За то время, какое я знаю Анну Степановну, у меня скопилось много ее писем. Они стали необходимы ей и мне. Ей – чтобы излить свою печаль и тем успокоить свою душу, мне – чтобы получить новую весточку о ее сыне из дальнего далека. Эти письма уже перестали быть просто письмами. Даль времени придала им какое-то неожиданное свойство. Их невозможно пересказать, их надо читать. И теперь я не знаю, что делать с ними. Держать у себя? Но они не только ведь о ее сыне. Это документы нашего бесстрастного, безжалостного и невозвратно уходящего времени.

Для меня это не отдельные письма, а единая исповедь матери. А потому я соединяю их, ничего в них не изменив, в общий текст без указания дат и привожу здесь:

– ...Исполнилось вот уже четыре года, как нет моего сыночка, моего Витеньки, а мы, старики, ни от кого не слышали еще доброго слова. А если и приходилось куда обращаться, всюду одни слова: мы вашего сына в Афганистан не посылали... Но ведь и мы его не посылали туда. Значит, судьба у моего сына такая. Значит, он не прятался за спины других, а шел сам по зову сердца туда, куда звала его Родина.

Каким он был? Был он, как говорят, одаренным человеком. Рос очень шустрым, способным и умным мальчиком. Наверное, не было ничего на его пути непреодолимого. Родился он в Новокузнецке, где мы работали с мужем на шахте. Из-за болезни мужа местожительство пришлось переменить. У него – туберкулез легких, а теперь перешло и на почки. Приехали к моей сестре в село Красный Восток Алма-Атинской области.

Здесь Витя пошел в первый класс. Вежливый, общительный, аккуратный. Его любили учителя и ребята. С детства любил книги, музыку, песни. Участвовал в самодеятельности, постоянно избирался комсоргом.

Когда он пел под гитару, все удивлялись, как это хорошо у него получалось. Не пользовался он ни нотами, ни самоучителем; все подбирал на слух. Закончил восемь классов с двумя четверками, остальные пятерки. Мы настаивали, чтобы он закончил десять классов, но он рассудил иначе: папа болен, да и у тебя, мама, здоровье плохое после пяти операций, я пойду в техникум. Так поступил он в кинотехникум. Там и стихи стал писать. Закончил его с красным дипломом. И был направлен в Джамбул, где проработал до армии три месяца.

Когда в военкомате проходил медкомиссию, то сказал, что пойдет только в десантные войска. А у него было плоскостопие, и он постоянно носил стельки. Но своего он все-таки добился.

Служил в Уссурийске. Служба ему не была в тягость, так как он хорошо был подготовлен физически. Командование благодарило нас за воспитание сына. Сначала он был ефрейтором, потом младшим сержантом, сержантом.

Писала я ему: Витя, тебе трудно с такими ногами, перейди в клуб и работай по своей специальности. На это он написал мне: я не брошу, мамочка, своих ребят, не смогу этого сделать. В свою роту я корнями врос.

Был он и комсоргом, и каптерка была на нем. Но никогда он не жаловался. Сам писал, что если больше работы, то служба идет быстрее.

Любили его ребята. Он сообщал, что в свободное время около него собирались все сослуживцы. Гитару и там не бросил, пел, писал, что никто его не обижает, наоборот, уважают.

Говорил он мне, что после службы поступит в Алма-Атинский институт культуры на актерское отделение. За хорошую службу его отпустили в отпуск. Радости моей не было конца...

А когда вернулся в часть, там уже комиссия работала, отбирали ребят в Афганистан, пошел и он на комиссию, а врачи его отстранили, сказали, что с такими ногами будет очень трудно в горах.

Три раза командир закрывал его в каптерке, чтобы он подумал, чтобы не уезжал в Афганистан, а остался в части, набирал роту новобранцев и учил их. Но Витя опять настоял на своем. Подал рапорт. И писал мне: «Не могу отстать от ребят, не могу бросить их теперь, тем более, что меня они с полуслова понимают. Не зря же я учил их. Разделим судьбу одинаково...» Так мне рассказывали ребята, которые не попали в Афган, а остались в Уссурийске. После демобилизации многие ребята заезжали к нам отдать последний долг моему сыночку.

