Часть II. Начало

Как только мы вошли в Афганистан, ко мне подошёл солдат. Родом он был из Молдавии. У Миши была проблема: он не хотел служить в Афганистане. Немного заикаясь и жестикулируя, он объяснил мне, что у него дома осталась одино­кая мать и, если с ним что случится, она не выдержит тако­го горя. Я посочувствовал ему, однако разъяснил, что болезнь матери не является основанием для отправки его к другому месту службы. Вот, если бы мама была инвалидом, а Миша — единственным сыном и кор­мильцем, то вопрос стоял бы совсем по-другому: его не призвали бы в армию. А если призвали, значит, оснований для отсрочки или освобож­дения от службы нет. Миша ушел, но через некоторое время вернулся:

— Меня не должны были призывать, точно.

— А что, мама у тебя — инвалид? Ты же не говорил об этом.

— Наверное, инвалид: она часто болеет.

Я направил письмо в военкомат, откуда Миша призывался, и узнал, что его мать здорова, да к тому же проживает не одна: никаких основа­ний не было для перевода его во внутренний округ Союза. Я вновь и вновь терпеливо объяснял солдату, что он напрасно ходит ко мне со своей просьбой, но он ежедневно приходил и опять начинал один и тот же разговор. К тому времени у меня сложилось убеждение, что Миша не совсем здоров. Желая хоть как-то облегчить его службу, я попросил комбата назначить Мишу посыльным при штабе батальона, истопником печки в нашей палатке, охранником вещей — хоть кем, лишь бы он был на наших глазах. Я уже знал, что в подразделении Миша не прижился среди солдат и его начали унижать, он же не мог даже за себя постоять, и в любом случае это могло закончиться не очень хорошо.

Всем извес­тен был случай морального и физического унижения солдатами-азиатами своего русского сослуживца. Это была трагедия. Так получи­лось, что в экипаже танка из четырёх человек только один оказался рус­ским. Трое других начали его унижать: сшили уздечку и стали надевать на этого солдата, принуждать его к беспрекословному выполнению их прихотей. Подонки дошли до того, что, если солдат не выполнял их приказ, то они мочились на него, били. И никто из командиров, прибы­вавших с проверкой службы, не заинтересовался, как складываются в маленьком коллективе отношения, почему у солдата на лице синяки и затравленный взгляд? Не выдержав издевательств, солдат расстрелял обидчиков из автомата.

Были и другие случаи. Не хотелось, чтобы Миша стал жертвой та­кого беспредела. Командир батальона майор Пархомюк пошел навстре­чу моей просьбе, и Миша стал постоянным посыльным при штабе ба­тальона. Потом я много раз жалел, что ходатайствовал перед комбатом за Мишу. Он часто выводил всех нас из себя своими забывчивостью, неряшливостью, нерасторопностью. Пока шёл десяток-другой метров до палатки командира роты, забывал, что нужно было передать ротному. Тогда я или командир батальона в порыве гнева говорили:

— Все, Миша, иди в роту: здесь ты больше не нужен. Будешь, как все солдаты, ходить в рейды и служить.

Он мертвенно бледнел, заикался и просил не прогонять его. На солдата было жалко смотреть. Сделав благое дело, мы надели на себя хомут, от которого уже не могли избавиться.

— Миша, сколько будет пять плюс шесть?

Он долго морщил лоб, выходил из палатки, потом возвращался и радостно говорил:

— Двенадцать!

— Миша, иди думай!

Он снова уходил.

— Да, подобрал ты работничка, — шутили офицеры управления батальона.

Я и подобрал его лишь потому, что это было единственное место, где он мог принести хоть какую-то маленькую долю пользы. Больше он ни на что не был способен.

— Миша, твои родители, наверное, много в молодости вина пили?

— У нас все его пьют, как квас и воду. Своё домашнее вино очень полезно...

— Вот поэтому ты такой и получился.

Он обижался и уходил.

Наконец я посоветовал ему, чтобы его мать обратилась с личной просьбой о переводе сына в Союз к Министру обороны СССР. Надо сказать, что после ввода наших войск в Афганистан, особенно, когда начались боевые действия, Министерство обороны страны было зава­лено письмами родителей военнослужащих, которые просили напра­вить сыновей в другие места. Причины назывались самые невероятные.

