Приписники убыли, а мы остались. Первоначальными задачами командиров подразделений и полка в целом были: проведение доукомплектования подразделений до полного штата, получение недос­тающей техники и вооружения, имущества, изучение прибывающего лич­ного состава, развёртывание партийно-политической работы и другие.

Технику, оружие, боеприпасы получали в Кушке.

Однажды мне была по­ставлена задача: убыть в Кушку старшим группы офицеров батальона для получения техники и вооружения на минометную батарею. Попутно передали солдата—узбека, которого необходимо было сдать в прокуратуру кушкинского гарнизона. Против солдата было возбуждено уголовное дело по факту мужеложства.

Всю дорогу он пел песни. На очередном коротком привале я попытал­ся поговорить с солдатом. Сказал, что он совершил гнусный, недостойный настоящего мужчины поступок, что этим он опозорил себя, свою фами­лию, родителей. Что ему плакать нужно, а не распевать песни...

— Товарищ старший лейтенант, — перебил меня солдат, — о каком долге вы говорите? Я кому — что должен? Я только своим родителям дол­жен за то, что они меня родили и вырастили. Вот ради них я и не буду здесь служить. Пройдет время, они меня поймут и ещё рады будут, что я так поступил, что я живой остался. Неужели вы не поняли, зачем мы сюда прибыли? Ведь нас пригнали сюда на войну. Да, меня возможно и посадят, а возможно и нет, но в любом случае, я через год-другой буду дома. Оста­нетесь ли вы живыми и вернётесь ли домой — неизвестно.

Я внимательно посмотрел на солдата: маленького роста, какой-то весь зачуханный. Не верилось, что такой мог что-то совершить, да и чушь порет какую-то. Да пошел он подальше!

Но прошли годы, а я отчетливо помню того солдата и наш разговор, будто это всё было только вчера. Тогда я его не понял, как и фразу того продавца на перроне ташкентского вокзала: "Командир, зачем тебе деньги? Ты знаешь, куда ты едешь, а?"

Даже мы, офицеры, не знали толком о нашем предназначении на чу­жой территории, не могли и представить, что ждет нас впереди, а этот сол­дат и многие, ему подобные, каким-то чутьем все предвидели и искали способы, чтобы уйти от этой войны, уйти даже таким позорным способом.

А может это был его единственный шанс?!

Всё чаще и чаще среди личного состава, офицеров и прапорщиков можно было услышать разговоры, что ввели нас в Афганистан обманным путём: сначала сочиняли небылицы об участии в учениях "Манёвры — 80", а когда мы уже оказались здесь, стали говорить о том, что мы пришли сюда по просьбе законного афганского правительства выполнять интернациональный долг, оказывая афганскому народу помощь в строительстве разви­того социализма. Мы верили в эту почётную миссию и ничуть не сомнева­лись в правильности решения своего Правительства. Мы были людьми своего времени, когда вера в идею и приказ не могли подвергаться сомне­нию, и уж тем более — неисполнению. К тому же мы были военными, а приказ в армии, согласно всем законам и уставам, должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок.

Непонятно было только одно: если мы пришли сюда законно и с бла­городной целью, почему всё это делалось как-то тайком, скрыто? Что-то здесь было не так...

Через недели две после отправки "партизан" в Союз, наш мотострел­ковый полк в полном составе на штатной боевой технике совершил марш через всю страну и вышел к южному городу страны — Кандагару. Город проходили ночью. Не было ярких огней уличных фонарей и светящихся окон. Кое-где, в основном у перекрёстков улиц, горели костры, вокруг ко­торых суетились солдаты афганской армии. Были они в каком-то непри­вычном для нас обмундировании, с советскими автоматами ППШ, знако­мыми нам по кинофильмам военных времен. Многие кутались в цветастые женские платки, наброшенные поверх военной одежды. Чёрные лица в темноте, при отблеске пламени костров, вносили в виденное элементы на­стороженности и какой-то нереальности.

— Можно на аборигенов посмотреть? — спросил сержант командира батальона, вылезая из люка бронетранспортёра наверх.

Я и сам смотрел на афганцев, как на представителей какой-то непо­нятной цивилизации. Мы знали, что в Афганистане феодальный строй, что здесь всё не так, как у нас, но продолжали удивляться увиденному и раз­мышлять: как можно в такой нищей стране построить развитой социализм? Это сколько же нужно вложить денег, чтобы добиться хоть малейшего результата. А ведь в нашей стране своих нерешенных проблем хватает...

