Самолеты туда не летают...

А, собственно, зачем я еду? Что ищу, что надобно мне в этой войне, меня не задевшей? Уже давно закончившейся и многими позабытой? Помочь пострадавшим вряд ли смогу. Может быть, только затем и еду к матери, чтобы тихо и молчаливо выслушать ее, чтобы войти в ту жизнь, которая была и которой так быстро не стало, чтобы принять в сердце ее дорогие подробности, чтобы разделить с ней ее неизбывную печаль.

А может быть, не утешу, а только растревожу и без того надорванное материнское сердце? Но как я убедился потом, ему, материнскому сердцу, после всего перенесенного, уже нет покоя. О его состоянии надо было заботиться раньше, пока с гибелью сына не была вмиг порушена так долго и трудно складывающаяся жизнь. Кто же заботится теперь вроде бы о спокойствии сердец сограждан, дозируя тему афганской войны в печати и на экране, вовсе не об их сердцах заботится, а скорее о том, чтобы все, связанное с ней, поскорее оказалось забытым, поскорее куда-нибудь кануло, дабы открылся путь для новых авантюр. Значит, мы снова не уверены в том, имеем ли право рассказывать о событиях собственной жизни...

И если нет утешения материнскому сердцу, если свершившееся невозможно поправить, единственное, что теперь можно сделать – это внимательно и виновато выслушать ее, перетерпеть вместе с нею ее горе.

По денечку перебирает она свою жизнь, припоминает и воскрешает в своей памяти. И все, когда-то малозначительное и мимолетное, предстает теперь самым важным и дорогим, наполняется новым смыслом и тихим светом.

Припомнится ей давняя поездка с десятилетним Витей в Москву, к ее брату. Брат ее, Александр Степанович, был тогда директором Главмосстроя. Приехав в Москву, они отправились по магазинам. Александр Степанович рисовал им схему, давал свою визитную карточку, на случай, если затеряются в шумной Москве. Вспомнит, как поехали они в детский мир. Надо было Витюше купить к школе одежду.

Она крепко держала его за руку. А тут в магазине груз-чик толкал тележку с товаром. И так случилось, что в толчее разделил их. По всему магазину бегала Анна Степановна в поисках сына. И как потом говорила, видно, и москвичи не знают так подробно магазин, как она в тот день его изучила, разыскивая сына. Этот давний случай ей снится иногда и теперь...

А Витя, потеряв в магазине мать, поступил разумней. Он вышел на улицу, подошел к постовому милиционеру и сказал ему, что у него в детском мире потерялась мама. Постовой, изумившись, переспросил: «Может быть, ты потерялся у мамы, а не она у тебя?» Нет, возразил мальчик. Я же – вот он, а ее нет... Милиционер и привел его в детскую комнату. Там и нашла его Анна Степановна. И только увидев, наконец, мать, он заплакал...

Припомнится ей и тот тревожный день, когда Витя приехал из Джамбула, где работал после окончания кинотехникума. Немного ему пришлось поработать – всего три месяца. Приехал, чтобы уйти в армию, так как к этому времени получил уже повестку из военкомата. В тот день на заработанные им деньги он купил отцу карманные часы, а ей – платок и набор из двенадцати хрустальных фужеров. Этот подарок был ей особенно дорог, так как напоминал о его давней детской шалости. Знать, все эти годы помнил он о том, как однажды, решив навести порядок, разбил все рюмки, стоявшие в шкафу. Стеклянная полочка соскользнула, и рюмки посыпались вниз. Испугавшись, он склеил пластилином их длинные ножки и поставил обратно.

Но Анна Степановна затопила печь, пластилин растаял и рюмки повалились... И вот теперь, уходя в армию, подарил на память матери хрустальные фужеры.

– Ой, зачем же, да еще хрустальные, ведь те были простые, да и когда это было, – радостно запричитала она, растроганная его памятливостью.

– Пусть будет память обо мне за все мои проказы. Жив буду – никогда не забуду тот случай и детям своим расскажу.

«Да вот только не пришлось ему рассказать детям своим, – горько вздыхает Анна Степановна. – А мне память осталась до самой смерти. Подойду, посмотрю на них и заплачу...»

А то однажды, когда отец с матерью были на работе, решил он протопить печку. Но печка задымила. Тогда он взял длинный шест, привязал к нему веник, и как это делал отец, вылез на крышу чистить трубу, напевая на всю улицу: «Солдат вернется, ты только жди...» За этим занятием и застала его мать...

