу, как они летят навстречу нам. Но удивительно и совершенно невероятно, что ни одна пуля не задела меня. Я не могу понять, как они не попали в меня с пятнадцати метров и почему я успел кинуть три гранаты, но не успел стрельнуть? Этот первый короткий бой я вижу иногда во сне до сих пор.

Петр Севко:

- Всех подробностей боя я вспомнить уже не могу. Каждая рота и взвод по отдельности выполняли свои задачи. Расскажу, что делали мы, механики и наводчики с зампотехом роты Дорогиным. В ночь на 21 апреля мы поехали к Новобатскому мосту, совсем в другую сторону от Мараварского ущелья. Это была хитрая операция. Мы сделали вид, что поехали воевать в другую сторону, а все остальные роты пошли в Мараварское ущелье. Простояли у моста всю ночь. Часа в четыре, а может, и раньше, уехали обратно к месту дислокации. По рации было уже слышно, что идет бой. Мы остановились напротив Мараварского ущелья, по другую сторону реки Кунар. Стали ждать, когда побегут в нашу сторону духи. Но они, вопреки ожиданиям, почему-то не бежали. А по рации мы уже слышали, что много убитых и раненых.

Дали приказ ехать в Мараварское ущелье. Это опять через Новобадский мост по другую сторону Кунара. Из-за плохой дороги мы туда не смогли проехать. Только к ночи проехала одна машина. Вторая поехала, но разулась, заградила дорогу. Третья тянула ее, но не смогла проехать. Зампотех отправил меня, Саню Сараева из Ташкента и Борю Очилова в батальон за тягачом. Приехали в батальон, взяли тягач, но по пути он сломался. Простояли часа два. К вечеру 21 апреля мы наконец доехали. Но уже к вечеру этого дня были вывезены раненые и некоторые убитые.

К утру двадцать второго апреля с помощью танкистов из соседнего батальона мы проехали в Мараварское ущелье. Еще много убитых оставалось на поле боя. С помощью танкистов и батальона спецназа из Джелалабада мы начали забирать убитых ребят. Нас сильно обстреливали. К вечеру этого же дня мы проехали километров семь за весь день по ущелью и собрали человек восемь убитых. Мою машину подбили из ДШК. Мы с Борей Очиловым и Васей Дорофеевым сильно расстроились. Ночью перегрузили убитых на другие машины, а утром нашли всех остальных ребят. Весь день двадцать второго апреля проходил под сильным обстрелом. Наша задача механиков и наводчиков, всех, кто был на технике, состояла в том, чтобы поддерживать огнем пехоту. Мы и поддерживали ее, как могли.

Юрий Кухарук:

– Наш пятый батальон спецназа во главе с майором Терентьевым должен был выйти на проческу кишлаков Сангам и Даридам в Мараварское ущелье. Была проведена соответствующая работа по подготовке к выходу.

В ночь с двадцатого апреля, после наступления темноты, мы из расположения части переправились на противоположный берег Кунара на пароме. Я входил в состав бронегруппы. У нее была другая задача. Вторая и третья роты получили задачу занять господствующие высоты в районе выполнения основной задачи.

Первая рота должна была вести проческу. Рота под командованием капитана Цебрука вышла на рубеж кишлака Сангам. Группа во главе с лейтенантом Кузнецовым шла первой. Назову поименно тех, кто входил в нее: лейтенант Кузнецов Н.А., сержант Нападовский И.А. замкомгруппы, сержант Кухарчук В., пулеметчик, сержант Гавраш Ю.Г., рядовой Федив Б.И., рядовой Музыка В.И., рядовой Вакулюк А.С., рядовой Бойчук В., рядовой Марченко В.В., рядовой Бийнык и Коробов.

Вошли в кишлак Сангам, соответствующим образом провели досмотр. Результата никакого. Мятежников не обнаружили. Только отметили их присутствие по времени – где-то около получаса назад, так как очаги были еще теплыми.

Наша бронегруппа под руководством лейтенанта Дорогина для отвлекающего маневра выехала в район моста близ кишлака Саркани.