Пройдя километров 15—20, встали на ночлег. Стали рассредоточивать технику, проверять личный состав, оружие, вдруг из включенного кем-то транзисторного радиоприёмника раздался голос диктора зарубежной ра­диостанции. Он сообщал, что в город Кандагар вошёл советский мото­стрелковый полк. Назывались фамилии некоторых командиров подразде­лений, бортовые номера БТРов, танков. Мы, что называется, припухли.

Ничего себе оперативность? Когда же они успели нас так быстро рассекретить? Но всё было очень просто: мы недооценили этих "папуасов". Удивлялись, видя сидящих вдоль дороги людей, обращали внимание, что кто-то из них бросал в подол рубахи камешки, кто-то пере­бирал костяшки чёток. А оказалось, что каждый брошенный в подол каме­шек или передвинутая четка означали единицу техники. В общении с на­шими солдатами-мусульманами на остановках, в торговых сделках солда­ты говорили лишнее. Мы не знали тогда, что к вводу войск в Афганистан было приковано внимание мировой общественности, что любая добытая информация о советских подразделениях на чужой территории была очень важна и ценна. Зарубежные разведки и средства массовой информации старались вовсю. Для нас было проблемой наладить устойчивую радио­связь в подразделении, а мощь зарубежных средств связи позволяла делать то, о чём мы только могли мечтать. Пример тому — сообщение о нас. Мы только вошли, а мир уже знает об этом. Было о чём поразмышлять...

Утром на построении личного состава командир полка, майор Солтанов, указав на насыпь бывшей дороги, проходившей с одной стороны лаге­ря, сказал:

— По нужде ходить туда. В туалет ходить с оружием и не менее, чем по двое. Одиночное хождение запрещаю! Обозначаю границу лагеря... Са­мостоятельный выход военнослужащих за пределы указанной территории будет расцениваться как самовольная отлучка, со всеми вытекающими по­следствиями. Любые контакты с местными жителями запрещаю! Мы находимся в особых условиях, как дальше будут развиваться события, я не могу пока ничего конкретно сказать. Но, судя даже по тому ландшафту, который нас окружает, скажу, что всем нам придется тяжело. Легче будет солдатам - выходцам из Средней Азии: они привычны к таким условиям. Ну, а ос­тальным придется привыкать. Лучшего нет и не будет. Со временем обустроимся, станет легче, а сейчас будем заниматься разбивкой палаточного городка. Командирам подразделений к исходу дня сдать в штаб списки личного состава, ознакомленного под роспись о доведении мною приказа об ответственности за воинские преступления, обеспечить неукоснитель­ное выполнение всеми военнослужащими отданных мною распоряжений. Усилить контроль за каждым военнослужащим. Проверять личный состав столько, сколько нужно для того, чтобы не потерять кого-нибудь и не за­ниматься потом его поиском. Каждый командир подразделения лично от­вечает за своих подчинённых. Ответственность высокая и спрос будет та­ким же.

Потом поставил задачу на разбивку и благоустройство лагеря. Солда­ты под руководством офицеров и прапорщиков делали разметку, ставили палатки для жилья, разворачивали пункты хозяйственного довольствия (ПХД). Для работы не хватало элементарного: лопат, гвоздей, досок. Мно­гие палатки были разукомплектованы. Расчищая места для установки па­латок, натыкались на скопления змей. Было страшно и противно. Бытовая неустроенность первых дней и месяцев была очень велика и негативно ска­зывалась на настроении и работоспособности людей. Не было керосиновых ламп для освещения палаток, не хватало печек для обогрева, дров, питье­вой воды, продуктов питания, хлеба и многого другого.

Привыкшие к нор­мальным человеческим условиям жизни, в Афганистане мы столкнулись со многими такими проблемами, о которых раньше и не задумывались, на­пример, с педикулёзом. Избавиться от проклятых вшей не было никакой возможности. Одежду необходимо было регулярно кипятить, но не хватало воды даже для питья. На полк в несколько тысяч человек была всего-навсего одна водовозка, которая часто ломалась и не могла обеспечить по­требность личного состава в воде. Поэтому ее потребление было ограниче­но. Специальные резиновые ёмкости объёмом в три и пять кубических метров находились на ПХД. Они заполнялись водой и охранялись вооружённым часовым. На батальон выделялась одна такая ёмкость. Иногда удавалось прокипятить свою одежду. Несколько дней испытывали непри­вычное ощущение покоя, но потом всё повторялось снова. Внутренние швы одежды блестели от скопления вшей. Они были в матрасах, постель­ном белье, армейских бушлатах, шинелях. И как бы мы ни боролись с ни­ми, одолеть их не смогли. Они были нашими постоянными спутниками на протяжении всего времени нахождения в Афганистане.