Пока выбрасывала дымившие дрова, растапливала печь, он притаился в комнате и стал что-то шить. «Что ты делаешь, Витя?» – рассказывала мне Анна Степановна. – Да вот Мурке пальто шью. Холодно стало, она мерзнет. – А из чего же ты шьешь? Посмотрела, а он отрезал рукав от моей кофты... Был в это время он в первом классе...

Вспоминает Анна Степановна, как приезжал он в свой последний солдатский отпуск. Что-то шевельнулось тогда в ее душе недоброе: ведь до этого он был уже в отпуске... Приехал же он тогда из Чирчика, уже зная, что ему предстояло. Но ничего тогда он не сказал матери, а ее зародившаяся было тревога заслонилась радостью новой встречи...

Так совпало, что приехал он как раз в день ее рождения. Хотелось ему устроить матери какой-то сюрприз. Приехал ночью, будить не стал, а через окно, как когда-то в детстве, проник в дом. Сколько было радости у матери, когда утром она вдруг нашла его в своей комнате спящим, словно никуда он и не уезжал. Тогда она еще не знала, что была это его последняя шалость и их последняя встреча...

Я видел то окно в их доме, который они выстроили, когда Витя был еще маленьким. Добротный каменный дом в селе Красный Восток под Алма-Атой. Анна Степановна и Василий Николаевич здесь уже не живут. Дом этот продали и купили в Алма-Ате кооперативную квартиру. Стало на старости лет не под силу вести свое хозяйство.

С Анной Степановной и Василием Николаевичем мы подошли тогда к их дому. Они показали мне окно его комнаты. Во дворе у забора валялся старый, посеревший от времени ящик. Может быть, тогда, прислонив его к стене, Виктор и взобрался на подоконник. Представляю, как легко вздохнув, распахнулись створки незапертого окна. В лицо ему пахнула теплая тишина родного дома, такого знакомого и дорогого. Как радостно заколотилось его сердце!

Став на подоконник коленями и перегнувшись, он тихо опустил на пол дипломат. Может быть, при этом он легко улыбался, представлял радость матери, когда она утром увидит его нежданно-негаданно ...

Он сложил тогда аккуратно свою десантную форму на стол и так же тихо улыбаясь, лег в свою кровать. Он, кажется, так и не заснул тогда до утра. Лишь перед самым рассветом, когда в комнату стал сеяться сиреневый свет, провалился в короткое забытье.

И теперь, вспоминая свою трудную, так быстро прошумевшую жизнь и задаваясь вопросом о том, было ли в ней счастье, она вспоминала именно эту минуту, когда утром, войдя в комнату сына, увидела его дома…

Удивительное ощущение той минуты иногда возвращается к ней и теперь. Однажды, когда прошло уже три года, получила неожиданно письмо с пометкой на конверте «полевая почта». «Чуть с ума не сошла, пока открывала конверт, – рассказывала она. – Думала, может быть, Витя нашелся. Думала, что, может быть, тогда произошла какая-то ошибка, и вот теперь он нашелся. Оказалось, что сослуживцы из его части поздравляли меня с Днем 8 Марта. Спасибо, что не забыли...»

А еще не забыть ей никогда, как настойчиво мечтал он стать десантником. Прямо-таки рвался стать им. Мечта эта была продиктована самой романтичностью его натуры. А пришел срок призыва в армию, и оказалось, что достичь ее не так просто. Ведь у него было плоскостопие, и он постоянно носил ортопедическую обувь. Но своего он все-таки добился – призвали его в десантные войска. Дефект этот не раз еще напомнит о себе. Из-за него его не будут посылать в Афганистан. И он снова настоит на своем. Иногда это прорывалось и в письмах: «Получил, мама, твою посылку. Спасибо за стельки. Мне их теперь до конца службы хватит». И тут же такие нежные, вроде бы, уже и не по возрасту слова: «Всю жизнь был бы рядом с тобой. Вроде уже и не маленький, а все хочется, чтоб обняла, как ребенка, и за волосы потрепала». Напомнит этот его дефект ног и еще, в последний раз, когда его не станет. Только по ногам да по цветным домашним трусам и опознают его изуродованное тело на третий день после боя в Мараварском ущелье. Дольше всего из всех погибших будут искать его. И больше всего домыслов породит его гибель.