Так как в Сангаме никого не оказалось, рота получает задачу на досмотр Даридама – далее по ущелью метров триста. При выдвижении группа попадает в засаду и под перекрестный огонь духов. В результате боя группу отсекли от основных сил. Было уже утро. Нужно было срочно вводить бронегруппу. Наша бронегруппа выдвинулась в район Мараварского ущелья. Все было бы совсем по-другому если бы не дорога. Мы не доехали буквально километр, может, два. На нашем пути оказалось высохшее русло. (Я считаю что это недоработка по подготовке задачи, ведь можно было предусмотреть, что техника там не пройдет, тем более гусеничная.) Вот мы и застряли, просидели целый день и почти всю ночь. Да еще утром прибыли два танка и начали расстреливать валуны, которые мешали проходу техники. В итоге пробивается одна машина, пошла вторая и на подъеме разулась. А тем временем наши ребята там погибали. До сих пор это роковое стечение обстоятельств не дает мне покоя...

Боекомплект у них закончился. Отходить им было некуда. У рядового Марченко была мина ОЗМ. Ребята подорвали себя этой миной. Наш командир лейтенант Кузнецов подорвал себя гранатой. Рядовой Бийнык, раненный в плечо, и Коробов сумели выйти из окружения и прорвались к основной группе. Бронегруппа прошла только на второй день.

К нам на помощь вышел батальон из Джелалабада. С этими ребятами мы выдвинулись в ущелье для того, чтобы забрать всех погибших товарищей. Эта работа затянулась на целый день, ночь и следующий день. Долго не могли найти тело сержанта Тарасова. Уже потом, как рассказывали вертолетчики, его обнаружили обгоревшим. Трупы погрузили на броню. Начали постреливать духи из стрелкового оружия. Опять завязался бой. Ребята из первого батальона под прикрытием нашей брони продвигались вперед и собирали тела наших друзей. За Даридамом мы должны были развернуться и двигаться к выходу из ущелья. Моя машина разулась, и я с помощью джелалабадцев устранил неисправность. Афганские снайперы начали пристреливаться.

У сто тринадцатой машины пробит радиатор, выгнало все масло и движок заклинило. Машина превратилась в груду железа. Взяли на буксир. Утром пошли чесать ущелье. На выходе из ущелья сели вертолеты, мы загрузили тела в них, и они унесли наших друзей.

Уволился я из армии в апреле следующего, 1986 года. Устроился на работу, работаю лепщиком архитектурных деталей. Год назад женился, живу с женой и сыном Сашей у своих родителей. Двухкомнатная квартира, плюс брат с женой, и так вот три семьи на двадцати девяти метрах. Отношение к нам, прошедшим Афган, – разное. Но чаще всего – равнодушное. Очень обидно, что люди разучились быть людьми.

Басидов Мухамадкодир:

– Сам я в том бою не участвовал. Нас тогда оставили в расположении, тех, кто болел. У меня был солнечный тепловой удар. Я вышел уже было с оружием на плац, но командир батальона приказал больных на войну не брать. Мы остались, но по радиостанции слушали ход боя.

Вспомню своего земляка, из нашего Гиссарского района, Олега Касымова. Я не видел, как погиб Олег, но те ребята, которые были с ним рядом, рассказали мне, что видели в бинокль, как он перебегал от дувала к дувалу, а потом потеряли его из виду. После боя, когда я услышал через рацию, что более тридцати человек под командованием капитана Цебрука и лейтенанта Кузнецова потерялись, то есть с ними потеряна связь, я не смог оставаться более в палатке и, взяв оружие, пошел к месту боя. А оттуда уже выносили убитых и раненых. Тогда мы тоже стали помогать выносить их. И мы нашли труп Олега Касымова. На нем не было одежды, все тело было изрезано, на груди два пулевых ранения из английской снайперской винтовки. Мы завернули его тело белой простыней и отправили в Кабул.

После возвращения домой все было хорошо, пока не случилось это страшное январское землетрясение в нашем Гиссарском районе. Мы остались без крова, наши дома, хозяйство остались под селевой лавиной. Вот уже год, как мы живем в вагончиках. Два месяца назад я женился. Сам работаю сварщиком на строительстве, строим дома для пострадавших от землетрясения. Для других строю, а сам пока без дома.