Помню, в нашу часть пришло письмо из Министерства обороны, в ко­тором дедушка солдата из нашего батальона, участник Великой Отече­ственной войны, ссылаясь на свои заслуги в прошлом, тоже просил на­править внука в Союз. Резолюция на письме — "Рассмотреть просьбу" — была равносильна приказу. Солдата сразу отправили. Это был не единичный случай.

— Всё, Миша, это твой последний шанс. В полку этот вопрос не решится: желающих уехать отсюда хоть отбавляй. Но кто тогда будет воевать? Поэтому, пусть мама пишет, просит. Но запомни: будет отказ, а я думаю, что он будет, — ты больше не будешь меня донимать своей просьбой. Договорились?

Через некоторое время он снова подошёл ко мне и попросил напи­сать от имени его матери письмо Министру, так как мать не сможет сама его сочинить. А мое письмо он отправит маме, та попросит сосед­скую девушку его переписать и отправит. Я добросовестно написал письмо, приведя самые убедительные причины, отдал Мише, ещё раз рассказав, как нужно поступить маме в данной ситуации. Миша отправил письмо и немного успокоился. Через несколько недель он вошёл в палатку, радостно протягивая мне конверт.

— Только что получил. Это вам, прочитайте!

Я достал из конверта стандартный лист бумаги. В правом углу лис­та московский адрес Министерства обороны страны. Стал читать: "Уважаемый Министр Обороны СССР Синельников Геннадий Григорь­евич..."

— Миша, — в бешенстве закричал я. — Миша! — я не находил слов...

— Что-то не так? — испуганно спросил он меня.

— Какой же Геннадий Григорьевич — Министр обороны? Генна­дий Григорьевич — это я! А Министр обороны — Маршал Советского Союза Устинов Дмитрий Фёдорович! Я же тебе всё написал! Что тебе и твоей матери ещё не понятно?

Он взял письмо, повертел его в руках, прочитал и, видимо, так ни­чего и не поняв, вернул мне.

— Всё, Миша, ещё раз заикнешься со своей просьбой — раз и на­всегда уйдёшь в подразделение! Ты меня понял? Это наш последний разговор на эту тему. Я уже на одного тебя истратил килограмм дефи­цитной бумаги. Тебе уже скоро на дембель, а ты всё сочиняешь небы­лицы. Пристроили тебя к штабу — что тебе еще надо? Ни разу в рейд не ходил, не слышал, как пули свистят! И ты ещё не доволен? Ну, ты уже оборзел. В следующий раз пойдёшь в моём БТРе в рейд. Убьют, значит, вместе. Всё, иди готовься, вечером, возможно, выйдем на Кан­дагар!

Надо сказать, когда был получен приказ и мы стали грузиться на технику, Миша в полной экипировке неотступно следовал за мной и сел в БТР, как я ему и сказал при разговоре.

В Афганистан Миша привёз с собой аккордеон, старенький, с по­тёртыми клавишами. Он часто играл на нем. Играл отвратительно: сби­вался, фальшивил мелодию, забывал слова песни.

— Миша, ну, когда ты выучишь слова? — спрашивали мы его, со­бравшись за столом по какому-нибудь поводу и попросив Мишу поиг­рать и спеть. Он самозабвенно играл, но потом сбивался, и это портило всем настроение. Миша репетировал, учил слова, но улучшений не на­блюдалось.

Однажды мы ушли на очередную операцию. Миша остался в нашей четырёхместной палатке охранять имущество. Вернувшись в батальон по делам и зайдя в палатку, я с ужасом обнаружил, что в том месте, где под койкой стоял деревянный ящик из-под патронов, приспособленный для хранения личных вещей и документов, палатка была аккуратно раз­резана и моего ящика не было на месте. Мне стало плохо: в ящике ле­жал мой партбилет, секретная топографическая карта, пистолет, другие документы, немного денег.

— Миша, где ящик?! — закричал я.

Миша нагнулся, поглядел под кровать, потом быстро заполз под неё и притаился.

— Я же предупреждал тебя насчёт этого ящика, охранник чёртов! Меня же за партбилет из-за твоей тупости с должности снимут! К мо­ему возвращению не найдёшь — пеняй на себя!