Если бы можно было написать им письма, я написал бы их. Сообщил бы, что произошло за это время в родных краях без них. Но самолеты туда не летают, и поезда не приходят оттуда. Письма туда не доходят. Да и нет такого адреса...

Я написал бы тебе, Витя, что навестил твою маму, Анну Степановну, ясным майским днем, через четыре года после того, как ты уехал отсюда навсегда. Я знаю то чувство, с которым я подходил к твоему родному дому, то непередаваемое волнение, когда суматошно колотится сердце в груди; это не мое, а твое чувство. Ты должен был его испытать. Я знаю это чувство, я испытываю его всякий раз, подходя к своему родному дому в кубанской станице. А здесь оно твое. И только по праву живущего принадлежало мне.

Я прилетел тогда в Алма-Ату майским вечером и решил не беспокоить Анну Степановну и Василия Николаевича своим звонком. Решил прийти к ним утром, хотя предполагал, что накануне дня Победы они уедут в поселок Красный Восток, где вы жили, на твою могилу. У них нет ведь более дороже и святее места...

На следующий день я действительно не застал их дома в новом, еще не утонувшем в зелени деревьев микрорайоне Аксай. И решил добираться в Красный Восток на автобусе. Прямой автобус туда не ходил, и я взял билет до Каскелена.

Ты помнишь, конечно, эту каскеленскую крохотную, обшарпанную, как и везде в районных центрах, автобусную станцию. Свой автобус мне не пришлось ждать долго.

Я должен был остановиться в Каскелене. Ведь именно здесь жил Туркин. Я должен был разыскать его здесь. Но он не приглашал меня, не отвечал на письма и, кажется, избегал встречи. А потому я и сидел на лавочке обшарпанного автовокзала и ждал автобус. И как бы слышал слова Ганека Мелконяна, писавшего мне из Еревана: «Более подробно обо всем может рассказать Вовка Туркин, друг и брат Вити Тарасова, единственный живой свидетель». Видно, он не предполагал, что со временем все так переменится.

Я должен был остановиться в Каскелене. Но я терпеливо ждал автобус на Красный Восток. Мимо живого я ехал к павшему. Словно только он и мог мне теперь все рассказать...

Видно, времена действительно так переменились, так перепутались, словно вывернувшись наизнанку, что замолчали живые и заговорили мертвые...

Он спасся один, чтобы возвещать и свидетельствовать о своем спасении. Но он не стал свидетельствовать. Наоборот, всячески уклонялся от этих свидетельств. Может быть, потому, что он вовсе и не спасся, а спаслись те, кто погиб... Ведь спасение тела не есть еще спасение человека...

На той, неведомой войне люди были поставлены в ситуацию немыслимую и безвыходную, когда для того, чтобы не потерять человеческий облик, спастись, остаться в живых, зачастую не было иного выхода кроме как умереть...

Но разве сегодня все мы или, во всяком случае, большинство из нас после той войны, теперь уже у себя в родном доме, не находимся в точно такой же безвыходной ситуации? А это является верным признаком того, что та неведомая война все еще продолжается.

– Я знаю, почему не хочет ничего говорить Туркин, – говорил мне Игорь Семенов. – Ведь после Маравар некоторые наши стратеги пытались выставить его трусом. Но он и сам чувствовал себя не своим. Ведь всех ребят добивали на его глазах. А он ничего не мог сделать. Какое сознание, какое сердце может все это вынести...

Два дня, пока Туркина не отправили в госпиталь, его замполит Игорь Семенов не отходил от него ни на шаг, спал вместе с ним на одной кровати, пытался хоть как-то успокоить его воспаленное сознание и потревоженную душу. Удалось ли ему это, я не знаю до сих пор. Или это уже было за гранью человеческих возможностей.

Ясным солнечным майским днем, хотя накануне выпал снег и покрыл зацветшие было сады, я добрался до Красного Востока. Сойдя с автобуса, пошел было, не зная дороги, на верхнюю Каменку, но попавшаяся навстречу старуха указала мне истинный путь. Надо было пройти около километра по пыльной гравийной дороге.