Не хватало котелков, ложек, кружек. Для получения пищи на ПХД солдаты часто использовали цинки из-под боеприпасов, консервные банки. Часто на несколько человек была одна ложка. Солдаты сидели на земле, расположившись кружком, посередине стоял котелок или другое приспо­собление вместо него, с едой. Кушали, передавая по кругу ложку. У мно­гих солдат не было бритвенных принадлежностей, ручек, бумаги, конвер­тов. Офицеры помогали, чем могли. Но... Можно было помочь одному, двум, но не десяткам, которые в этом нуждались.

Однажды, зайдя за насыпь, я увидел голого солдата. Он сидел на земле и с остервенением царапал своё тело. Дикие от невыносимой вшивости, боли и унижения его глаза с мольбой смотрели на меня. Вокруг, насколько можно было окинуть взглядом, валялись выброшенные предметы солдат­ского обмундирования. Здесь же лежала одежда самого солдата. Она была во вшах. Солдат то выковыривал их со складок, то снова начинал царапать себя. Его тело было в кровавых полосах. Казалось, ещё секунда и он вско­чит и побежит, куда глаза глядят. Только бежать ему было некуда... Хоро­шо было бы в горячую баньку, попариться, помыться с мылом, на худой конец — в речку. Но не было рядом ни бани, ни речки, а был песок, даже и не песок, а какая-то серая сыпучая земля. Хотелось от беспомощности кри­чать, топать ногами, стрелять из автомата, кого-то бить по морде за все то, что здесь происходит...

Солдаты довольно долго верили нам, что скоро будет лучше, но при­шло время, когда призывы к стойкости и терпимости стали пустым звуком.

Нельзя сказать, что в части ничего не делалось по улучшению условий жизни. Делалось много, но возможности командования и тыловых служб полка в тех условиях были весьма ограничены. Купить недостающие предметы, имущество, продукты у местного населения не разрешалось, да и не было на это средств, а поставки из Союза осуществлялись очень мед­ленно. Кроме того, колонны, доставляющие нам всё необходимое, посто­янно подвергались вооружённому нападению со стороны душманов. Мы, офицеры, понимали, что для обеспечения всех частей 40-й Армии всем необходимым, нужно определённое время, что это очень длительная и тру­доёмкая задача, поэтому и терпели. Но многие солдаты этого не понимали и не хотели понимать. Нам была поставлена задача: учитывая сложное экономическое и политическое положение в стране, не прибегать к мате­риальной помощи афганцев, обходиться во всём своими силами. Напротив, по-возможности, оказывать местному населению помощь, тем самым под­тверждая не на словах, а на деле, что мы пришли не грабить страну и её жителей, а дать им всё, что есть у нас, дать им счастливую, спокойную и богатую жизнь, как у нас в стране. Ну, а то, что у нас пока не всё хорошо — временные трудности. К слову сказать, наша часть стояла рядом с лини­ей электропередач, но мы не имели права подключиться к ней и провести в палатки электричество. Поэтому все два года службы пользовались для освещения палаток, ПХД в основном керосиновыми лампами.

Пищу готовили в полевых солдатских кухнях. Много прошло време­ни, пока повара приспособились к ним. Все мечтали о вкусной, сытой пи­ще, но даже та, которую готовили, выдавалась часто с задержками, была безвкусной и однообразной. Готовили в основном картофельное пюре — "клейстер", как метко обозвали солдаты это блюдо. Пюре-концентрат при правильном соблюдении технологии приготовления должно было быть вкусным. Но никто из поваров, сколько бы ни пытался, ни разу его не при­готовил так, как было нужно. Получалась серая и невкусная жидкая масса. Когда в это блюдо добавлялись консервы, солдаты вылавливали кусочки рыбы или мяса, съедали их, а "клейстер" вываливали в ямы.

