Колонна вновь шла вперед. Иногда чья-нибудь машина на высокой скорости ударялась в идущую впереди. Бились фары, гнулась облицов­ка. Были случаи, что от сильных ударов машина не могла двигаться дальше. С неё перегружали мешки, коробки на другие автомобили, а поломанную цепляли на буксир и тянули, иногда оставляли, предварительно облив бензином и предав огню. На это было жалко смотреть: совсем ещё новая машина превращалась в огненный факел. Но другого выбора не было. Через несколько часов пути практически каждая ма­шина тянула за собой другую. Лопались буксировочные тросы, дело принимало нешуточный и непредвиденный оборот. Мы стали подсажи­вать к афганцам в кабины машин наших солдат: кого — для контроля, кого — для управления автомобилем. Однако наши возможности в этом были весьма ограниченны, и колонна вновь и вновь шла с частыми ос­тановками. Афганские военнослужащие делали всё, чтобы не продви­гаться вперёд. Во всём этом чувствовалась преднамеренность, чьё-то организованное руководство. Наступила ночь. Вдруг по броне БТРов защёлкали пули.

— Всем вести круговое наблюдение. Огонь открывать самостоя­тельно, без предупреждения! — передал я по радиостанции команду.

Экипажи обстреливали придорожные кусты, однако щёлканье по броне всё усиливалось. Кто и откуда стрелял, мы не видели, но уже знали, что душманы в целях маскировки надевали на ствол оружия кусок велосипедной камеры, который прикрывал огонь на выходе из ствола, делая таким образом выстрел невидимым, применяли и другие хитрости. Враг был вокруг нас, он был близко и его было много, он был невидим и это пугало. Ежесекундно каждый из нас ожидал смер­тельного выстрела из гранатомёта. Первый бой, незнакомая обстанов­ка, реальная опасность — всё это очень возбуждающе действовало на психику. Стреляли без разбора. Грохот крупнокалиберных пулемётов, автоматов, азарт боя — всё слилось в едином стремлении выйти из обстреливаемого участка местности. В прицелы мы видели, что душ­маны по машинам с зерном не стреляли, ответно молчали и афганцы, находящиеся в автомобилях. Между ними была, очевидно, какая-то договорённость, весь поток свинца и огня душманов был направлен только на нас.

Так мы провели ночь: в длительных остановках, кратковременных продвижениях, огневом воздействии невидимого нами врага, постоян­ном ожидании еще более опасного. Проходили без света фар кишлаки, поливая налево и направо горячим свинцом всё, что шевелилось, что могло причинить нам неприятность. Патронов не жалели.

— Товарищ старший лейтенант, впереди в колонне заглох БТР и не заводится, что делать? — не то доложил, не то спросил командира роты старший техник — прапорщик Алексей Волохин.

— Цеплять и тащить за собой. При первой возможности разберём­ся, в чём дело, — приказал командир роты прапорщику по радиостан­ции.

БТР Волохина, выйдя из колонны, подошёл к неисправному БТРу. По-прежнему щёлкали о борта пули. Вглядываясь в темноту ночи, мы переживали за Алексея. Томительно тянулись минуты неопределенно­сти. Прапорщик Волохин был один за бортом бронеобъекта и пытался вытащить неисправную "коробочку". Связи с ним не было: покинув БТР, он отключил шлемофон от бортовой радиосети. Вдруг в борт на­шего БТРа раздался настойчивый стук.

— Может душманы? — спросил кто-то из находившихся внутри.

Наведя на боковой люк оружие, осторожно сняли его со стопора. В темноте ночи появилось лицо прапорщика Волохина. Он быстро залез во внутрь, сел на свободное сиденье, снял с головы шлемофон. По его лицу струился пот. Казалось, будто он вынырнул из бассейна. Только закрыли люк, как по нему снова щелкнули душманские пули.

— Алексей, ну ты молодец! — восхищенно произнёс я. — Ну, и как там на улице? Как ощущение?

— Ничего, всё нормально, — как-то вымученно улыбаясь, произ­нёс он и протянул руку за предложенной ему сигаретой.