В твоем селе, Витя, цветущие вишни белой пеной выливались на улицу. У перекрестка мне встретились двое мальчишек на велосипеде. На вопрос, где здесь жили Тарасовы, не задумываясь, ответили мне: на улице Тарасова. С любопытством посмотрели на меня и долго потом оглядывались мне вослед.

Улица Садовая названа твоим именем совсем недавно. Еще не все хозяева сменили на домах и воротах надписи «Садовая» на «Тарасова».

Я знал уже, что, приезжая в поселок, Анна Степановна и Василий Николаевич останавливаются у твоей тети на улице Пушкина. Там я их и нашел.

Увидев меня, Анна Степановна не сдержалась, заплакала. Этими слезами она должна была встретить тебя...

Мы сходили к вашему дому, и я увидел окно твоей комнаты. Большую тую, росшую когда-то под твоим окном, новые хозяева срубили. Да вот еще какой-то прокурор оттяпал половину вашего бывшего огорода и копошится там, обустраивая себе дачу. Уже построил какой-то сарайчик, напоминающий собачью будку. Пусть тешит себя этим занятием, пусть наивно думает, что сколачивает здесь себе счастье.

Кто-то подрубил те огромные тополя на вашей улице, что неподалеку от вашего двора. И к следующей весне они, видать, засохнут. Не знаю, зачем это сделали. Может быть, тень тополей мешала огородам. Только пустынно будет без них на вашей улице... Да, еще была в этот день у ваших соседей, через два дома, свадьба. Женился Славка Кожаев. Он уже отсидел свое в тюрьме и теперь вот начинал новую жизнь. А за поселком, где когда-то был детский дом со своим прочным хозяйством, замечательным садом, теперь – санаторий МВД. Некогда ухоженный сад разорвали на клочки дач, выкорчевали, извели окончательно. Диковинное, непонятной чужой архитектуры здание санатория, холодно поблескивая серебристой крышей, подходит к поселку, как крейсер...

Ты, конечно, помнишь свою маленькую соседку Таню Шанину. Помнишь, как в твой последний короткий отпуск она все напоминала тебе, чтобы ты не уезжал, не простившись с ней. И когда ты уезжал, когда вышел уже на улицу и окинул последним взглядом свой дом, позвал ее. Она выскочила со своего двора возбужденная и радостная тем, что о ней не забыли. Знала бы она, что видит тебя в последний раз...

А так жизнь идет в поселке своим чередом. И мало что изменилось за эти годы. Мне хотелось запомнить этот день, вырвать его из бесстрастного неостановимого течения времени. Но и он канет, растворится бесследно, как и многие уже дни в твоем родном поселке без тебя.

Сын вашей соседки Тамары Б. тоже побывал в Афгане. Вернулся целым. Но когда состоялось решение сельчан о переименовании улицы Садовой в улицу Тарасова, она стала собирать подписи жителей в знак протеста, чтобы улицу не переименовывали. Даже председатель сельского совета Каркенов – мужик прямой и трезвый, – когда она принесла ему эти подписи, стал стыдить ее. Как же, мол, так можно... Не знаю, что двигало ею. Может быть, ее сбило с толку наше странное, бедное время, до которого ты не дожил, когда многие вдруг стали протестовать, выходить на митинги, чего-то добиваться, не помня подчас саму цель митингования, не представляя порой, чего же собственно добиваются. Видно, таким неопределенным и стихийным протестом всегда сменяются глухие годы. Видимо, и Тамара Б. рассудила подобным же образом: везде протестуют, собирают подписи, а тут сиди себе в своем глухом поселке вдали от прогресса и цивилизации, света божьего не видя... Вот и решила хоть так заявить о себе.

Но сельчане рассудили это по-своему: при переименовании улицы надо ведь было менять на домах номера, ну и надписи. Стоило это около двух рублей. Может быть, она просто поскупилась, не знаю...

Летом, когда улицу все-таки переименовали и Анна Степановна пригласила всех соседей, была там и Тамара. Может быть, ей хоть тогда было стыдно...

Могила твоя находится в центре кладбища, на самой вершине холма. Отсюда видны и сиреневые горы, и раскинувшийся внизу твой родной поселок. Родители поставили тебе хороший памятник из черного гранита. Саша, брат твой, отыскал стихи: «Пусть помнят те, которых мы не знали...» и их выбили на граните над твоей фотографией в десантной форме. Родители приезжают к тебе каждое воскресенье. Елочка, которую посадили студенты, уже подросла. А Таня Реченская посадила на твоей могиле березку.