Офицеры и прапорщики питались из одного котла с солдатами. Через некоторое время многие стали жаловаться на боли в желудке, усталость, недомогание. Появились сначала единичные, а затем и частые случаи забо­левания военнослужащих гепатитом, брюшным тифом, малярией и други­ми болезнями, о которых у себя в стране мы даже не слышали. Первона­чально больных гепатитом, после излечения в госпитале, оставляли дослу­живать в Союзе. Но стали известны факты, когда здоровые солдаты поку­пали у заболевших гепатитом мочу. Порция стоила 25 чеков. Её пили, что­бы тоже заболеть и тем самым вырваться из Афганистана. Шли на всё, лишь бы остаться живыми. Медики проводили беседы с личным составом, разъясняли, что гепатит в дальнейшем обязательно отразится на потенции, что лучше соблюдать личную гигиену и не болеть. Но больных меньше не становилось. Каждый день военно-транспортный самолёт поднимался с кандагарского аэродрома, доставляя в Союз десятки больных. Все они уле­тали с чувством радости от возможности хоть на какое-то время передох­нуть от боевых действий, просто пожить в человеческих условиях. И, не­смотря на то, что теперь после болезни солдат и сержантов возвращали снова в Афганистан, болезнь была для многих отдушиной в той кошмар­ной жизни. О последствиях заболевания тогда не думали, больше думали о том, что, возможно, этот незапланированный "отпуск по болезни" сохранит жизнь. Ведь на войне секунды решали судьбу. Никому не хотелось поги­бать. Каждый мечтал о возвращении домой.

С первых дней нахождения в Афганистане мы стали планировать и проводить партийно-политическую работу — политинформации, беседы, политзанятия. Тематика их была однотипна: наше присутствие в стране по просьбе афганского Правительства; традиции и обычаи коренного населе­ния; правила поведения советских военнослужащих за рубежом. Подсоб­ного справочного материала не было, газет тоже. В радиоприёмниках дав­но пришли в негодность батарейки. Мы находились в каком-то информа­ционном вакууме и очень неуютно чувствовали себя перед десятками во­прошающих глаз. Честно говоря, солдат меньше всего волновала большая политика, каждый день они задавали одни и те же вопросы: когда будут хорошо кормить, когда улучшатся бытовые условия?

Мы вновь и вновь говорили солдатам о временных трудностях, о не­обходимости стойко переносить все тяготы воинской службы, но проходи­ли недели, месяцы... Поставленные вопросы не решались так, как хотелось бы, поэтому нам самим надоедало быть в роли глупых попугаев.

Полевой хлебозавод, который развернули тыловые службы полка, длительное время не мог освоить выпечку хлеба. Булки получались пло­скими, как кирпичи, чёрными, как солдатские сапоги. На батальон в день выдавался десяток-другой таких "кирпичей" — вот и всё. Ни о каких нор­мах довольствия, предусмотренных приказом Министра Обороны СССР, не могло быть и речи. Солдаты постоянно выражали недовольство, часто напоминали, что, когда их направляли сюда, то обещали, что питание бу­дет отменное, гарантировали спецпайки. Им, конечно же, бессовестно вра­ли, но нам от этого легче не становилось.

Однажды, когда недовольство личного состава было особенно велико, я взял булку хлеба и пошел к замполиту полка, майору Лукьяненко. Глядя в осунувшееся лицо, покрасневшие от усталости глаза Василия Дмитрие­вича, рассказал ему о положении дел в батальоне, недовольствах личного состава. В подтверждение сказанного протянул прогоревшую насквозь буханку хлеба. Он молча взял две чёрные половинки, потом отшвырнул их в угол палатки и сказал:

— Замполит, пошёл ты со своим личным составом подальше! Иди и объясняй своим солдатам, что прибыли мы не на курорт. Тех, кто обещал им спецпайки, рядом нет. И я, и ты, все мы едим одну и ту же пищу, нра­вится она или нет, другой нет и не будет в ближайшее время. Так что, кто не может её есть, пусть не ест и умирает с голоду. Уговаривать никто ни­ кого не собирается. Ты понял меня?

— Да я-то понял, товарищ майор. И абсолютное большинство солдат понимает это, но в каждом подразделении есть такие, которые этого не понимают и не хотят понимать. Им объясняй-не объясняй — всё бесполез­но. Они, как подстрекатели: клич бросили — и за спины других. А самое неприятное и страшное, что солдаты днём и ночью с оружием и, не дай Бог, у кого "крыша поедет", что тогда делать?

— Ты меня что, за советскую власть агитируешь? Не надо. Я знаю, что нужно делать. И мы с командиром ежедневно докладываем о положе­нии дел и в штаб военного округа, и в Москву. Все всё знают и решают по возможности. Только эти возможности весьма ограничены. Ведь наш полк — не единственный в Армии, у всех проблемы. Ты кто по должности?

— Заместитель командира батальона по политической части.