Руки его дрожали. А я с радостью поймал себя на мысли, что сего­дня я открыл для себя ещё одного прекрасного человека — Алексея Волохина, прапорщика, который первым из нас шагнул в опасность и вышел из неё победителем. Всего-то пять минут потребовалось Алек­сею, чтобы зацепить трос за заглохший БТР и, когда тот завелся после толчка, снова отцепить. Но именно тех минут хватило, чтобы помнить об этом человеке уже не один десяток лет. На войне люди познаются очень быстро. Иногда достаточно пяти, даже одной минуты, мгновения, чтобы понять, кто идёт с тобою в одной цепи и можно ли положиться на него в трудную минуту. Афганистану я благодарен за то, что он свёл меня с надёжными, прекрасными людьми, знающими свое предназна­чение, с которыми не страшно было ходить в бой. Это были настоящие мужчины, независимо от количества звёзд и полосок на погонах. Были и подлецы, подонки, но, к счастью, таких были единицы.

Светало. Снова остановились. Впереди в долине увидел технику: афганские грузовые автомобили и БТРы десантно-штурмового батальо­на.

— Ура! Догнали колонну! — радовались солдаты и офицеры. Но радость оказалась преждевременной: десантники выполняли аналогич­ную с нами задачу, собирая афганские автомобили. Основные силы бригады были далеко впереди.

Вернувшись на своём БТРе к подразделению, снял тяжелое солдат­ское снаряжение, положил автомат и пошёл в сторону за ближайшие камни. Вдруг с окружающих гор, сразу с нескольких направлений, по БТРам открыли огонь. Развернув вправо-влево пулемёты, экипажи на­чали поиск и обстрел противника.

Я остался на открытой местности один.

— Ну, всё, конец! — с ужасом подумал я. Но почему-то в меня никто не стрелял. Мгновенно в памяти всплыла информация, как одно из подразделений, окружённое душманами на мусульманском клад­бище, не было уничтожено, потому что стрелять по кладбищу душма­ны не могли по религиозным убеждениям. О том, что я нахожусь на кладбище, я понял ещё до обстрела и сейчас молил Бога, чтобы душ­маны не изменили своему Аллаху и, нарушив веру, не начали стрелять по мне. От условной границы кладбища до ближайшего борта БТРа был какой-то десяток метров. Только я ступил на "нейтральную поло­су", как фонтанчики пыли от выстрелов появились рядом со мной.

Казалось, что оставшиеся метры я не бежал, а летел, как снаряд в от­крытый боковой люк БТРа. И снова, как и ночью, — стрельба по не­видимому врагу.

— Вижу! — закричал Владимир Пученков, сидя за пулемётом в БТРе, куда я влез, прячась от душманских пуль.

Поглядел в указанном им направлении. Через несколько секунд между камнями мелькнула белая чалма.

— Получи, фашист, гранату! — вскрикнул Пученков и дал в том направлении несколько коротких очередей. Было видно, как пули, по­пав душману в голову, сорвали с него чалму.

— Есть! — радостно закричал Пученков. — Есть первый! Товарищ замполит батальона, замполит четвёртой мотострелковой роты старший лейтенант Пученков открыл свой боевой счёт. Прошу занести это в мой послужной список, — полушутя, полусерьёзно сказал он мне, оторвав­шись от прицела пулемёта. Потом совсем как мальчишка: — Скажи, как я его! Метров 900—800 было, и — только чалма в сторону.

Успех его не вызывал сомнения. Трудность была ещё и в том, что мы стреляли на большой высоте. Такая стрельба требовала определён­ных правил и навыков. Никто из нас никогда не стрелял в горах, но и в той обстановке пули ложились в цель, словно так и должно было быть. Помогал прошлый опыт службы. Заряжая ленту патронами, мы чередо­вали их больше обычного с трассирующими пулями. Через прицел под­водили огненную трассу к цели. Корректировка длилась секунды. Огонь получался метким ещё и потому, что каждый из нас очень хотел этого. Каждый уже отчётливо понял, что, поразив своего врага, продлеваешь себе жизнь.

Последовав примеру Владимира Пученкова, я сел за пулемет и че­рез несколько минут поиска, и стрельбы тоже открыл свой счёт. Осво­бодил место другому. Каждому хотелось запомнить этот день, этот бой, перешагнуть то запретное, чего в небоевой обстановке никто из нас никогда бы не имел возможности и законного права сделать, что отли­чало нас — вчерашних и сегодняшних — открывших свой роковой ка­лендарь душевного опустошения, физических и душевных мук, погибе­ли...