Время не позволяло мне разбираться и заниматься поиском пропа­жи. Уезжал в район боевых действий с твердым намерением: по воз­вращении из рейда убрать Мишу из штабной палатки. Последствия за утерянные партбилет, пистолет и карту для меня могли быть самые плачевные. Но, вернувшись с операции, я поговорил с батальонным особистом и он пообещал найти мои документы и оружие под гаран­тию, что по другим вещам и деньгам я не буду иметь претензий. Через полчаса партбилет, карта и пистолет были в моих руках. Жалко было остальных вещей и денег, но я дал слово, поэтому пришлось смолчать и забыть об остальной пропаже. Я давно подозревал одного солдата в том, что тот работает на особый отдел и даёт им интересующую ин­формацию. Видимо, мой ящичек тоже стал объектом внимания нашего особиста. Не найдя ничего особо ценного и компрометирующего меня, он разыграл спектакль оказания помощи, прибрав при этом для себя две моих зарплаты чеками и кое-что по мелочам. Мои подозрения в отно­шении того солдата нашли своё подтверждение в дальнейшем. Я выска­зал свои предположения комбату и мы потихоньку оттеснили солдата от частого посещения палатки. Найдя свою потерю, я снова успокоился и простил в очередной раз Мишу за бестолковость.

При первой возможности мы обменяли у начальника клуба части Мишин старый аккордеон на новый, и он продолжал играть на нём и наших нервах. Мне очень полюбились молдавские песни и мелодии. Я часто вспоминаю нашу палатку, Мишу с аккордеоном и те песни, а осо­бенно полюбившуюся — "Иванэ, Иванэ!"

Пролетели месяцы службы, подошло время и Мише увольняться в запас. Не раз он заводил разговор о том, что заменщика себе подгото­вил, пора его утверждать в должности.

— Парень хороший! Я его знаю. Он не подведёт. Правда, он не умеет играть на аккордеоне, но ничего. Возьмите его вместо меня, то­варищ старший лейтенант.

— Ну, веди своего заменщика, посмотрим, что за кадр. Если такой же — лучше не приводи.

И вот — Мишин заменщик: худой, кожа да кости, испуганный взгляд. Он был из числа тех молодых солдат, которые прибыли в часть несколько дней назад.

— Из Молдавии?

— Ага.

— Не "ага", а "так точно", или в "учебке" этому не учили? Чем за­нимались там?

— Ремонтом казармы, на базы возили овощи перебирать и грузить. На каких-то дачах работали...

— Из автомата стрелял?

— Один раз.

— Хочешь в рейды ходить? Будешь смелым и храбрым, медаль или орден получишь, правда, может и посмертно — всякое бывает. Война — есть война.

Я увидел дикий страх в глазах солдата. Он молчал.

— Ну, что, Миша, заменщика ты подобрал достойного. Ничего, воспитаем и его. Вводи его в курс дел и готовься к отправке. Пойдёт, а куда его денешь?

К слову сказать, новые офицеры управления батальона думали со­всем по-другому. И, когда мы с комбатом попали в госпиталь, испол­няющий обязанности командира батальона, начальник штаба направил Мишиного заменщика в подразделение, взяв более расторопного. Среди трупов, которые мы потом опознавали, был и несостоявшийся заменщик. Пуля откуда-то снизу вошла ему в челюсть, выворотив половину черепа. Но это было потом, а сейчас я смотрел на солдата с горечью и думал: где же те бравые солдаты из "учебок", которых нам обещали направлять? Кто будет отвечать за это сырое пушечное мясо? Вновь, как и полтора года назад, стоит передо мной солдат, пусть его зовут подругому, но это — тот же Миша. Его тоже нельзя отправлять в бой: он не создан для войны. Куда девать его и ему подобных, чтобы уберечь их от гибели? На всех не хватит штабных палаток и должностей. Они обречены. Им уготована смерть.

Перед отбытием домой Миша последний раз зашел в палатку.

— Геннадий Григорьевич, — как-то не по-военному обратился он ко мне, — большое спасибо майору Пархомюку и вам за то, что вы сде­лали для меня.

— Какие разговоры, Миша, должности у нас такие.

— Должности у всех есть, отношение разное. Спасибо вам за то, что взяли в палатку работником, что определили мне место и кровать, что нашли постельное бельё, которое у меня своровали, спасибо, что я никогда не был голодным, за то, что помогли с дембельской формой, за то, что я остался жив.