— Видишь, целый заместитель командира батальона, к тому же по политической части. Должность получил, вот и думай, что делать в мас­штабе своего батальона. Вас там целый аппарат: комбат, ты, начальник штаба, зампотех, секретарь комсомольской организации, вот и работайте. Если у кого "крыша поедет", с должности с комбатом слетите сразу. Так что, вам все карты в руки. Каких людей дали, с такими надо работать. Если что-то непонятно — читайте Устав, там написано, что нужно делать, когда возникают трудности. Их нужно преодолевать. Вот и преодолевайте! И ни на кого особо не надейтесь, только на себя! Организовывайте работу так, как учили в военном училище, только с учётом местных условий службы. Понял? Не справитесь, ну, что ж, слышал поговорку: свято место пусто не бывает! Вот и думай! У нас нет права на раскачку, ссылку на трудности. С людьми надо работать предметно, конкретно, а не разводить антимонию. Ну, и на всякий случай скажу, что ты о солдатах беспокоишься — это хо­рошо. А кто о нас побеспокоится? Я вот недавно только свою язву немного подлечил, а меня сюда направили и никто не спросил, как у меня со здо­ровьем, могу ли я служить в таких условиях. Отправили и точка. И таких офицеров очень много. У каждого свои нерешенные проблемы. То, что мы сегодня имеем — это только цветочки. Скоро начнётся самое главное и это будет похуже чёрного хлеба и солдатских недовольств. Так что с солдата­ми сюсюкаться не надо. Мы все в одинаковых условиях. Понял?!

Сделав вид, что понял, выдержав небольшую тактическую паузу, я снова спросил майора о том, какая перспектива службы ожидает офицер­ский состав здесь, сколько мы будем служить в Афганистане, и правда ли, что здесь планируется создание военной группировки, вроде Группы со­ветских войск в Германии и служить придётся 5 лет?

— Слухи ходят самые разные. Офицеры очень интересуются, задают вопросы и просили меня подробнее узнать у вас, что известно по этим по­зициям.

— Будет вам группа войск. Всё будет! — Потом как-то уклончиво до­бавил: — Ладно, иди. У меня много работы. Ну, а насчёт нашего разговора подумай и сделай выводы. Соберите офицеров, организуйте партийное собрание, поговорите. Нужно будет, скажи, я приду, выступлю с докладом о положении дел, предстоящих задачах. Ситуацию в полку, подразделени­ях нужно менять, и делать это нужно всем сообща, не кивая на управление полка, мол, пускай они думают и решают. Решать будем вместе. В 18 часов я приду на собрание, готовь его. Всё, ты свободен!

Разговор на партийном собрании был тяжёлым. Коммунисты возму­щались ситуацией, в которой мы все оказались, сравнивая её с поговоркой про кошку, которая бросила котят. И это было так. Прошёл месяц нашего прибывания в Афганистане, а мы ещё не имели своего почтового адреса и передавали о себе весточки через офицеров, командированных в Союз; не решены также вопросы о нашем денежном содержании, о статусе пребы­вания в этой стране. Командиры рот, взводов возмущались, что солдаты ходят в рваном обмундировании и нет возможности его привести в поря­док, нет банно-прачечного пункта, постоянные перебои со снабжением продуктами, что выдают в основном крупы, которые солдаты уже не хотят есть, ежедневный "клейстер"... Перечень недостатков был большой. Когда все высказались, замполит ответил на все вопросы. Это было первое партийное собрание в этой стране (кроме организационного). Оно разительно отличалось от тех собраний, которые мы проводили в Союзе. На нём не было словоблудия, высокопарных общих слов. Разговор носил конкретный и предметный характер.

Прошёл месяц, второй... Почти ежедневно в части находились какие-то комиссии: из штаба Армии, Военного Округа, Москвы — самые из­вестные и авторитетные. Правда, когда они уезжали, улучшения не наблю­дались, хотя председатель каждой из них внимательно выслушивал жало­бы, записывал, обещал, что уж он-то решит в Москве наши проблемы, но...

Как-то на подведении итогов работы очередной комиссии из Мини­стерства Обороны СССР в присутствии всех офицеров части, собранных по этому поводу, я выразил мысль в бесполезности жалоб с нашей сторо­ны, сказав, что результатов нет. Зачем тогда приезжать к нам, тратить на командировки большие деньги, если никто ничего не может изменить. Ге­нерал-майор, председатель комиссии выразил неудовольствие по поводу моих слов, напомнив, что в их годы они были намного скромнее и воспи­таннее. После мероприятия начальник политического отдела, подполков­ник Плиев подозвал меня к себе:

—Ты что, самый умный? Или думаешь, что мы бездельники и за ду­раков здесь сидим? Или ты думаешь, что этот приезжий "дядя” будет что-то решать в Москве? Как бы не так! Он не за этим сюда приезжает. Поэто­му ты впредь сиди и не задавай "умных" вопросов и чтобы из вашего ба­тальона не было таких же правдоискателей. Сидите, слушайте с умными лицами и помалкивайте. Сколько бы их здесь ни было, решать все пробле­мы будем мы, а не они. Ты закон курятника знаешь? А если знаешь, сиди на своей жёрдочке и не кукарекай. И никогда не прыгай через голову на­чальника, а то, ненароком, свою потеряешь! — И пошёл на выход из па­латки с вечно недовольной, какой-то брезгливой гримасой на лице.