А батальон их формировался в Марьиной Горке, в Беларуси. Оттуда и позже он писал нам, что находится на учении «Запад-85».

Когда был последний раз в отпуске, я спрашивала его: куда же ты теперь, мой мальчик? Он сказал, что едут они на большое учение. А девушке своей, Тане, писал: смотри не проговорись маме, не вынесет она, если узнает, что я в Афганистане.

Взял он с собой гитару. Как рассказывали мне ребята из Душанбе, которые поехали их менять, вся гитара была исписана названиями городов и подписями.

Когда Витя погиб, ничего не привезли с ним, ни записных книжек, ничего, – только цинковый гроб. Раскрыть не дали: очень, говорят, изуродован. Потом выслал наши фотографии Витиной девушке парень из Каскелена Туркин Володя. Он остался жив, один из всех ребят...

Погибли они в Мараварском ущелье. Силы были неравные, как писал нам замполит роты.

Ребята рассказывали, что Володя отходил вместе с Витей. Витя был ранен в обе ноги. Но как же так получилось, что Володя остался жив и не ранен, а Витю нашли через трое суток всего изуродованного... этого я никак не пойму. Даже сам Володя его не признал. Узнали только по трусам, в которых он уехал из дому, да по ногам...

В Уссурийске Витя трижды давал свою кровь для Володи, когда тот болел. И говорил, что Володя мне брат по крови. Но как же так получилось, что он бросил его на растерзание душманам, я не могу понять…

Послала я этому Володе шесть писем в Афганистан, но он не ответил. Не может быть, чтобы Витя не написал ничего в Афганистане. Фотографии, которые Володя вернул Витиной девушке, были вырезаны по величине записной книжки. Значит, все осталось...

В последнем письме Витя писал, что домой хочется как никогда. Писать надоело, да и нечего. Вот рассказать бы, другое дело. Не смог ничего рассказать мой мальчик. Оборвали жизнь его в двадцать один год, не дали распуститься бутончику, сорвали, изуродовали и бросили...

Дослуживал Володя в другой воинской части. После того боя он был в госпитале. Потом послали в другую часть. Многие ребята были у нас, а Володя так и не был на могиле Вити...

О том бое много писали. Были в газетах статьи «Последняя граната», «Я вас прикрою», «Один миг и вся жизнь». Командиром роты у них был Николай Цебрук.

И вот уже четыре года, как нет моего сыночка. А мы, матери, переписываемся. Летала я в Душанбе. Оттуда Олег Касымов, который погиб вместе с моим сыночком. Там и собрались мы, пять матерей. Они нашли меня. Ведь в записных книжках ребят были адреса. Была у меня Раиса Васильевна Жукова из Читы. Ее Андрюша тоже погиб вместе с Витей. Она нашла меня. Прилетела для того, чтобы увидеть Туркина, чтобы узнать, как погиб ее Андрюша. Ездила она к нему и видела его. Но он ничего больше не рассказал, кроме того, что мы знаем уже из газет. Спросила она его, как остался жив. Он ответил, что выбрал добрую позицию. А о Вите о нашем – ни слова не сказал...

В нашей местной районной газете он дает интервью. Называется статья «Эстафета мужества». И говорит он там, что был ранен. Когда я показала в военкомате билеты и сказала, что летала в Душанбе и там ребята рассказали мне, что Туркин ранен не был, то тогда он сказал военкому, что неправильно написал корреспондент.

Как трудно найти правду! А мертвые молчат, ничего не скажут. Простите и извините, если что не так. Грамоты у меня мало, а вот слез много.

...Вчера была у нас Лена Меркина с внуком Витюшкой. Хороший мальчик, шустрый, как и мой Витя.

Классная руководительница ездила к Туркину домой. Хотела что-нибудь узнать о Вите или пригласить его в школу. Он сказал, что не хочет ни с кем говорить и не хочет никого видеть.

Таня была нам как дочь, особенно после гибели Вити. Но невеста не мать, встретился другой – и опять любовь.

Заказали бюст Вити. Его будут делать на наши деньги и установят в уголке Боевой Славы в школе имени Королева в селе Красный Восток.

Пишет мне Надя Касымова из Душанбе. У нее есть муж, но оставил ее и пятерых детей. Там у него новая большая семья.