Я не узнавал Мишу: чистый, стройный, подтянутый. Он неузнавае­мо изменился за эти несколько дней ожидания своего самолёта домой и даже не заикался, хотя раньше делал это постоянно…

И подумалось мне: "Может он и был таким — нормальным, не придурковатым, а то состояние, в каком мы привыкли видеть его все эти месяцы — очень ум­ная и опытная игра?" Как бы то ни было, но передо мной стоял совсем другой человек: не Миша, а Михаил Карпович.

Через несколько недель жена сообщила мне, что на её адрес при­шла посылка из Молдавии от какого-то Миши. В посылке — грецкие орехи и фрукты. С тех пор посылки стали приходить регулярно. Когда я вернулся в Союз, к содержимому посылки прибавилась небольшая пла­стмассовая канистрочка с домашним вином. Мы возвращали её пустой, добавляя конфеты, сладости. Благодарили Мишу за доброту, память о службе, просили больше не беспокоиться, но проходило время, и моя дочь Света говорила своим друзьям: "Нам Миша, папин солдат по Аф­ганистану, снова посылку прислал из Молдавии. В ней — фрукты и ви­но".

Я угощал своих знакомых вкусным вином, рассказывал немного грустную, немного весёлую историю о своём подчинённом, о том, как я был "Министром Обороны СССР", радовался, что Миша поступил в Кишинёвский институт культуры, готовился к свадьбе. Несколько лет он регулярно поздравлял меня с праздниками, приглашал погостить в Молдавию. И мы уже собрались поехать, но потом Молдавию охватило пламя междуусобной войны и следы Миши пропали.

Как-то в шестой мотострелковой роте пропал рядовой Антипов. Искали его несколько дней. Нашли грязного, заросшего. Командир полка решил лично побеседовать с солдатом и выяснить причину его побега. После разговора с ним сказал начальнику медицинской службы полка:

— Не надо быть медиком, чтобы определить, что этот солдат — дурак. Я удивляюсь, почему он уже два месяца служит в полку и вы не приняли никаких мер, чтобы избавиться от него? Неужели для этого нужен был побег и трое бессонных суток всего личного состава полка для его поиска? Наше счастье, что, уйдя с оружием, этот солдат никого не убил. Отвечать тогда пришлось бы по-другому, в том числе и вам, товарищ майор.

Начмед начал объяснять майору Солтанову, что на солдата направ­ляли соответствующие документы в штаб Туркестанского Военного Округа, но они возвратились в часть: там посчитали, что солдат вполне здоров и может служить, как и все те военнослужащие, на кого тоже отправляли документы на комиссацию или углубленное медицинское обследование.

— Теперь-то уже не вернутся: я сам возьму это дело на контроль. А вы продолжайте работу по выявлению солдат, неспособных нести службу в наших условиях. Дожили: вчера один комбат приводит ко мне в штаб солдата, у которого левый глаз искусственный. Хорошо, хоть не правый, но как его призвали в армию — не понятно. Хотя у нас в Туркмении — всё возможно, — закончил командир полка.

— Это точно, — сказал командир батальона, когда мы вернулись в свою штабную палатку, — насчёт Туркмении. Разговаривал я на днях с солдатом, ему уже за двадцать лет, — спрашиваю его: "Что так поздно в армию пошёл?" А он говорит: "Я уже за себя отслужил. Вернулся до­мой, а брат женился, проблемы в семье. На семейном совете решили, что он будет дома с семьёй, а я за него пойду служить. Всё бы ничего, но вот сюда попал".

Через несколько дней командир полка добился, чтобы и рядового Антипова, и с ним ещё нескольких человек отправили в Ташкентский Окружной военный госпиталь на медицинское обследование. Больше в часть они не вернулись.

Первую боевую операцию наш полк провёл 23 февраля 1980 года. Правда, тот бой можно было отнести к разряду армейских анекдотов, но он был и внёс свои коррективы в дальнейшую подготовку к пред­стоящим боям.

В тот день личный состав части отмечал любимый праздник Воо­ружённых Сил СССР и страны — День Советской Армии и Военно-Морского Флота: с утра было построение, потом — спортивные сорев­нования, концерт художественной самодеятельности. В полк приехали афганские военнослужащие посмотреть, чем мы занимаемся и как жи­вём. В подразделениях офицеры достали припасённое для такого случая спиртное и, собравшись в палатках, по заведённой давней традиции, отмечали это событие.

Из палатки мы услышали гул двигателей боевой техники. Вышли поглядеть, в чём дело. В одном направлении — в сторону границы ла­геря, взметая клубы пыли, неслась техника. Комбат побежал в штаб полка узнавать причину столь активного движения подразделений, а мы остановили БМП, на броне которой сидел начальник финансовой служ­бы полка капитан Кернац.