К сожалению, в данной ситуации он оказался прав. На следующий день мы видели, как члены комиссии заносили в самолёт аккуратно упако­ванные коробки с бакшишем-подарками, и командование части прощалось с ними у трапа самолёта.

— Ну, а ты говоришь, что они на работу прилетели… Видел, сколько они "заработали”? То-то! — Плиев сел в машину и уехал в часть. Вопросов больше приезжающим я уже не задавал: на всю жизнь запомнил тот разго­вор о курятнике и своём месте в нём. Менялись ситуации, времена, люди, но не менялся закон. Курятник есть курятник.

При формировании части обнаружилось, что солдат и сержантов на­брали сверх положенного штата. Было принято решение: лишних людей вернуть в Союз. Этих заштатных военнослужащих временно свели в одно самостоятельное подразделение и стали ждать их отправки. В него вошли те военнослужащие, которые уже проявили себя с негативной стороны и кого командиры не хотели видеть в своих подразделениях. Ожидая прибы­тия самолёта и желая приобрести в местных дуканах (торговых лавках, магазинах) вещи, некоторые военнослужащие из этого подразделения ста­ли воровать продукты, имущество в батальонах для продажи его афганцам. Их не волновало то, что питание у остающихся сослуживцев и так скудное, что это всё подло и мерзко. У них была своя цель, для реализации которой они шли на всё.

Однажды командир части проводил служебное совещание. Вдруг тишину разорвали автоматные очереди. Вскочив с мест, все броси­лись в сторону расположения десантно-штурмового батальона. Подбежав, увидели, что недалеко от пункта хозяйственного довольствия батальона сидели человек 20 солдат из числа тех, кто должен был завтра убыть из части. Рядом в пыли валялись разорванные коробки с сахаром, консервами, хлебом. Вокруг сидящих на земле стояло несколько солдат-десантников, которые увидев, как воры в открытую начали грабить пункт хозяйственно­го довольствия батальона и растаскивать продукты, пытаясь пресечь бес­порядок, открыли огонь из автоматов под ноги негодяев. Ненависть и пре­зрение в глазах десантников говорили сами за себя. Не сомневаюсь, опо­здай мы на некоторое время — ребята применили бы оружие на поражение.

Только немного обустроились, вдруг 2 марта 1980 года ночью пошёл сильный дождь, единственный за всё время пребывания в Афганистане. Казалось, не дождь, а водопад обрушил на нас потоки воды. Даже местные жители говорили, что не помнят такого сильного ливня. Словно сама при­рода выражала нам недовольство. Когда утром рассвело, мы с ужасом уви­дели последствия стихии: поваленные набок палатки, занесённые песком и грязью матрасы, постельное бельё, личные вещи солдат и офицеров. В лу­жах валялись парадные офицерские рубашки, мундиры, фуражки. Всё пришло в негодность. Стали подсчитывать потери. Они оказались ощути­мыми.

Для того, чтобы списать с учёта пришедшее в негодность или утерян­ное имущество, нужен был приказ, основу которого составляли материалы служебного расследования: письменные показания, объяснения очевидцев порчи или пропажи имущества. Помню объяснительную одного солдата-водителя: "Ночью лил сильный дождь. Когда я вылез из БТРа, то увидел, как потоком воды смыло и унесло лежавшие на броне: домкрат, трос буксировочный, шлемофон, лопату, лом, ремонтные ключи, кувалду, канист­ры из-под топлива".

Афганистан многих должностных лиц спас от ответственности за хи­щение государственного и военного имущества. Когда начался ввод войск и формирование частей, многие командиры подразделений, получая в Кушке на складах технику и вооружение, расписывались в ведомостях, накладных и других документах за якобы полученное имущество, которого они фактически не получали, так как его не было в наличии. Кто-то пытал­ся спорить, кто-то подписывал молча всё, что нужно, тем самым беря от­ветственность за недостачу на себя и покрывая проворовавшихся началь­ников складов или служб. Потом был многокилометровый марш, в ходе которого часть полученного имущества продавалась, обменивалась, теря­лась. В соответствии с существующим порядком, часть его можно было списать, но эта часть была слишком мала, а потери — велики. Стихия по­могла "спрятать концы в воду" в самом прямом смысле. И тогда поплыли в бурных потоках воды ломы, кувалды и всё то, что и плыть уже не могло, так как его давно не было в наличии. На дождь списали всё, к чему он не имел никакого отношения.