У Нади Олег погиб, а Игорь, младший, служит в армии. Я переписываюсь с ним. На днях отправила ему посылочку. А то маленького Надиного Рустама забрала к себе, был он у меня полтора месяца.

Олег похоронен наверху, а там проходит канал. И вот когда чистят этот канал, то вся эта жижа льется на могилку. Потом дождь польет, и опять она льется. Отец-то хоронил его по-своему, мать к гробу допустили только на несколько минут, вот и подняли под самый канал. Похоронили бы на десять метров ниже, и все было бы в порядке. Я писала в военкомат о могиле Олега, почему вы из известной могилы делаете неизвестную.

Когда военком получил мое письмо, то сразу послал рабочих. Они все исковыряли, но ничего путного не сделали, бросили. И вот теперь Надя пишет, что боится осенних дождей – смоет все и унесет.

Пишут мне воины-интернационалисты. Они прочитали о Вите в газете и решили найти нас через областной военкомат. Меня вызвали в военкомат, зачитали их письмо. А я испугалась, думала, может, какая весточка о Вите...

Прислали мне перевод. Пошла я на почту, все гадала – откуда это мне – так ничего и не придумала. Прихожу, а мне говорят, что это из «Красной звезды» за публикацию Витиных стихов. Шла назад и всю дорогу плакала. Господи, какие слова написать вам и поблагодарить? Не знаю.

...Видно, время сглаживает все. Писем теперь от Витиных друзей почти не получаю. Первое время писали, а теперь нет писем. Только Надежда Васильевна Касымова и пишет.

Сейчас у меня ее мальчик, Рустам. Как только начались каникулы, так я полетела и забрала его. В первых числах августа отправляю его домой. Соскучился.

Недавно передавали по радио, что в Читинской области наводнение. А я боюсь, не случилось ли что с Раей Жуковой, что-то долго нет от нее писем.

Были весенние экзамены в восьмых классах нашей школы. Тема сочинения была такой: «Человек интересной судьбы». Свободная тема. Поехали мы с Василием Николаевичем в поселок, идем мимо школы, а нам стучат в окно, зайдите. Заходим, а Мария Павловна, преподаватель русского языка и литературы, плачет и рассказывает нам, что почти все ученики написали о Вите. Как будто они сговорились. Всего пять-шесть человек написали на другую тему, а остальные о моем сыночке.

Говорит, что пока проверяла тетради, стоял перед ней, как живой, Витя. Она ведь его тоже учила.

Господи, как горько вспоминать о прошлом, о Вите. Все жду его, моего мальчика. За что только такое горе! Так трудно становится жить. Но что делать, смерти нет и надо как-то жить, переживать, мучиться столько, сколько Господь повелит.

Говорят, что когда рождается человек, рождается с ним и его судьба. Вот она какая у нас...

...Летала я в Душанбе к Наде Касымовой. Там встретила парня, который служил с нашими ребятами в Уссурийске – с Витей и Олегом. Он рассказал мне, что Витя пошел добровольно. Его из-за ног тоже не брали. Зовут этого парня Мили. Он был старшиной второй разведроты. Ему ребята сообщили, с которыми он переписывается, что Володя выносил Витю раненного. Я приехала домой, написала Володе: если ты не виновен в смерти моего сына, то почему не хочешь встретиться? Но он так и не приехал.

Мы с Васей поехали в военкомат. Офицер сказал нам, что Володя рассказывает о Вите, а вот почему он не побывал на его могиле и у вас, не знаю. Он назначил день и вызвал в военкомат Туркина, сделал нам очную ставку... И вот мы в зале одни. Он зашел, но говорил с нами совсем не как друг погибшего: «Что вы от меня хотите? Я рассказал все, как погиб Витя». А я говорю ему: «Но пойми меня, сынок, я мать, и хочу сама услышать о моем сыне, и хочу знать, как он погиб».

Так что установить правду нет никаких сил. Вера живым, а не мертвым.

Прошлого не вернуть. Не вернуть мне моего сыночка. Знает только он один, ему досталось. А он молчит. Приду я на его могилку, все плачу и расспрашиваю его, а он молчит.