Жена работает учительницей в школе.

Вот уже два года, как меня представили к награде медалью «За отвагу». Но почему-то медаль я до сих пор не получил. Я обращался в военкомат, там сказали, что надо найти войсковую часть. Но где она теперь, наша часть? И есть ли она вообще?..

И если причиной Мараварского разгрома были не только неумелая организация боя, не только беспечность, но и то, что нашлись некие таинственные проводники, поводыри, исчезнувшие куда-то бесследно при первых же выстрелах, которые и завели-то роту в заранее заготовленную ловушку, то кто теперь поручится за то, что и вся эта война не была в целом подобной, кем-то хитро устроенной ловушкой... Не была ли она результатом какого-то вселенского промысла, где все вроде бы свершается само собою, а между тем направляется чьей-то неведомой волей? Не было ли и здесь подобных поводырей, решений не принимающих, вроде бы и не причастных, и тем не менее все определивших?..

Сергей Данилюк:

– В белорусский батальон из Уссурийска нас приехало человек двадцать. При распределении основная часть попала в первую роту, а шесть человек, в том числе и я, во вторую. В середине марта пересекли границу и через семь дней прибыли на место дислокации в Асадабаде провинции Кунар. Первым делом начали обустраиваться. Ставили палатки, столовые, библиотеку. Каждый день приходили друг к другу в палатки. Вечерами собирались все вместе и играли на гитаре или просто молчали с ребятами. Несколько раз мы подходили к начальнику штаба батальона (он нас хорошо знал по Уссурийску), и просили, чтобы он перевел нас троих – меня, Осипчука Александра и Капшука Сергея – в первую роту. Майор Михайло всякий раз отговаривался. Не хотел почему-то переводить, медлил. А теперь, когда все так произошло, не знаю что и думать, кроме как о превратностях судьбы...

И вот наступил трагический день – двадцать первое апреля.

Первая рота, в которой был Виктор Тарасов, должна была прочесать приграничные кишлаки. Третья рота должна была занять высоты и прикрывать первую. Половина второй роты находилась в наряде, а вторая половина попала в резерв.

Ночью мы вышли на задание. Через некоторое время подошли к Мараварскому ущелью. Я не знал, куда пошла первая рота, а наша поднялась в гору на царандоевский пост. Наши офицеры поговорили с афганцами, затем опустились и стали ждать рассвета возле какого-то дувала в кустах. Рано утром позавтракали сухпайком. Мы знали, что первая рота в восемь утра должна была выдвинуться, а в случае, если душманы начнут стрельбу, то наш резерв должен выйти к ним на помощь.

Примерно через полчаса или час впереди, со стороны первой роты, послышались выстрелы. У каждого командира отделения была радиостанция. И мы узнали, что ребята попали в засаду. Впоследствии мы узнали, что это была хорошо продуманная душманская операция. Появились убитые и раненые. Сразу был дан приказ выдвинуться на помощь.