Мартовский дождь вошёл в историю части ещё и тем, что он явился поводом акции доброй воли советских военнослужащих местному населе­нию. После ливня на построении замполит полка майор Лукьяненко пред­ложил в целях укрепления дружбы, взаимопонимания с жителями провин­ции, а также учитывая очень бедственное положение крестьян, передать им продукты из расчёта одна сутодача продовольственного пайка каждого военнослужащего части. В то время не было микрофонов и усилительной аппаратуры, и, когда он говорил, его слышали только стоящие в первых рядах. В заключение своего обращения к военнослужащим он сказал:

— Кто согласен с моим предложением о безвозмездной передаче про­дуктов питания местному населению — прошу сделать вперёд три шага.

Первые шеренги военнослужащих шагнули вперёд, основная же масса солдат осталась на своих местах.

— Эй, вы куда? — спрашивали они шагнувших, не разобрав в чём де­ло.

— Слушать надо. Шагай вперёд, потом разберешься, — потораплива­ли, а где и подталкивали командиры своих подчинённых, которые не по­нимали, чего от них хотят.

Таким образом, единогласно была поддержана инициатива высту­пающего передать населению продукты: 350 кг муки, 200 кг сахара, 150 кг крупы рисовой, 1500 кг крупы перловой, 100 кг соли, 200 кг мяса консер­вированного, 100 кг каши консервированной, 10 кг чая, 17 кг молока сгу­щённого, 300 пачек спичек. Учитывая, что мы сами испытывали нехватку продуктов питания, передача такого количества и ассортимента продо­вольствия, изъятого даже из месячной нормы, была поистине актом доброй воли.

Загрузив продукты и имущество, предназначенное для передачи, под­разделение отправилось в один из кишлаков. В этом подразделении нахо­дился сотрудник информационной программы "Время", ради которого ра­зыгрывался весь этот спектакль. Собранные по такому случаю на цен­тральной улице кишлака, местные жители внимательно слушали выступ­ление представителя афганского армейского корпуса и нашего солдата-таджика, которые говорили о дружбе, помощи и интернациональном долге, после чего было предложено подходить всем и бесплатно брать продукты и имущество.

— Почему они не берут? — удивлённо спрашивали солдаты друг дру­га.

— Они говорят, что Аллах не давал им на это разрешение, — пояснил солдат-переводчик.

Дело принимало непредвиденный и нежелательный оборот. Тогда снова заговорил афганский офицер. При разговоре с жителями он то и дело протягивал свои руки то к небу, то в сторону нашего подразделения. Муж­чины стали медленно, с какой-то неохотой подходить к автомобилям, где шла раздача. Детишки с интересом рассматривали этикетки на банках, коробках, о чём-то расспрашивали солдат. Те, в свою очередь, пожимали плечами, отрицательно мотали головами, выражая этим непонимание во­просов. Кинокамера выхватывала тот или иной наиболее подходящий и интересный эпизод встречи. Всё шло своим чередом…

Но остались за кадром события, которые развернулись после нашего ухода из кишлака. Душманы из числа местных жителей, которые тоже присутствовали на нашей встрече, жестоко наказали тех крестьян, которые взяли продукты, топливо, имущество. Потом собрали всё, что мы передали афганцам, погрузили в машины и увезли в свой отряд. Сами того не ведая, мы оказали существенную помощь своим врагам. Но это уже никого не интересовало.

С первых дней пребывания на чужой территории сначала до офи­церов, а затем и всего личного состава части стали доводить ин­формацию об активизации боевых действий душманов против подразделе­ний Ограниченного контингента Советских войск. Первыми в открытый бой с душманами вступили десантные подразделения, как наиболее подготовленные и слаженные. Поражали изощрённость и жестокость, с какими действовали басмачи. Практиковались случаи, когда они зарывались в ямы, норы, пропуская пешее советское подразделение, а затем расстреливали его сзади. Окружали и уничтожали мелкие и более крупные подразделе­ния, экипажи бронеобъектов, отставшие от колонн машин. Сдирали скальпы, рубили на мелкие кусочки, насаживали пленных на колья, истязали.

Фотографировали всё и для устрашения наших солдат подбрасывали эти вещественные доказательства непримиримой борьбы с иноверцами. С пленными практиковалась 48-часовая последовательная пытка: сначала отрубали или отрезали один палец на руке, затем — другой и так все де­сять. Потом такое же проделывали с пальцами ног. Затем отрезали уши, выкалывали глаза, отрубали куски конечностей, отрезали половые органы и засовывали их пленному в рот...