Казалось, что противника больше нет. Но только кто-то открывал люк, чтобы высунуться наружу, как стрельба с гор возобновлялась с ещё большим остервенением. И всё начиналось сначала. Палило нена­вистное солнце. Температура воздуха за бортом — за 60 градусов. В БТРе — духота, запах немытых разгорячённых тел, гарь от стрельбы. Запасы тёплой воды из арыков заканчивались.

Перестрелка продолжалась уже несколько часов. Кто-то по радио­станции передал, что заметил в бинокль через оконце стоящего на горе домика нескольких мужчин. Ранее мы обследовали этот домик: он был пуст. Как туда попали люди, в то время мы ешё не знали. Все пулеметы перенесли свой огонь на него. Пули крошили стенки, влетали в окна, потом перенеслись на копны соломы, стоящие во дворе. Солома заго­релась, наполняя двор дымом. Очевидно, надышавшись им, из избушки выскочили несколько мужчин. Они надеялись, что высокий дувал за­кроет их от нашего взгляда и огня. Но наши БТРы стояли на высоте, позволявшей нам видеть полностью двор. Огонь пулемётов разбросал людей по земле.

Мы просидели в раскалённых машинах до вечера. Кончилась по­следняя вода. Когда стрельба, наконец, прекратилась, словно пьяные, вылезли из БТРов. В ушах звенело, свистело, стучало. Снова ночь, сно­ва движение и стрельба. Появилось чувство осознанной ненависти к врагам и уверенности в себе. Шли ещё две ночи. Трое суток без сна. Водители пялили глаза в темноту, отыскивая дорогу. Шли в темноте, боясь быть обнаруженными душманами. Об отдыхе не думалось, уж слишком высоки были напряжение и ответственность за выполнение поставленной задачи.

— Поглядите, слева, — крикнул водитель.

Я открыл верхний люк... Над нашим БТРом, почти задевая броню, висел в веревочной петле, привязанной к ветке высокого дерева, труп старика. Рядом с ним развевались на ветру ещё две пустые петли. При ярком свете луны мы увидели несколько убитых человек. Кто они и почему оказались здесь в таком виде, можно было только предполагать.

Где-то близко были уже основные силы бригады. Прослушивалась радиосвязь командира части с командирами батальонов и подразделе­ний. О правилах радиопереговоров не было и речи. Разговор вёлся от­крытым текстом, обильно перемешиваясь матом, истошными криками, руганью. Судя по разговору, впереди идущий батальон попал в тупико­вую ситуацию: душманы подбили из гранатомёта первый и последний бронеобъекты, таким образом, остановив батальон на горной дороге, где с одной стороны зияла страшная пропасть, а с другой — к небу поднимались скалы. Командир батальона растерялся и не знал, что де­лать. Тогда в радиоразговор вмешался командир бригады:

— Комбат, — сказал он, — сбрось подбитые машины в пропасть и срочно выводи подразделение, иначе ты всех там положишь. Как понял меня?

— Вас понял, но впереди подбит танк, а в машине продовольствие, что с ним делать?

— Я, что, тебе плохо и непонятно объяснил? В пропасть! Все ски­дывай в пропасть! Освобождай дорогу и — вперёд!

Долго ещё слышался тот бой в наушниках шлемофонов. Кто-то докладывал об убитых, раненых, просил помощи. Казалось, что волосы становятся дыбом и шлемофон вот-вот слетит с головы.

К исходу третьих суток мы вышли в указанный район, где собра­лись уже все подразделения и находился командный пункт бригады. За это время мы прошли не много. Но какими трудными и страшными по­казались эти километры. Сколько мы привели машин и привезли про­довольствия — никто не знал. Мы выполнили приказ командира брига­ды: после нас афганских машин уже не оставалось. Когда я попытался узнать у афганского офицера, сколько его солдат покинуло колонну, уйдя в горы, сколько продовольствия мы не довезли — он ничего не мог внятно ответить и только пожимал плечами. Абсолютно все машины имели повреждения и поломки. На многих не было даже бамперов, прицепных устройств, которые были вырваны при буксировке. Колонна напоминала горькое подобие того, что было несколько дней тому назад. Если взять во внимание, что один из наших водителей, заменивший убежавшего афганца, погиб, несколько человек получили ранения раз­личной степени тяжести, были безвозвратно уничтожены несколько единиц автомобильной техники, все остальные повреждены — этот "хлебный караван" обошелся нам очень и очень дорого. Именно тогда я увидел офицеров и солдат, у которых впервые появились на голове седые волосы.