— Что случилось, Константин?

— Душманы идут! Скоро ожидается их подход к расположению полка. Идут с Пакистана! Вперёд! — крикнул он механику боевой ма­шины.

Прибежал комбат. Он собрал офицеров и прапорщиков и рассказал то, что мы уже слышали. Добавил, что у главаря банды в боях с совет­скими подразделениями погибли два сына, и он поклялся на Коране отомстить за них большой кровью.

— Наш батальон — в резерве командира полка. Всем убыть в свои подразделения, проверить личный состав, никуда не отлучаться, быть в готовности к немедленному выполнению поставленной боевой задачи.

Движение техники и подразделений к месту предполагаемой встре­чи с бандой было неуправляемым, хаотичным. В бой рвались все, кому было не лень.

Через несколько часов подразделения вернулись назад, привезя с собой трофеи. Пригнали японскую "Тойоту", взяли несколько единиц стрелкового оружия, среди которого была американская винтовка М-16, сбросили у полковой штабной палатки несколько убитых душма­нов. Увезли в госпиталь раненого офицера с третьего батальона. Ма­шину перекрасили в зелёный цвет, навесив ей номер: 23—02 СА, что означало — дату её взятия и принадлежность к Советской Армии. Че­рез некоторое время она так же и исчезла, как появилась. Следом за ней в Союз поехал и её новый хозяин — командир полка. Винтовку пытались разобрать, но ни у кого это не получилось. Её отправили в вышестоящий штаб, как наглядное подтверждение трофея, добытого в трудном бою. Трупы душманов лежали несколько дней у палатки. По их открытым ртам и лицам ползало множество зелёных мух. Тела на­чали разлагаться, распространяя вокруг тяжелый запах. Приехавшие афганцы погрузили их и увезли хоронить. Все последующие дни уча­стники той операции обсуждали её подробности, анализировали свои ощущения в бою, делали выводы. Самым главным было то, что про­тивник — это не фанерные мишени, по которым мы привыкли стре­лять на учебных стрельбищах. Противник — это хорошо владеющий оружием живой человек. Он тоже хочет жить, поэтому ведёт ответ­ный огонь, стремится убить тебя, как и ты его. И у него есть главное преимущество: он знает местность, он — хозяин на этой земле, он — свой, а мы все — пришлые.

Отбросив прочь первые победные эмоции, многие сделали вывод, что этот бой случайно прошёл успешно. Душманы не ожидали встречу с нами в этом районе и мы просто задавили их количеством. Потери могли быть гораздо больше. С целью проверки навыков в стрельбе выехали в горы. Сделали не­сколько мишеней, а в основном стреляли по камням и другим видимым предметам. Даже этот упрощённый вариант показал, что большинство солдат и сержантов стреляют неудовлетворительно.

В марте наш мотострелковый полк был переименован в семидеся­тую отдельную мотострелковую бригаду. Командиром бригады был назначен подполковник М. Шатин, начальником политического отде­ла — майор Р. Плиев, начальником штаба остался начальник штаба полка — майор Е. Высоцкий, ставший впоследствии Героем Советского Союза. Бригаде было вручено гвардейское боевое знамя.

Командир полка майор Солтанов, прощаясь с личным составом, говорил о высокой должности и ответственности, которая легла на него в связи с его новым назначением. Он говорил долго и самозабвенно, а мы стояли в строю и чертыхались. Все понимали, что бригада ему не по плечу, он убывает в Союз: зачем же петь себе дифирамбы и рассказывать нам то, чего не было на самом деле?! В душе мы, однако, все зави­довали ему: как бы там ни было, но он уезжал на Родину, а мы остава­лись здесь.

Новый командир бригады энергично взялся за дело. Чувствова­лись большой опыт, желание и умение работать с людьми. Начиная с раннего утра, он обходил или объезжал расположения всех батальо­нов, выявлял недостатки в организации службы суточным нарядом, соблюдении распорядка дня, потом — через командиров батальонов требовал устранения выявленных недостатков и вновь контролировал, как они устранены и не повторяются ли вновь. Он был из обоймы тех, кто себя не щадил и другим покоя не давал. Его побаивались за стро­гость, но уважали за конкретность, работоспособность и порядочность.