...Сегодня снова ходили к сыночку на кладбище. Заходили в поселок. Были у Тани, Витиной девушки. Спросили ее: почему не напишешь о Вите? Она говорит, что написала. Не знаю, правда или нет. Она с Туркиным знается, вот, видимо, и решили, чтобы она не писала. Ну а я не стала выспрашивать, так как она замужем. Наверное, муж не хочет, чтобы она писала. Знаете, ведь нужны живые, а мертвые они молчат. Так оно и есть. Пока Витя был жив, он был нужен, а теперь горе осталось у нас с отцом. Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда. Вот она и вся правда.

Когда выводили войска, обидно было очень. Не дожил сыночек до этого дня.

Время пошло неспокойное. Вот какое большое горе в Армении, землетрясение. Сколько людей пострадало! Да еще самолет военный разбился там. Так надоело все это горе. Жить не хочется.

Здоровье у нас плохое. Поднимаемся утром с трудом. День вроде бы карабкаемся потихонечку.

Спасибо ребятам, побывавшим в Афганистане. Они все-таки не такие, как все. Вот сколько ребят в поселке училось вместе с Витей, а не зайдет никто и не проведает. А эти идут в свободную минуту. Пишут и из Чехословакии, и из Монголии. И зовут меня мамой.

...У меня была Раиса Васильевна Жукова из Читы. Она уехала, а потом написала мне, что нашла паренька, который служил вместе с нашими детьми и остался живой. Он и рассказал ей о бое. Ребята пошли на задание двадцатого апреля в ночь. Утром завязался бой. Там была засада, и душманы их уже ждали. Бой был на ухоженном хлебном поле...

Две группы пошли вперед. Там были и Витя, и Туркин, и Олег Касымов. Они прошли кишлак и никого не обнаружили. Но потом Кузнецов заметил душмана и решил его взять. А то была приманка ...

Укрыться было негде. Огонь был шквальным. Витя был ранен. Его якобы выносил Туркин. Потом Витю ранило еще раз. Туркин оставил Витю, пришел в часть и все рассказал. На другой день поехали собирать ребят, но Вити на том месте, где его оставил Туркин, не оказалось, его нашли лишь двадцать четвертого вечером. Касымова и Моряхина тоже искали долго. Рассказывал тот парень, а сам плакал. Кузнецов в этом бою погиб. А командир взвода у Вити и у Олега остался жив и не ранен. Но где он сейчас, я не знаю.

Трудно нам теперь под старость одиноким. Спасибо, что не забывают моего сыночка все жители поселка, и школа, и техникум. Ничего мне не надо, только бы сыночка вернуть. Но оттуда еще никто не возвращался. Они лежат спокойно, а нам нет покоя ни днем, ни ночью.

Извините и простите, если что может быть не так. Мы люди деревенские и слов хорошо высказывать не можем. Но вы нас поймите. Это самое главное.

...Получила несколько писем от разных незнакомых людей. Откликнулись на статью о Вите. Пишут матери погибших в Афганистане, пишут и другие. Приглашают в гости, благодарят за сына.

Вчера получила письмо из Кировабада, от Ахрименко Тамары. Просит приехать к ней, отдохнуть и окрепнуть от горя. Ей шестьдесят четыре года. Вот видите, теперь я не одна со своим горем.

...Спасибо за то, что приезжали к нам. Вы уехали и теперь будете у нас в глазах до конца наших дней.

Получила после вашего отъезда письмо из Читы от Саши Власова. Из его письма ясно, что Витю, раненного, тащили душманы. Потому и нашли его у самой границы.

Высылаю Вам вырезки из газеты «Известия». Там пишут о ребятах «афганцах», как они ездили в Америку. Был там и Туркин. Разъезжает по Америкам...

Заезжал к нам Сережа М., журналист, тот, который был, когда вы были у нас. Он слышал в редакции от ребят, что Туркин, узнав о вашем приезде, очень встревожился. И сказал, что он будет защищаться. А от кого, не сказал, и Сережа не знает. Хочу узнать о своем Витюше правду, а потом можно спокойно и умереть...

Цвела в поселке Красный Восток душистая весенняя тишина. Белые вишни свешивались ветвями из-за ветхих оград. А то и выбегали на улицу, не скрывая своего любопытства, словно хотели посмотреть – кто там идет по улице, какую несет весть... И никак я не мог отрешиться от мысли, от чувства, что они ждут тебя, Витя...