— Товарищ старший лейтенант, если вы вдруг попадёте в Союз, заедьте в Сочи, навестите мою маму и передайте ей эту записку, — по­просил меня сержант четвёртой роты, который был со мной всю дорогу в одном БТРе, протянув мне белый листок. Я развернул его. В конце небольшого письма была фраза: "Мамочка, чем мы здесь занимаемся и как живём, тебе расскажет этот офицер. Я очень прошу тебя, если он придёт к тебе один или с семьей, сделай так, чтобы он ни в чем не нуж­дался и хорошо отдохнул. Он этого заслужил." Так сержант, с которым мы случайно оказались в одном БТРе, по-своему оценил моё поведение и руководство подразделением в том рейде и я был очень благодарен за эту оценку.

По прибытии нас на командный пункт бригады ко мне подошёл замполит шестой мотострелковой роты, старший лейтенант Владимир Григорьев, который с личным составом своей роты находился в резерве командира бригады.

— Дима Морозов погиб, — печально сообщил он мне. Командира взвода Морозова я хорошо знал ещё по службе в Заполярье. Он попал служить в первый мотострелковый батальон. Несмотря на всю нашу занятость, мы иногда встречались, вспоминали о доме, прежней дово­енной жизни. Дима собирался в отпуск после этого рейда. И вот это известие...

Григорьев рассказал, что главные силы бригады с самого начала операции попали в очень сложную боевую обстановку. Шли с тяжёлы­ми боями, несли потери в личном составе, технике и вооружении. По маршруту следования подразделения был кишлак, из которого душма­ны открыли по колонне активный огонь. Рота, в которой был Дима, по­лучила задачу: прочесать кишлак в пешем порядке и уничтожить нахо­дящуюся в нем банду.

При подготовке к первому рейду в бригаде проводился строевой смотр: офицеры тщательно готовили свою форму, извлекали из чемода­нов полевые сумки, пришивали новые погоны, вставляли в панамы офицерские кокарды, готовили красные и белые флажки для подачи установленных сигналов в бою. Одним словом, готовились к смотру, как предписывали руководящие документы. В первом бою душманы по нашей одежде без труда определили, кто есть кто. Стреляли в первую очередь по командному составу — офицерам, прапорщикам, сержан­там, которых отличали специфические признаки одежды. Горький опыт того первого рейда нас многому научил. Офицеры в рейды стали наде­вать форму, не отличавшуюся от солдатской, убрали полевые сумки, портупеи, кокарды и другие отличительные предметы.

— Ты знаешь, а я собственными руками расстреливал людей, — сказал мне Григорьев. — Лично. В упор.

Было видно, как он волнуется: его руки постоянно находились в движении. Он рассказал, что в кишлаке, в котором погиб Дима Моро­зов, взяли в плен семерых душманов. Им предложили назвать имя гла­варя банды, они молчали. После долгих и бесполезных уговоров их предупредили: если они будут молчать, то их расстреляют. Построили в шеренгу, дали время на размышление. Затем выстрелом из пистолета в лоб убили первого, старого седого аксакала. Снова подождали и ещё застрелили. Они молчали. Когда остался последний, самый юный, как наш школьник-старшеклассник, его уговаривали, били, предлагали со­хранить жизнь в обмен на сущий пустяк, о котором никто не узнает: назвать имя и адрес главаря банды. Он смотрел открытым, гордым взглядом и молчал...

Воспитанные на героических примерах советских людей в годы Великой Отечественной войны, мы всегда гордились своими героями и считали, что самыми смелыми, храбрыми, стойкими, мужественными могут быть только наши люди. И никогда не задумывались о том, как погибают наши враги и могут ли они быть хоть чуточку похожими на нас?! Попав совсем на другую войну и столкнувшись с фактами вели­чайшего мужества, стойкости, граничащей с фанатизмом, мы были по­трясены. Мы стали задумываться: почему не хотят быть предателями?

Может, от страха перед теми, чьи имена мы пытались узнать? Ведь то­гда сами душманы расправятся с ними. Но о предательстве могли и не узнать. Предоставлялся шанс остаться живым. Но они молчали, пред­почитая явную смерть.

— Подумать только, ведь они могли остаться живыми. Никто ниче­го не сказал. Даже последний! — рассуждали между собой офицеры, разглядывая убитых. — Ну, фанатики!