Она уже вышла замуж. Живут они в том крохотном ветхом домике, что напротив магазина. Дочку свою она назвала Аннушкой в честь твоей мамы. Она так и не ответила на мои письма, на просьбы вспомнить о тебе. Правда, Анне Степановне и Василию Николаевичу сказала, что письмо написала. Может быть, действительно, виновата почта, а может, ей вспоминать больно. Ведь вместе с тобой погибли все ее надежды...

Но, оказавшись в твоем селе, я все-таки решил повидать ее. Мы зашли к ней, но дома ее не оказалось. Потом узнали историю этой ночи. Оказывается, этой ночью к ним в дом проникли грабители, говорят, кто-то из местных. Поговаривали даже, что Лешка, муж Тани, был как-то с ними связан, и, видимо, в чем-то им задолжал. Вот они и решили рассчитаться.

Перепуганные, они убежали огородами к бабушке. Я не стал ее разыскивать. До воспоминаний ли ей?..

В твоей школе, на парте, за которой ты сидел, прикреплена металлическая дощечка с надписью: «За этой партой сидел Виктор Тарасов, который героически погиб, выполняя интернациональный долг в Афганистане 21.4.85».

Витя был единственным сыном в семье. Но воспитывался вместе со своим сводным старшим братом Александром, сыном сестры Анны Степановны, погибшей в результате несчастного случая на железной дороге. Братья были совершенно разными людьми – насколько эмоциональным, общительным был Витя, настолько спокойным и рассудительным Саша. Но жили они всегда дружно. С Сашей связана в семье одна трагедия, которую больно переживал Витя, к которой постоянно обращался и, как видно из его писем, придавал ей значение символическое.

Перед призывом Вити в армию Саша женился. Был у них с Леной двухлетний сын Стасик. По недосмотру ли молодой матери, но Стасик утонул в ванной... Это настолько потрясло Витю, что в этой безвинной смерти ребенка он видел как бы начало всех семейных трагедий.

После этого Саша и Лена жить вместе уже не смогли. Убитая горем Лена не находя себе места, поехала в Афганистан, где работала в офицерской столовой. Там она первой и узнала о гибели Вити. До того она не поддерживала связей с бывшей семьей, но новое горе снова переворошило ее душу, и она писала Анне Степановне из Баграма: «Не могу писать, плачу. Мама, милая, как же так? До сих пор не могу поверить. Нет, не верю. Этого не может быть. Все что угодно, только не это. Мамочка, горе наше беспредельно. Еще больше я чувствую себя полноправным членом вашей семьи.

Еще месяц назад я была уверена, что смогу искупить свою вину перед вами. А сейчас, что делать сейчас... Смертей я уже повидала немало, но как бы не придавала им значения. А сейчас, Боже, у меня даже слов не находится написать вам что-нибудь ясное, вразумительное, настолько потрясена и никак не могу поверить в несчастье, постигшее нашу семью.

Сейчас, глубокой ночью, смотрю на это, проклятое нами, русскими, небо и не могу поверить, что всего несколько дней назад Витя тоже смотрел на эти звезды и думал о доме.

Мама, папа, простите меня, если своими строками приношу вам боль. Верьте мне, вы для меня самые близкие на этой земле люди.

Пусть Танюша хранит самую светлую и прекрасную память о любимом человеке.

...Мне помогли разыскать часть, в которой служил Витя. Встретили меня там хорошо. Они, конечно, не ожидали, что кто-то из родных погибших ребят может оказаться здесь. Поэтому все было естественно – общее построение, коленопреклонение перед Знаменем, минута молчания. Командир части от имени Витиных друзей и товарищей преподнес в память о Вите тельняшку и берет.

...Экипаж вертолета, на котором я возвращалась в Баграм, показал мне то ущелье, где был бой, и где полегли все наши ребята. Близко мы не могли туда подлететь, но летчики, как могли, совершили почетный круг, пролетев над тем местом. Никогда в жизни, мама, мне не забыть теперь этих мест. Всю жизнь я буду помнить об этом...»

Позже Саша женился во второй раз. У него растет дочка Вика, названная в память о брате.