Офицеры и солдаты нашего батальона еще не были в таких переделках, не слышали свиста пуль над головой. И когда мы вошли в ущелье, то поняли, что здесь идет настоящая война. Впереди слышалась частая стрельба, а над головой свистели пули. Мы шли дальше и встретили несколько солдат и офицера, по-моему, начальника разведки. Они не смогли пройти по открытому участку до дувала. Мы поискали место обхода, но ничего не нашли. Наше место хорошо простреливалось. Тогда я предложил одним броском проскочить этот участок по одному или по двое. Я побежал первым. И был, наверное, не замечен, по мне не стреляли. Половина из нас проскочила нормально, но вторая половина была отрезана огнем. Через полчаса все были в сборе. По нашему дувалу вели прицельный огонь. Все смотрели по сторонам, но никто так и не увидел, откуда стреляли. По рации командир взвода подсказал, где он находится. До него было метров двести открытого участка. Надо было немедленно идти туда. Вокруг шла стрельба. Я побежал по этому участку. Пробежал метров пятьдесят, и пришлось упасть, оттого что земля вокруг меня начала ходить ходуном от разрывных пуль. Я не помню, сколько времени преодолевал этот участок, но мне тогда казалось, что ему не будет конца. Во-первых, очень устал, во-вторых, стояла страшная жара. Но вот мы все-таки собрались вместе и пошли дальше. Вошли в дувал и стали решать, куда идти. Взводный приказал выходить из дувала, но никто как будто не слышал. Я чувствовал, что все боятся. Мне и самому было не очень приятно первому выходить из-под защиты дувала. Выбор командира пал на меня. Я выбежал из двери и увидел, что участок впереди чистый. Возле меня опять начали рваться пули. Спрятаться было негде. Метрах в тридцати я увидел удобную бойницу и упал туда. Мимо меня пробежали еще два солдата. Они залегли в десяти метрах впереди от меня. Я крикнул в дувал, но ответа не услышал. Стали втроем кричать туда и поняли, что там никого нет. Они ушли верхней тропой, а мы остались внизу. Я увидел, что в низине ходят душманы возле маленького сарайчика. Начал стрелять из подствольного гранатомета. Когда я сделал несколько выстрелов, то сразу же началась ответная стрельба. Вокруг меня лежали камни высотой сантиметров сорок. Я лежал и не мог поднять головы. Пули попадали впереди бойницы. Потом пули стали рваться слева от меня. Сначала в двух метрах, потом в полутора, затем в метре... Чувствую, следующая будет моя. Пристрелялись ко мне. Крикнул ребятам, чтобы опять в дувал заскочить. Они меня поддержали. Бежим, а сзади очереди по дороге. Забежали в дувал и не знаем, куда идти, где искать своих. Рации у нас не было. Передохнули и пошли дальше. Нашли своих в самом низу ущелья. Вода стала кончаться. У одного солдата фляга была пробита в самое днище. Все смотрели, трогали эту флягу и говорили, что повезло ему – могло быть и хуже.

Так мы и не смогли пробиться к первой роте. Потом был приказ отходить. Почти всю дорогу мы бежали, так как участок был открыт. Впереди меня бежал старшина. Вдруг он упал и крикнул, что ранен в ногу. Нога в колене была прострелена насквозь. Сзади показались душманы. Мы положили раненого на плащ-палатку и побежали дальше. Когда уже подошли к своим, то увидели маленькую речушку. Мы не знали куда деваться от жары и все попадали в речку. Хотя этого не надо было делать, потому что ботинки были полные воды. А это очень неудобно при ходьбе.

При отходе в кишлак мимо нас проезжала боевая машина, и начальник штаба сказал, чтобы один человек помог довезти раненых в часть. Командир взвода сказал, чтобы я садился на машину и помог оставшимся в части готовить воду, продовольствие, боеприпасы. Их отправляли на боевые действия. В палатке у нас была рация. Кто-то принес ее из бэтээра.

Мы дежурили возле нее, и поэтому знали все, что творится в Мараварском ущелье. Из Кабула и Джелалабада прибыла помощь. Через два дня стали находить наших убитых парней. По рации и из слов очевидцев я узнал, кто и как погиб. Когда перевозили раненых на машине, там лежал один солдат, который был ранен двумя пулями в живот. Он был белый от потери крови, а губы синие. Он говорил, что зря его не убили, что он все равно умрет. Через месяц мы узнали, что он умер в госпитале. Это был Мадиев. Ребята, которые лежали с ним в госпитале, говорили: вечером он улыбался, разговаривал, думали, что все нормально – выживет, а ночью умер.

Лейтенант Кузнецов, когда роту зажали и они стали отходить назад, остался с двумя солдатами прикрывать их отход. И когда их троих окружили, он подорвал себя гранатой.

Командир первой роты, мой взводный по Уссурийску капитан Цебрук тоже погиб. Единственный мой земляк Владимир Попов погиб при прорыве. Вячеславу Сулину оторвало кисть руки гранатометной гранатой. Он продолжал кидать гранаты здоровой рукой, выдергивая кольцо зубами. Олега Касымова нашли зверски замученным. Еще один солдат, уже раненый, заколол штык-ножом автомата душмана, когда тот нагнулся над ним. Говорят, что это был Федив. Семь человек подорвались миной, когда у них кончились патроны.