О начальнике политического отдела бригады Р. Плиеве у меня сохранились очень противоречивые, но при всём этом — неприятные воспоминания. С точки зрения профессионализма, этот офицер был политработником высокого класса. Он обладал абсолютной информа­цией о положении дел в подразделениях, хотя появлялся в них очень редко. Знал то, чего не знали командиры и политработники этих под­разделений. Он умело организовал в бригаде сеть информаторов, бла­годаря чему знал о каждом офицере всё, что его интересовало, вклю­чая и негатив. Был неразговорчив, скрытен, держался со всеми на дистанции. Лицо его всегда выражало какое-то недовольство, превос­ходство и пренебрежение к окружающим, великую озабоченность.

Его холодок ощущали всегда, даже когда казалось, что разговор идет "по душам". Не тянулись к нему люди, хотя по должности всё должно было быть наоборот. Помимо должности нужны были еще и человеч­ность, отзывчивость, душевность. А он многим офицерам исковеркал карьеру и судьбу. И дело не в том, что жёстких мер требовала обста­новка и он действовал и поступал в соответствии с велением времени и конкретной ситуацией. Командир и другие заместители тоже были и строги, и требовательны, и порой тоже жестковаты, но их требова­тельность и твёрдость чередовались с чисто человеческими, нормаль­ными отношениями. У Плиева все было служебным, официальным, натянутым, двуликим. Он был как те же афганцы: говорил — одно, думал — другое, а делал — третье.

В той трудной обстановке нам, политработникам ротного и ба­тальонного звеньев, по должности непосредственно подчинённым Плиеву, было тяжело. Те формы партийно-политической работы с личным составом, офицерами и прапорщиками, которые мы успешно использовали в своей повседневной деятельности в Союзе, в Афгани­стане оказались малоэффективными, а иногда и бесполезными. Не было опыта, не хватало расторопности, оперативности. Условия, в которых мы оказались, тоже негативно отражались на настроении людей, значит, и на нашей работе. Все это — было и от этого никуда не деться. Но в этой обстановке мы не чувствовали надёжное плечо нашего старшего начальника, опытного наставника. Поэтому мы не шли к нему за помощью и старались решать вопросы, минуя его. Шли только по вызову или в крайнем случае. Он видел нашу неприязнь и отвечал тем же.

Как-то в середине апреля 1980 года, вернувшись со слу­жебного совещания от командира бригады, командир батальона, майор Пархомюк объявил офицерам решение Командующего армией об участии бригады в боевой операции в зоне ответственности "Юг".

— Наконец-то! — облегчённо и в то же время с каким-то волнени­ем вздохнули офицеры. — Сколько можно воевать со вшами, неустро­енностью, неопределённостью, сочинять абстрактные и никому не нуж­ные планы партийно-политической работы с личным составом по вы­полнению грандиозных решений очередного съезда КПСС? Раз прибы­ли на войну, значит — надо воевать!

Хотелось быстрее испытать себя в настоящем деле, ради которого мы здесь и находимся. О том, что нам придётся воевать, мы уже не со­мневались. Весь период времени — и когда мы получили предписания, и когда средства массовой информации начали активную работу по ос­вещению афганских событий, и когда нас отправили, якобы, на "Ма­нёвры—80", и когда мы воочию увидели воевавших десантников и те брошенные трупы душманов у штабной палатки — весь этот период готовил нас к сегодняшнему сообщению. И вот получен конкретный приказ, определена дата выхода в рейд (тогда так у нас назывались бое­вые операции), началась подготовка личного состава, техники и воору­жения к мероприятию.