Грустит в родительском доме твоя, Витя, гитара. Она стоит между телевизором и диваном в большой комнате, там, где ты ее всегда оставлял.

Давно уже молчит она. Лишь иногда, вытирая пыль, Анна Степановна касается ее, и она еле слышно вздыхает струнами, словно это отзывается заблудившаяся в далеких, неведомых горах твоя бессмертная душа.

Рано или поздно я все же надеялся узнать подробности того злосчастного боя, кроме тех, которые мне уже были известны. Ведь ничего в этой жизни не уходит бесследно, все всегда оставляет свои приметы.

Уже совсем было отчаявшись разыскать что-либо новое, я встретил, как казалось, случайно, офицера, служившего тогда в штабе армии, который в составе комиссии был послан разбираться в причинах мараварской трагедии... Не знаю, почему документы оказались у него. Ведь обыкновенно комиссия составляет заключение и представляет его по инстанции. Здесь же офицер оставил зачем-то документы, точнее, копии их, у себя, хранил вот уже около восьми лет. Видимо, происшедшее его столь взволновало, что он уже не мог отнестись к нему служебно-бесстрастно. Мало того, на тот момент, когда я его разыскал, естественно, для него неожиданно, эти документы оказались у него под рукой. Буквально накануне он их ксерокопировал, словно готовясь куда-нибудь передать. Эти свидетельства как бы не хотели быть потопленными в архиве... У этого офицера и оказалась запись происшедшего в Мараварском ущелье, он первым говорил с героем повести, оставшимся в живых, записал его свидетельства. Я знал, что в своих интервью В.Туркин по прошествии времени осуждающе сетовал на проводимое дознание сразу после трагедии, сам факт разбирательства пытаясь представить теперь то ли признаком тоталитаризма, то ли бесчеловечных порядков, якобы царящих в армии. Обыкновенному в таких случаях разбирательству им придавался некий политический смысл… Но как же было не разбираться в случившемся, не назначать комиссию, если каждая мать ждала и требовала объяснения причин трагедии и ее подробностей! Это потом уже я привык к ставшему вдруг обыденным нехитрому, даже наивному приему всякий житейский факт подменять политическим «смыслом»... Всякий, желающий скрыть свои истинные намерения и действия, переводил их в план политической демагогии. И сколь ни наивна эта уловка, она, как это ни странно, постоянно срабатывает...

И вот – свидетельство, записанное сразу после Мараварской трагедии, когда еще тела ее участников не были преданы земле, передо мной. Оно хранилось у офицера штаба уже вроде бы никому не нужное. Уже было вроде бы не до той войны под гнетом событий, вдруг свалившихся на нас в своей стране. И сама война казалась уже давно миновавшей, отошедшей в прошлое навсегда. И мало кто догадывался о том, что война эта явилась лишь началом всего того, что произошло потом у нас в стране.

Что перед этой лавиной нынешних и грядущих бед была эта даже не исповедь, а скупые документы той непонятной войны, когда душа и разум ввергнуты в еще более невыносимый гнет? Но их надо выслушать. Может быть, в них есть хотя бы намек на те упущенные возможности, коими можно было если не предотвратить, то хотя бы распознать надвигающуюся катастрофу.

Я читал свидетельство, так до сих пор и не остывшее от боя, хотя прошло уже восемь лет, а в это время мой герой, Туркин, где-то совсем рядом, в Москве, был занят какими-то своими делами и, вполне возможно, не помнил уже ни единого слова из этой чудом уцелевшей сухой скрижали...

Сними телефонную трубку, и услышишь его голос. Но это было невозможно. Мне даже казалось, что это теперь вовсе и не он, а какой-то другой человек, к этой трагедии отношения не имеющий. А он, прежний, – навсегда остался в Мараварах.

Я понял, что сегодняшние объяснения для повести уже стали не совсем уместными. Нужны были те, еще не стертые и не искаженные прошедшим временем. Каким бы ни было искренним сегодняшнее объяснение, это было бы уже неправдой. И не потому, что кто-то хотел слукавить, что-то утаить, а что-то, наоборот, выпятить, хотя и это было не исключено. Просто это были рассказы уже других людей...