Когда я находится в Мараварах, я не чувствовал страха. Было одно чувство – чувство растерянности. А когда приехал в часть и начал вспоминать все, то меня колотило. Все чувствовали то же самое.

При разборе операции я узнал, что Виктор Тарасов уходил на задание в синем трико и в куртке маскхалата, а не в «песочке», как говорили вертолетчики. Значит, уводили не его... Владимир Туркин говорил, что когда Тарасов был ранен, он взял его на плечи и понес. Их обстреливали, и опять пуля попала в Виктора. Владимир опустил его, пощупал пульс и понял, что он мертв. Он спрятал его в кустах и стал выходить один.

Летчики с вертолета говорили, что духи вели нашего солдата в «песочке». Вокруг него было человек восемь душман. Они выпустили несколько ракет.

Виктора Тарасова нашли мертвым, заваленного камнями. Скорее всего, Виктор был тяжело ранен, и пульс не прослушивался. Поэтому Туркин подумал, что Тарасов мертв. Я ни за что не поверю, чтобы он его бросил. Ведь они были друзьями еще до армии. Считались братьями. Кажется, они и были двоюродными братьями...

Возле двух пустых палаток первой роты с утра до вечера стояли группами солдаты и обсуждали случившееся. Кто-то просто молчал. Слушали. На входной двери висел список погибших. Внутри, хотя был день, стоял полумрак. Кровати были заправлены, и, что запомнилось, в палатке стояла гробовая тишина. Разум никак не мог осознать, что этих ребят, наших друзей, мы никогда больше не увидим. Не хотелось верить. Полтора года солдатской дружбы, и за какое-то мгновение их не стало. Думать об этом очень тяжело, а писать еще труднее. Недавно перед вашим письмом видел сон – как будто я встретил Витьку Тарасова. Знаю, что он погиб, а он стоит передо мной и улыбается нашей встрече. А я плачу от радости и не верю, что он живой. Проснулся весь в слезах...

Может, я уже лишнее пишу. Вы меня извините...»

Нисколько это не лишнее, дорогой ты мой человек! Не лишнее все это, а, может быть, самое дорогое, самое ценное, что в нас осталось. Если ты еще помнишь, если способен ночью просыпаться в слезах, не надо стесняться этих чувств и этих слез.

Ведь обрати внимание: тебе приснился Витя, как ты говоришь, перед моим письмом. Значит, мы одновременно думали о нем. А, может быть, мое, еще не дошедшее до тебя, но уже написанное письмо и вызвало этот сон... Как знать...

А получив твое письмо, я понял, что мне надо с ним, с Витей, встретиться. Но как и где, если это немыслимо?

И тогда я поехал к нему, к его маме в Алма-Ату.

Кто теперь скажет с абсолютной точностью, что и как было в тех проклятых Мараварах?.. Мне казалось уже, что я сам побывал там, выслушав исповеди многих участников боя. Знал если и не каждый камень, то уж представлял, кто и где был, в какой ситуации оказался, что делал, как из нее вышел. Мне уже виделись серые дувалы кишлаков Сангама и Даридама, террасы с возделанными полями уже к тому времени налившейся пшеницы. Видел в ущелье огромное раскидистое дерево, шелковицу, которое упоминали многие вспоминавшие о том бое. Шелковица эта, у которой погиб Володя Некрасов, была как бы рубежом, по которому замкнулось кольцо, которым оказались запертыми в ущелье две боевые группы. Она, эта раскидистая шелковица, до сих пор стоит в памяти, шелестя темной кроной...

Когда я собрал, казалось, уже всех, уцелевших в том бою и знавших о нем, когда выслушал их, в краснодарском военкомате встретил подполковника Сергея Николаевича Поддубного. Он тоже был участником мараварской трагедии. И, как оказалось, видел и помнил то, чего не видели или уже не помнили другие. Тогда он был командиром третьей роты первого Джелалабадского батальона, брошенного в Маравары на выручку.