Рассказывали, что в Кушке продавцом работала молодая женщина. Её мужа душманы пытали, сдирали с него живьём кожу, срезали с тела полоски мяса, затем забили до смерти. Услы­шав о муках своего мужа, она стала абсолютно седой. И, когда через некоторое время в тот магазин зашёл житель Афганистана, приехавший в Куш­ку за товаром, увидев его, женщина потеряла сознание.

Доподлинно извес­тен факт попытки склонить к предательству двух пленных солдат. Когда уговоры, угрозы, физическое воздействие не получили должного эффекта, одному солдату отрезали голову и на глазах второго стали жарить её на сковороде. На сильном огне мышцы лица стали сокращаться, голова, слов­но ожила: подмигивала, открывала рот, высовывала и вновь прятала язык... Глядевший на всё это солдат скончался от разрыва сердца.

Мой первый командир роты по Заполярью, капитан Юрий Волков по­гиб, тоже попав в руки душманов. Они зверски пытали его, предлагая в обмен на жизнь дать интервью американской радиопрограмме и заклей­мить позором своё правительство и страну в развязывании агрессии против афганского народа. Волков не согласился, стойко приняв мученическую смерть. Имеет ли кто-нибудь право осуждать в жестокости тех, кто прошел Афганистан и вернулся домой, пусть и без видимых физических и мораль­ных отклонений? Каждый из нас пережил то, для чего он не был создан. И не каждому это оказалось под силу: остаться на гребне в бурном потоке лжи, фальши и грязи. Кровь убитого и его осуждающий взгляд всегда с тобою, даже если ты тщательно вымыл руки с пахучим мылом. Такое нель­зя ни смыть, ни забыть.

Помню, какой негативный резонанс вызвало письмо одного солдата, который написал матери письмо: "Мамочка, нас много погибло! Пишу тебе письмо на сапоге убитого друга. Идёт бой!" Это письмо каким-то образом попало в руки армейских контрразведчиков и стало предметом активной работы по пресечению передачи любой информации, которая идёт вразрез с официальной. Это письмо в определённых высоких военных инстанциях Министерства Обороны страны вызвало шоковый эффект и воспринялось, как бред больного человека. И в этом нет ничего удивительного: о том, что творится в Афганистане, знали немногие. Ведь абсолютное большинство советских граждан не догадывалось, что в соседнем государстве умело выпущенный кем-то язычок пламени всё стремительнее превращается во всепоглощающее неукротимое пламя страшного пожара.

Я не знаю, на самом ли деле писал тот солдат письмо на сапоге убитого друга или нет, но я без сомнения допускаю, что такое возможно было. В Афганистане могло быть и случалось всякое... Ту жизнь может понять только тот, кто прожил её, пройдя горными дорогами и тропами, не скрываясь за чужими спинами и "не отсиживаясь в обозе"...

Однажды в расположение нашей части вошло десантное подразделе­ние. Говорили, что личный состав его принимал участие во взятии дворца Амина. Так это или нет, но офицеры и солдаты нашего полка ходили смот­реть на побитую десантную технику и личный состав, который уже успел повоевать.

— Ребята, неужели воевали? — не веря слухам, спрашивали мы офи­церов и солдат-десантников.

Они показывали на пробоины в броне боевых машин десанта и пояс­няли:

— Это с гранатомёта! Здесь Валера погиб... Здесь ребятам повезло...

— Ну, и как ощущение?

— Нормальное.

Не верилось. Ходили между рядами машин, вновь и вновь рассматри­вали одни и те же отверстия в броне, беседовали с солдатами. Поражали их глаза: какие-то тоскливо-холодные, словно бездонные, лица с печатью об­речённости, пережитого горя, страха и многого того, что разительно отли­чало их, воевавших, от нас, не нюхавших пока ещё пороху.

— Страшно? — спросили мы капитана.

— Страшно не то, что тебя могут убить, страшно: если ты начнёшь об этом думать в бою, тогда всё — пиши пропало. Жить захочешь — быстро всему научишься. Не бойтесь, ребята: от судьбы не уйти. Не думали, не гадали, а вот, пришлось. Куда деваться?

Каждый из нас мысленно соглашался, с капитаном-десантником и уже понимал: в какую западню попал. Никто уже не сомневался в цели нашего пребывания здесь и в том, что война стучится в окна и наших палаток, она — рядом и скоро наш черёд идти в бой...