Так это или нет, но все мы понимали, что убитые нами пленные за­служивают уважения и соответствующей почести.

Когда все подразделения, участвовавшие в "хлебном караване", со­брались в районе сосредоточения, чтобы подвести итоги, заправиться топливом, отремонтировать технику и приготовиться к возвращению в расположение бригады, Командующий Армией сказал:

— Ну, что, война — войной, но график отпусков нарушать не бу­дем. Кто должен убыть — ко мне, в вертолёты. Я лечу в бригаду, забе­ру. Время на сборы — десять минут.

В числе первых отпускников был и я. Вертолёты, разгоняя винтами песок, оторвались от земли и, завалившись на бок, взяли курс на Канда­гарский аэродром. С небольшой высоты хорошо были видны расстре­лянные пленные: поток воздуха от "вертушек" шевелил их одежды и бороды стариков.

Где-то внизу показались движущиеся автомобили с людьми. Было их штук десять. Увидев вертолёты, машины остановились. Люди, чело­век тридцать - сорок, с земли махали вертолётчикам руками. Может, лётчики получили приказ, а, может, сработал рефлекс: раз на машинах — значит богатые, если богатые — то душманы. Вертолеты зависли, словно остановились в воздухе, потом стремительно рванули вниз. Ог­ненные пулемётные очереди понеслись к машущим руками. Люди бро­сились врассыпную. Кто-то продолжал махать, надеясь исправить тра­гическую ошибку и остановить несущуюся на них смерть, кто-то побе­жал к скалам, пытаясь укрыться в них, кто-то со страху полез под автомобили... Вниз полетели реактивные снаряды. Вспыхнули автомобили, разметало людей, загорелась земля. До скал никто не добежал. Верто­лётчики стреляли очень метко и своё дело знали хорошо. Покружив­шись над пылающими машинами и убитыми, вертолёты снова пошли по заданному маршруту.

И вот — аэродром. Быстрее в палатку, переодеться, постираться, оформить документы и утром на самолёт! Ночью почти не спал, не­смотря на то, что очень устал за рейд. Думал о доме, представлял встречу с родными и близкими. Хотелось быстрее улететь, отвлечься, забыть весь кошмар этих долгих трёх месяцев афганской жизни и службы. Очень хотелось домой!

И вот я в самолёте. Даже когда он уже приземлился на Таш­кентском военном аэродроме в Тузеле, не верилось, что я в Союзе. Отсюда нужно было добраться до аэропорта, кото­рый находился в самом городе. За контрольно-пропускным пунктом аэродрома нас встречали таксисты-частники. Они, да и другие жители Ташкента, видели в прилетевших из-за границы только источник обо­гащения. Их не интересовало, как там, в сопредельном государстве, разворачиваются события, хотя что там происходит, они очень хоро­шо знали. Каждый таксист вкрадчивым голосом, с большим убежде­нием и умением, уговаривал сесть именно в его машину. Играя на чувствах отвыкших от цивилизации и истосковавшихся по уюту, лас­ке, нежности, предлагали девочек, квартиры, другие развлечения, все, что хочешь, — только плати. Плату брали только чеками "Внешпосылторга", которыми с нами рассчитывалось наше государство за службу в Афганистане. Советские деньги брали с какой-то брезгливо­стью.

Некоторые прибывшие из Афганистана, забыв об осторожности, негативных фактах последствий предложений, словно в омут, броса­лись на подобные предложения. Потом их находили раздетыми, разу­тыми, обобранными до ниточки, без вещей, иногда без документов. Были случаи — и убитыми. Об этом нас уже предупреждали в частях. Своим горьким опытом подобных развлечений делились и возвра­щавшиеся из отпуска в часть некоторые офицеры и прапорщики. По­сле подобной информации, боясь попасть в аналогичную ситуацию, отпускники стали объединяться по нескольку человек для посадки в машину. Но местные бандиты тоже приспособились. Они садили в свою машину несколько человек, но при движении по маршруту заезжали в какой-нибудь тихий переулочек, где их уже поджидали по­дельники, зачастую вооружённые. Ташкентские душманы действова­ли очень хитро, жестоко и умело: жаловаться было некому.

В кассах аэрофлота невозможно было приобрести билет. Наме­танный глаз кассирши безошибочно выбирал в очереди "афганца", и начинался разговор:

— Билет? Куда? К сожалению, билетов на этот рейс на ближай­шие дни нет. Ничем помочь не могу. У меня подружка есть, ей чеки нужны. Она может помочь. Если чеками заплатишь, я поговорю с ней. Косметика, очки, "недельки" — что есть? Ну-ка, покажи!