– Батальон прибыл тогда, когда в ущелье еще гремел бой и кольцо моджахедов было еще замкнуто. Рота Поддубного под прикрытием бронетехники попыталась пройти в ущелье. Но это ей не удалось. На мине подорвался танк. Группа Юрия Королицкого под огнем залегла в чистом поле и едва избежала участи попавших в окружение. Рота смогла дойти лишь до большого дерева в ущелье.

На следующий день подошел десантно-штурмовой батальон. И все же только с наступлением темноты смогли продвинуться в глубь ущелья. Отступая, моджахеды собирали раненых и трупы и подрывали их на минах. Так что потом трудно было отличить, кто подорвал себя сам, а кого подорвали. По кучам отстрелянных гильз только и отличали.

На рассвете третьего дня, когда уже вышел Туркин, а Тарасов так и не был найден, третья рота Сергея Поддубного и вторая Дмитрия Лютого сосредоточились на большом холме в конце ущелья у самой пакистанской границы. Была предпринята последняя, отчаянная попытка все-таки найти Тарасова. Тогда и решили совершить бросок на кишлак, находившийся километрах в трех на пакистанской территории, куда отошли моджахеды и куда, как полагали, увели Тарасова.

Авиация попыталась бомбить, но, заметив зенитные установки, улетела. Вызвали боевые машины пехоты и пошли под их прикрытием. Но наступление было недолгим. Механик-водитель впереди идущей машины вскоре доложил, что видит человека. Первыми подошли Поддубный и Лютый. Это был Виктор Тарасов. Он лежал на месте открытом. Невзорвавшимся реактивным снарядом ему снесло полголовы. Оперения снаряда торчали из земли. Он был полураздетым. Опасаясь мин, перевернули его кошкой.

Подошел Туркин. Начал рыдать. Упав с камня, катался по земле, визжа. Смотреть на это было неприятно.

Тарасова уложили на броню боевой машины и пошли обратно. Операция была закончена. Подразделения возвращались в свои расположения хлопотать над погибшими, отправлять их на родину, безмолвно их оплакивать.

Юрия Королицкого я разыскал в военной академии в Москве. С Дмитрием Лютым встретиться не довелось. Он был уволен из армии при обстоятельствах прямо-таки анекдотических: слишком буквально понял декларируемые демократические перемены в армии. Вроде бы и человек опытный, жизнью тертый, а поди ж ты, попался на очередную пропагандистскую наживку. В одной из телепередач его сняли в обстановке непринужденной, за чаркой. Помню эту передачу. Он держался свободно и говорил разумные вещи, но, видно, министр обороны посчитал это пропагандой нетрезвого образа жизни и вместо повышения по службе за разумные речи уволил офицера из армии одним махом...

И оказался Дима Лютый, в свои немногие годы успевший повоевать и многое повидать, выброшенным из армии. Говорят, теперь он работает где-то во вневедомственной охране.

Судьба разметала участников мараварской трагедии, как и всех участников этой непонятной, таинственной войны, по всему свету. Каждый теперь в одиночку думает свою бесконечную трудную думу о том, что же с ним в действительности произошло и где он был, в чем участвовал, в какой такой войне, смысл которой открывается столь трудно, и не в документах, а в железной логике последовавших за ней событий в наши дни. Официальные же версии и «политические оценки» слишком упрощены, слишком примитивны, чтобы в них можно было верить, тем более человеку, видевшему изнанку этих событий.

Кроме той правды о войне, которую несут в своих душах и сердцах ее участники, никакой иной, более ценной, более значимой правды и нет. Что пред ней та лукавая политическая правда, во все века единая!..

Потому-то новые обличители и пытаются представить дело так, что война эта стала возможной лишь неудачным промыслом недотепистого генсека, чтобы мы успокоились и ограничились растерзанием этого генсека, чтобы не догадались, не додумались, что это действие и каких-то неведомых нам мировых сил, значение и проявление которых так трудно различимо. Но что может сделать бедный беспомощный человек, даже и узнав об этих силах, даже различив их? Конечно, даже узнав и различив их, он не сможет им противостоять, как и не сможет противостоять новым генсекам уже с новыми именами президентов. Но зная это, он будет поступать как-то иначе, а может быть, даже исхитрится не участвовать во лжи этого мира.