Но зачем это нужно мне, не побывавшему на его войне? А, может быть, именно потому мне это и нужно, что на той войне я не был. Но живым, как и павшим на ней, ничего уже не было нужно. Они молчали. Говорили скупые скрижали, ими оставленные.

МАТЕРИАЛЫ

предварительного расследования гибели людей пятого отдельного мотострелкового батальона

в ходе реализации разведывательных данных

в Мараварском ущелье

18 апреля 1985 года командир пятого отдельного мотострелкового батальона майор Терентьев Виктор Яковлевич, получив данные от агентурной разведки Джелалабада, Хад и Царандой, вместе с начальником разведки батальона – заместителем командира батальона майором Михайло Михаилом Федоровичем начал вырабатывать замысел предстоящей реализации разведывательных данных в кишлаке Сангам в Мараварском ущелье. По предварительным данным, в этом кишлаке должна находиться банда в количестве пятидесяти человек, вооруженная стрелковым оружием.

19 апреля командир батальона, начальник разведки и три командира роты (капитан Цебрук, старший лейтенант Макаров С.B., старший лейтенант Гарбар Б.Н.) убыли на пост афганской армии для проведения наблюдения за объектом предстоящих боевых действий, определения режима охраны и организации взаимодействия. В 22.30 по прибытии в пункт постоянной дислокации командир батальона в общих чертах довел до начальника штаба, секретаря партийной организации замысел предстоящих боевых действий, которые будут проводиться в ночь с 20 на 21 апреля.

20 апреля в 8.00 командир батальона на общем построении офицеров батальона указал, что необходимо иметь и подготовить к предстоящим боевым действиям. Иметь полтора боекомплекта на каждого военнослужащего, готовить средства связи, совершенствовать материальную базу до 11.00, после чего приступить к подготовке к предстоящей задаче; первой роте иметь приспособления для бесшумной стрельбы, и что личный состав приблизительно будет выполнять такую же задачу, как и в недавней совместной операции – в 35 километрах, северо-восточнее Джелалабада, блокировать кишлачную зону и вести поисковые действия. Командирам подразделений подготовить и представить в штаб батальона списки личного состава, убывающего на боевые действия, начальнику связи продумать организацию связи.

С 8.20 командир батальона работал с органами Хад и Царандой по предстоящим боевым действиям.

Для полной блокировки района боевых действий командир батальона попросил помощи у соседнего второго батальона, что было в последующем ему оказано.

В 12.00 командир батальона вновь собрал командиров рот на совещание по предстоящим боевым действиям и информировал в очередной раз начальника штаба батальона об общем плане и о своем решении, определил работу заместителей командира батальона и начальников служб. До 13.00 начальник штаба батальона разработал план подготовки подразделений к боевым действиям. (Который под роспись не был доведен). В 12.30 командир батальона объявил, что боевой приказ на боевые действия будет доведен до командиров рот и приданных подразделений в 18.00, готовность подразделений к боевым действиям 20.00.

В 16.40 командир батальона вручает свое законспектированное в тетради решение начальнику штаба для оформления его на карту.

В 18.00 командир батальона собирает командиров рот и приданных подразделений на так называемое занятие но задаче, где он заслушал каждого из командиров рот и приданных подразделений. В 18.45 командиры подразделений расписались за получение боевой задачи.

С 18.45 командиры подразделений и заместители командира батальона продолжали готовить подразделения к предстоящим боевым действиям.

В 22.00 20.4 подразделения в пешем порядке начали выдвижение в район боевых действий и к 3-4 часам 21.4 заняли командные высоты в районе кишлака Сангам. С занятием господствующих высот подразделения 1 роты начали ведение поисковых действий в районе Сангам.

Управление подразделениями в ходе боевых действий на основе магнитофонной записи, сделанной приблизительно с 4-5.00 двадцать первого апреля 1985 года.

Управление подразделениями командиром батальона проводилось с командно-наблюдательного пункта, расположенного в районе, который не позволял в полной мере вести обзор за всеми подразделениями по радиосредствам, введенным в радиосеть.

Приблизительно в 4.00 – 5.00 подразделения первой роты, которые вели поисковые действия, вышли на восточную окраину кишлака Сайгам и выполнили поставленную задачу (доклада командира первой роты о выполнении поставленной задачи на магнитофонной пленке нет). С этого момента командир батальона полностью теряет связь и управление с подразделениями первой роты.