А в коридоре твоей школы, по правую сторону, напротив окон – твой бюст и уголок, посвященный тебе. Там лежит твоя десантная форма, берет, орден Красной Звезды, которым награжден ты посмертно, и письмо твоего замполита роты, старшего лейтенанта Игоря Семенова.

Я посидел минуту за твоей партой, представляя здесь тебя и вспоминая свои невозвратные школьные годы.

Лена Меркина, твой верный и, может быть, единственный настоящий друг, которой ты поверял все свои тайны и душевные боли, тоже вышла уже замуж. Она помнит о тебе. Сразу же откликнулась на мое письмо и прислала эту исповедь: «С Витей мы познакомились в 1980 году. Мы вместе закончили Алма-Атинский кинотехникум. Витя был самым надежным и верным другом. Он мог одинаково дружить и с мальчишками и с девчонками.

Он очень гордился тем, что служит в десантных войсках. Постоянно писал мне из армии. Но так получилось, что он перестал писать мне в конце 1984 года. В чем причина, я и сейчас не могу понять. Тетя Аня говорит, наверное, не хотел, чтобы я знала, что он в Афганистане. А, может быть, познакомившись с Таней, стал чаще писать ей, не знаю. Словом, я ничего не знала, не знала того, что он дважды был в отпуске, не знала и о его гибели. Узнала лишь в ноябре 1985 года. Еще полгода он оставался он для меня живым...

Но я до сих пор не верю, что Вити нет. Если бы он знал, как нам всем его не хватает.

Теперь я уже замужем. У нас растет сын Витя. Мы назвали его в его честь. Я очень хочу, чтобы и мой сын был таким же добрым, душевным, верным человеком.

У меня остались его фотографии, письма и огромная светлая память о нем. Как жаль, что такие замечательные люди уходят так рано!

Он ведь предвидел свою раннюю смерть. Об этом есть и в его стихах... Последний раз я видела его, когда мы провожали его в армию. Я ругала тогда его за плохое настроение. А он сказал, что чувствует: из армии не вернется. Кто бы мог тогда подумать, что так все и будет. Может быть, и правда, люди могут предвидеть свою судьбу...»

Вырастет у Лены сын. Может быть, детям и внукам своим расскажет историю своего имени. Так будет пребывать память.

Я бродил по незнакомому мне до того поселку. И уже чувствовал, что еще одним дорогим местом на земле стало для меня больше. Может быть, оно станет дорогим не только для меня, но и для всех, кого тронет чистая, светлая судьба человека, здесь жившего. И приедут сюда, чтобы постоять молчаливо и смиренно у его могилы. Должны же быть у человека святые места на земле... Но бывают они лишь тогда, когда есть они в душе его. Кто скажет мне, что ничего не изменилось здесь с его жизнью, что пронеслась она тут мимолетно, не оставив никакого следа, если мне вспоминались его стихи и письма? Какая-то тревожная, внешне малоприметная нота внесена им в мир.

Он так ведь и не сказал сначала родным, что его посылают в Афганистан, не сказал им, что добивался этого сам. Написал об этом только брату из Чирчика: «Даже не представляешь, откуда тебе пишу. До Ташкента двести километров. Часов через семь будем на месте, в Чирчике. Никто, кроме тебя, не должен знать об этом письме. Раньше не было возможности написать. Все наши письма проверяют, пишу в поезде, на станции опущу. Направляют нас в Афганистан. В Беларуси, в Марьиной Горке, сформировали наш батальон, получили технику, оружие. Теперь на два месяца – в Чирчик, на подготовку. Потом своим ходом – в Афган. Вот такие дела. Кидают нас в самое пекло. Так что многого не гарантируют. На нас делают главную ставку. Говорят откровенно, что вернутся не все.

Сейчас все дни заполнены учебой. Изучаем машины, оружие всех видов, радиостанции. В общем, все, что нужно. Если будет возможность, хотелось бы встретиться. Может быть, в последний раз. Время шуток и игр в солдатики прошло, как сказал командир. Мы те, для кого третья мировая уже началась...

Саша, письмо сожги. Все делается очень тихо. Конспирация полнейшая. Домой пишу, что я на учении «Запад-85», постарайся, чтобы мать в это поверила...»

И в письме к родителям: «Будем стоять под Лейпцигом. Отличное место. Красотища! Такая природа, архитектура! В общем, немцы строить умеют! Здесь тоже весна».