Мы уже имели достаточную информацию об участии других частей и подразделений армии в боях с душманами, данные о потерях, герои­ческих примерах наших военнослужащих при выполнении боевых за­дач. Эти факты и легли в основу морально-психологической подготовки личного состава. Самым трудным и неубедительным являлось доведе­ние до сознания каждого солдата и сержанта понимания, что это не учения, где противника изображают фигуры-мишени (и ты их обязательно поразишь, и учения закончатся высоким результатом, положи­тельной оценкой и возвращением на зимние квартиры), что это — ре­альный бой, в котором каждый из нас может погибнуть. Писали записки со своими фамилиями и домашними адресами и клали их в маленькие поясные карманы — пистончики. Офицеры уточняли домашние адреса, куда можно направить тела для захоронения. Проводили с личным со­ставом беседы по недопущению грабежа и мародёрства в районе бое­вых действий, оскорбления национальных и религиозных чувств, о не­обходимости уважения обычаев и традиций местного населения. Разъясняли солдатам, что нельзя входить во двор без разрешения хозяина жилья, заходить на женскую половину, то есть в комнату или комнаты, где проживают жены, дочери хозяина, заводить с ними разговор, смот­реть в их сторону и, тем более, пытаться заглянуть под паранджу. Зна­ли, что женщина, позволившая сделать это чужому мужчине (тем более, другой веры), заслуживала презрения и самого жестокого наказания, вплоть до публичного осмеяния, забрасывания камнями и даже убийст­ва. Только в одном Кабуле много женщин, поверивших в революцию, своё раскрепощение и равноправие с мужчинами и снявших ненавист­ную паранджу, — было убито в назидание тысячам других, которые могли последовать этому примеру и нарушить веками сложившиеся религиозные устои. Законы этой страны поражали нас своей дикостью и жестокостью.

На заключительном этапе подготовки бригады к рейду перед офи­церами выступил Командующий армией:

— Товарищи офицеры, никто не предполагал, что события в этой стране примут такой оборот. Мы несем невосполнимые потери в техни­ке, вооружении, а самое главное — в людях. Скажу вам, что потери на сегодняшний день превзошли все наши предположения. Прошу вас — берегите людей. Не поймут нас матери, жены погибших, во имя чего и почему мы здесь отдаём свои жизни. Не рискуйте, не отправляйте под­чинённых туда, откуда они могут не вернуться. В случае пропажи кого-то из солдат, офицеров — сразу останавливайте операции, блокируйте район и ищите пропавших. Будет величайший позор тому командиру, который потеряет и не найдёт своего подчинённого! Прочёсывание ме­стности, кишлаков осуществлять мелкими группами по три-четыре человека с обязательным назначением старшего. Группы должны располагаться друг от друга на расстоянии прямой видимости. В каждой группе — радиостанция. Ещё раз убедительно прошу вас — берегите подчинённых, как своих родных детей. В них — ваша сила, слава, про­движение по службе, ваши карьера и позор! Кто сохранит людей — тот настоящий командир. И не так важно, сколько душманов мы уничто­жим. Главное — сколько сохраним своих жизней. Опыт — дело нажив­ное. В наших условиях его нужно приобретать как можно скорее. В боевой путь! И пусть он для вашей бригады станет удачным во всех отношениях!

И вот в конце апреля мы вышли в свой первый рейд. Наш мото­стрелковый батальон действовал самостоятельно, в отрыве от основных сил части. Мы выходили то к одному, то к другому кишлаку, где по данным афганской разведки должны были находиться душманы, прочёсывали кишлаки в пешем порядке, но всё было спокой­но: никто в нас не стрелял, никто не убегал в горы. На второй день в расположение батальона прибыл командир бригады. Он рассказал, что третий и десантно-штурмовой батальоны имели задачу: вывести колон­ну автомобилей с продовольствием и имуществом в горный кишлак Тиринкот. Однако большая, часть автомобилей, которыми управляли афганские водители, отстала в дороге, поэтому сейчас стоит задача: собрать их и вывести в нужный район.

— Направь одну роту с офицером управления батальона на сбор отставших автомобилей, — приказал комбриг командиру батальона.

— После вас не должно остаться на дороге ни одной машины! По­нятно? — спросил он меня, когда комбат сказал, что от батальона старшим пойду я.

— Понятно, — ответил я.

По топографической карте определили маршрут движения, район, куда необходимо было вывести отставшую колонну.

На БТРах мы подошли к афганскому подразделению. Вдоль до­роги стояли наши еще новые ЗИЛы, груженые мешками с зерном, ка­кими-то коробками, тюками. Афганцы, собравшись мелкими группа­ми по несколько человек, сидели у костров, готовили себе еду, кто-то, отойдя немного в сторону и постелив молельный коврик, совершал намаз.

Я нашёл старшего колонны от афганского подразделения и сказал ему, чтобы его подчинённые быстрее заканчивали свои меро­приятия и готовились к движению. Офицер прошёл вдоль колонны, что-то говоря своим военнослужащим, то и дело показывая в нашу сторону. Сидящие у костров послушно кивали головами, но никто из них даже не встал.