Пока по неустановленным причинам, командир первой роты самостоятельно принял решение на продолжение поисковых действий в кишлаке Даридам и, оставив своего радиста на восточной окраине кишлака Сангам, убыл с портативной радиостанцией, не способной обеспечить надежную связь в данных условиях.

Версии, побудившие командира роты нарушить приказ и продолжать поисковые действия в восточном направлении:

Возможное уточнение боевой задачи на продолжение поисковых действий в кишлаке Даридам старшим начальником (не зафиксированные на магнитофонную пленку).

Разбив подразделение на многочисленные поисковые группы и отпустив их далеко от себя, командир роты, не сориентировавшийся в обстановке, дал им возможность втянуться в кишлак Даридам, вовремя не остановив их. И в дальнейшем, пытаясь оказать помощь, сам попал в засаду.

Увлекшись преследованием отходящей группы противника, командир роты самостоятельно принимает решение на продолжение поиска и попадает в засаду.

Потеряв управление первой ротой, командир батальона пытается восстановить его через командира третьей роты, с наблюдательного пункта которого просматривался Даридам, но и командир третъей роты не смог связаться с первой ротой по радиосвязи.

Далее противник группой десять-пятнадцать человек начал выходить в тыл первой роты, вошедшей в Даридам, спускаясь по сухому руслу северо-восточнее кишлака, что хорошо наблюдал командир третьей роты и, докладывая командиру батальона, но не видя общей картины со своего командно-наблюдательного пункта и посчитав обходящих мятежников за свои отходящие подразделения, командир батальона не принял своевременных мер на поражение их огнем артиллерии, что в последующем дало возможность нарастить мятежникам свои силы на этом направлении, выдвинув грузовой автомобиль с сорока-пятьюдесятью мятежниками и полностью отрезать первую роту от главных сил в Даридаме. В результате слабой обученности ведения боя в кишлачной зоне подразделениями пятого отдельного мотострелкового батальона мятежникам удалось окружить, расчленить на мелкие группы подразделения первой роты и уничтожить их по частям.

Возникший в Даридаме бой первой роты протекал в течение долгих часов, на протяжении которых командир батальона майор Терентьев существенного влияния оказать не мог, пытаясь поражать мятежников огнем артиллерии на дальних подступах к кишлаку. Стремясь исправить положение дел, командир батальона принимает решение частью сил второй роты спуститься с гор и блокировать в Даридаме окруженную роту, но мятежники, занявшие командные высоты вокруг Даридама, огнем из стрелкового оружия и ДШК отражали попытки подразделений третьей роты войти в Даридам на помощь первой роте. Не добившись успеха, командир батальона ставит задачу начальнику штаба батальона в пункте постоянной дислокации на создание сводной роты из оставшихся подразделений батальона и выдвижения ее в район боевых действий. Но и боевые действия сводной роты успехов не принесли, так как драгоценное время было упущено и мятежники прочно сумели закрепиться на командных высотах, и сводная рота совместно с подразделениями третьей мотострелковой роты, с трудом пробившись до центра...

На этом запись офицера штаба обрывается. К ней была приложена схема боевых действий в ущелье, снятая с боевой карты. Но схема эта ничего не добавляла к уже известному. Из нее, бесстрастной и безмолвной, можно было лишь узнать условные наименования кишлаков: Сидоровка, Ивановка, Петровка, да еще то, что составлявший ее изобретательностью не отличался, придумывая эти условные наименования.

Пока я собирал эту роту, все происходящее этому противилось и мешало. Могилы ее солдат вдруг оказались в разных государствах, помнящих эту трагедию тоже разделили теперь границы, и стало уже не так просто встречаться с ними... Но рота эта, соединившая судьбы разных людей, была, есть и останется независимо от того, что происходило потом. Ее невозможно теперь ни разделить, ни упразднить, как невозможно вернуть прошлое, повторить его, прожить заново. Сама трагическая судьба моей роты безошибочно указывала на ненужность обособления народов. Но кто ведал об этом, кто считался с этим знамением перед лицом конкретных обстоятельств, из которых выскочить было невозможно так же, как из хорошо наезженной привычной колеи?..