Эта война, может быть, стала последним актом драмы, давно проводимой в России, которая, казалось, уже свершилась, для которой уже не было никаких причин и никакого повода. А может быть, первым актом нового витка все той же драмы, вот уже около века терзающей Россию. Но причины и повод были все же найдены, причины столь примитивные, что сначала просто не верилось, что этого будет достаточно для того, чтобы драма снова разыгралась. Самым бесцеремонным образом было объявлено, что все то, чем люди жили до этого, есть отсталость и мерзость и что надобно жить по-другому, от него отказавшись. Но народ в массе своей никогда не жил идеями, он жил иными заботами – трудом, семьей, хлебом, песней. А потому никакой смены идей ему вовсе не нужно было. Идеями живет лишь самая малая часть людей, как правило, заблудившаяся в этом мире, утратившая понятия о добре и зле, об истинных человеческих ценностях, а потому и занятая исключительно борьбой за власть. Ей-то и понадобилась смена идей, она-то и объявила, что все, чем люди жили до этого, есть отсталость и запустение. Ту мерзость, которую они навязывали людям десятилетиями, они объявили порочной, противопоставили ее мерзости такой же, но которую несли теперь они сами. Эта смена идей и понадобилась кучке людей для того, чтобы прийти к власти, в которой они, по испорченности души своей, видят вершину тех благ, какие только могут выпадать человеку на земле. Ради этого они готовы на все. Для такого глобального переворота нужны были и соответствующие средства. Самым верным из них всегда была война. Афганская война и стала первым звеном вновь завариваемой в России трагедии.

Пока собирал, пока скликал эту роту, та война, на которой она погибла, вроде бы закончившись, не только не завершилась, а разгорелась с новой силой. Но уже в родных пределах, уже на родной земле. Война тем более коварная, что теперь в ней вроде бы и не было врага. Никто теперь уже не знал ни ее причин, ни ее целей... Никто уже вообще не мог понять, что происходит... Такое странное положение можно объяснить или Божьим попущением за грехи людские или же признать, что все свершающееся происходит не само собою, не в силу какой-то халатности и недомыслия людей, но по некоему адскому замыслу, столь коварному и вместе с тем столь нехитрому и масштабному, что бедный человеческий разум отказывался в него верить...

Кто знал, что павшие на афганской войне – только первые дозорцы, высланные вперед, смертью своей предупредившие нас о надвигающейся беде?..

Как-то мать погибшего в Афгане офицера Лидия Васильевна Абиденко из приморского города Арсеньева написала мне страшную фразу, истинного смысла которой я сразу и не понял и который открывается мне только теперь: «Ушел сын, и рухнул мир...» Я думал, что она говорит только о себе, теперь понимаю, что она говорила обо всех нас, иначе почему с этой смертью, с гибелью людей, которых я никогда не знал, с гибелью Мараварской роты рушится и мой мир?

Я-то, наивный и беспечный, полагал, что трагедия свершилась лишь в далеких горах, лишь в злосчастном ущелье, а она свершалась уже среди нас... Другие времена и другие войны. Враг не ступил на родную землю, выжигая, как бывало, посевы хлебов и угоняя невольников. Плен оказался совсем иным – пока не в бараках и не за колючей проволокой, а в надорванности, растерянности души, утрате смысла жизни, в медленном умирании. Беда пришла с той стороны, откуда ее менее всего ожидали, где не было надежных дозоров и заслонов, где не было неприступных застав.

Но где они, те незримые заставы духа, заслоны – Христовы дозоры, способные оградить и восстановить рухнувший мир?.. Один такой дозор, Мараварский, я различил, а потому и остаюсь с ним. Ведь лишь в глазах неразумных они казались умершими и исход их считался погибелью. Но они пребывают с нами, в нашем, разворошенном распрями, еще пока таком неустроенном, но таком дорогом и прекрасном, единственном мире...