Вопреки наказу брата Саша письмо это не сжег. И правильно сделал. Иначе одной частицы души Виктора осталось бы меньше.

Тогда же он спешно собрался в командировку, как сказал родителям, и вылетел в Чирчик. Витю отпустили в Ташкент. Целый день они бродили по незнакомому диковинному городу. Расстались на автобусной станции. Саша долго смотрел вслед медленно удаляющемуся «икарусу». Витя стоял у заднего стекла и у самого поворота махнул брату рукой. Была нестерпимо тревожная, жгучая минута. Хотелось плакать... А может, только сейчас она видится такой, когда уже знаешь, что и как произошло дальше... Нет, нет. Была она такой уже тогда. Какое-то потаенное чутье подсказало тогда Саше, что он видит брата в последний раз.

Позже он расскажет родителям о своей последней встрече с братом. И в печальные минуты воспоминаний Анна Степановна станет укорять его тем, что не сказал ничего, может быть, и они поехали бы и встретились в последний раз.

Анна Степановна с какой-то трогательной наивностью верит в то, что съезди она тогда к сыну в Чирчик, встреться с ним перед отправкой в Афган – и, может быть, все сложилось бы совсем иначе. И кто теперь лишит ее этой трогательной веры?..

Кто уверит меня теперь в том, что ничего не изменилось здесь с его жизнью, если на каждом шагу он напоминает мне о себе. Юношеское письмо девушке. Я нашел его в тетрадке. Не знаю, отправил ли он его или так и осталось оно здесь, в черновиках, что гадать теперь, достаточно прочитать его и подивиться чистоте его чувств и душевных порывов, таких редких в нашей рациональной жизни. Телефонные разговоры, к которым мы привыкли, уносят бесследно столько чувств и дум, не оставляя от них никакого следа... Но вот сохранилось письмо, затерявшееся до поры в тетрадке, и столько вдруг рассказало о его живой, неувядшей душе:

«Боже мой, дни идут, и уходят бесследно. А я все жду. Моим надеждам, наверное, никогда не сбыться. Уже прошло много, очень много дней, с тех пор, как я отправил тебе свое письмо. Прости меня, добрая, я был не совсем искренним в том письме. Ты нужна мне. Я не могу без тебя, ты моя надежда, ты моя радость и печаль. Я с ума схожу без тебя. Прошу, не молчи, откликнись, отзовись. Почти каждый день я звоню тебе домой, звоню без всякой надежды услышать твой голос.

Боже мой, былая жизнь не возвращается, и я не могу простить себе напрасно прожитых лет.

Ты моя удача, ты судьба моя. Я готов совершить глупость, отдать жизнь, чтобы ты была счастлива. Зачем мне жить, если нет рядом тебя...

Я жду. Я засыпаю и вижу твои руки, твои глаза. Я слышу твой голос доброй надежды.

Идут гудки, и я знаю, что в твоей квартире никого нет. Я люблю тебя. Люблю давно и безнадежно. Я не мог, не имел права сказать тебе эти слова раньше. Ты то, чем я горжусь, чему я посвящаю свои стихи и песни.

Только теперь я понимаю, что значит для меня твое имя, что значишь для меня ты...»

Куда уходят от нас такие чувства и такие порывы с возрастом? И кто повинен в этом?

Она вышла замуж, родила двух девочек. Помнит ли она эту чистую и светлую пору своей первой любви? Помнит, и сколько бы времени ни прошло, уверен, будет вспоминать о ней, как о самом дорогом и счастливом времени. Припомнит и тот давний, но не тускнеющий со временем случай. Однажды они возвращались домой по поселку. У нее сломалась шпилька. И Витя, улыбаясь, шутя взял ее на руки и донес до самого дома. А потом сказал, как бы шутя: давай поженимся, каждый день буду тебя носить...

Как-то Анна Степановна уже позже встретила ее. Поговорили о том о сем, а потом она спросила ее: как же так произошло, что у вас ничего не получилось? И она задумчиво ответила, что не предполагала, что это все всерьез, что это все по-настоящему, что уже началась их единственная и неповторимая жизнь. Ей казалось тогда, что это еще не сама жизнь, а как бы только подступы к ней. А сама она должна начаться только где-то, за каким-то невидимым поворотом.

Это ощущение я встречу потом еще не раз. Все мне кажется, что с ним уходили в свой первый и последний бой и солдаты роты.