Я с офицерами роты тоже пошёл вдоль колонны. Где через переводчика, где жестами разъясняли, что скоро будет тем­но и пора начинать движение. Подойдя к одной машине, мы непроиз­вольно стали свидетелями того, как афганский водитель рвал провода электрооборудования автомобиля. Увидев это, командир роты рас­свирепел и сдёрнул стоящего на бампере афганца.

— Ах, ты — сволочь черномазая! Мы им — машины, хлеб, про­дукты, а они даже везти не хотят. Ты что машину ломаешь? — И он кулаком заехал солдату в лицо. — Если через пятнадцать минут ко­лонна не тронется, я расстреляю этого солдата, а ещё через столько же — тебя! — сказал он подбежавшему к нам старшему афганской колонны. — Ты меня понял? Саботажники!

— Михаил, успокойся, — сказал я ротному, видя, как тот, достав пистолет, стволом больно ткнул водителя-саботажника в нос.

— Что делают? Что делают? — в бешенстве повторял командир роты. — Мы от себя отрываем, помогая им, а они такое творят! — И он с силой пнул водителя ниже пояса. — Бегом в кабину, а то я те­бя...!

По свирепому лицу офицера солдат безошибочно понял, что от него требуется. Он проворно залез в кабину своего автомобиля, забыв включить двигатель, стал крутить рулевое колесо, потом, забравшись на крыло машины, стал что-то рассматривать на двигателе. Афган­ский офицер что-то крикнул солдатам, несколько человек подбежали к автомобилю и стали оказывать провинившемуся помощь. Двигатель не заводился.

Командир роты выстрелил из пистолета в воздух и, когда испу­ганные афганцы повернулись к нему, он, показав пистолетом на свои ручные часы, повторил:

— Через пятнадцать минут трогаемся! Я шутить с вами не буду!

И мы пошли вдоль колонны. Афганцы у костров зашевелились, стали собирать свои вещи, занимать места в машинах. Ровно через пятнадцать минут колонна двинулась. Мы облегчённо вздохнули, но, очевидно, рано. Проехав метров сто, первый автомобиль остановился. Остановились и все остальные.

— Хараб, хараб! — кричали афганцы, окружив первый автомо­биль.

— Что они говорят, в чём причина? — спросил я переводчика.

— Они говорят, что машина плохая и сломалась, что ехать на ней нельзя.

Увидев нас, афганцы что-то начали нам говорить, указывая на свои автомобили.

— Они все говорят, что машины плохие, что ехать на них невоз­можно, — сказал мне переводчик.

Замполит роты, старший лейтенант Пученков сел за руль первого автомобиля. Через несколько секунд машина плавно тронулась с мес­та.

— Всё нормально, — сказал он мне. — Не хотят они ехать и в этом — главная причина.

Колонна вновь тронулась и, пройдя километр-другой, останови­лась. Афганцы начали вынимать и стелить на землю молельные ков­рики. Помня, что намаз — это священно и нарушать религиозный об­ряд нельзя, мы, чертыхаясь, смирились и ожидали пока они не закон­чат его.

И снова колонна пошла, и снова остановилась, и вновь тронулась, и опять встала. И так — бесконечное множество раз. Прав был Владимир Пученков, говоря, что афганцы по какой-то причине не хотят идти впе­рёд. Когда после очередной остановки колонна тронулась, увидели, что один автомобиль остался на дороге, в нём не оказалось водителя и его поиск результатов не дал.

— Ушел в горы, — вновь высказал своё предположение старший лейтенант Пученков.

И опять оказался прав. Через одну-две остановки второй автомо­биль остался без водителя. Потом третий. И снова командир роты по­трясал стволом пистолета перед носом теперь уж старшего офицера афганской колонны:

— Ещё кто убежит, — сам сядешь за руль, понял? Водить уме­ешь?

Офицер с испугом отрицательно мотал головой.

— Ничего, я тебя быстро научу! Вот этим научу, — и он сунул аф­ганцу в нос свой пистолет.

Я высказал ротному несогласие с его методами обращения с аф­ганцами, на что он мне ответил:

— Я четыре года служил в Туркмении, теперь вот здесь. Из опыта могу сказать: южный народ, что там, что здесь очень уважает силу и власть. Это проверено на практике. Уговоры и убеждения тут бессиль­ны, тем более, у нас нет времени им подробно всё объяснять. Они сабо­тажники и поступать с ними нужно по законам военного времени, как они того заслуживают.