Конечно, это шло сверх оплаты, да и никакой подружки у кас­сирши не было. Стоило согласиться и выложить за оплату билета че­ки, как она здесь же, на твоих глазах, выписывала билет и ты, словно оплёванный, но в то же время довольный и счастливый, спешил к са­молету. Получая чеками, кассир брала две — три цены за билет. И лишь одна часть уходила в кассу, а остальные — в её кошелёк. Среди толпящихся у касс ходили люди, которые сами выискивали в толпе "афганцев" и без очереди подводили их к нужному окошку или заво­дили в подсобное помещение, где на особых условиях (чеки, подарки) здесь же выписывали нужный билет. Действовала хорошо отлаженная система вымогательства. Когда очень хочешь домой, когда поставлен в безвыходную ситуацию — пойдешь на любые кабальные условия. Те, кто успели каким-то образом прибарахлиться и везли с собой хо­довые по тем временам товары, с проблемами ни в кассах, ни в мага­зинах не сталкивались. Но многие ехали в отпуск, имея при себе лишь своё бельё, которое нуждалось в хорошей стирке.

Было непонятно: все эти месяцы мы служили в Афганистане, твердо уверенные в том, что мы, находясь в этой стране, защищаем южные рубежи нашей Родины, а значит, и Узбекистан. Нас убеждали, и мы верили, что вводом своих войск в Афганистан СССР опередил всего на каких-то три часа США, которые тоже планировали ввести туда же свои силы быстрого реагирования. Опоздай мы — и тогда США имели бы в Афганистане нацеленные на нашу страну ракетные установки, в том числе и с ядерными боеголовками, военные базы. А такое соседство с заклятым врагом было бы чревато самыми непредсказуемыми и тяжелыми последствиями для нашей страны. Чувствуя себя ответственными за судьбы многих миллионов людей, многие офицеры и прапорщики быстро разочаровались, поняв, как относятся в Узбекистане к тем, кто временно возвращается в Союз или покидает его, кто выполняет интернациональный долг. Такое "радушие" ос­корбляло чувства интернационалистов.

Чеки "Внешпосылторга" в те годы были в большой цене. Они да­вали доступ в престижные магазины "Берёзка", их можно было вы­годно продать, в два - три раза дороже по отношению к советскому рублю. Кому-то казалось, что у выезжающих из Афганистана карманы набиты тугими пачками чеков. Но это было далеко не так. Официаль­но нам платили не очень много.

Из должностного оклада младшего офицера высчитывали 50 руб­лей, умножали на установленный коэффициент, в результате получа­лось 230 чеков. Старшие офицеры получали больше. Чеки выдавались в части по месту службы. Денежная сумма оклада, из которого высчи­тывались 50 рублей, перечислялась на личный вклад. Получить ее можно было только в Союзе. В аэропорту Ташкента стояли специаль­ные передвижные выплатные пункты, где можно было получить свои деньги. Солдаты получали вообще крохи. Война шла страшная и с каждым годом разгоралась всё с большим ожесточением, однако наше правительство экономило на заработной плате военнослужащих, находящихся в Афганистане. Если бы денежное довольствие военно­служащих, хотя бы приблизительно, соответствовало степени опасно­сти выполняемых там задач, не было бы такого размаха грабежа и воровства, которые захлестнули части и подразделения 40-й Армии и с которыми мы так тщетно боролись.

В Афганистане мы часто мечтали о холодной питьевой воде. В подразделениях не было электричества, холодильников, а, значит, не было и холодной воды. Когда выходили на боевые операции, запол­няли солдатские фляжки водой, мочили чехлы фляжек и подвешивали их за какой-нибудь выпирающийся предмет брони или на стволы пу­лемётов. Влага, испаряясь на ветру с чехла, охлаждала содержимое фляжки. Вода становилась холодной.

Но такой эффект достигался только при движении, в остальных случаях воду брали из арыков, которые для местных жителей служили и прачечной, и канализацией, и баней, и водопоем для скота. Бросали в ёмкости с водой обеззараживающие таблетки и, не дожидаясь пока они выполнят свою функцию, выпивали воду. Пить хотелось постоян­но. Поэтому мечта об отпуске и доме была связана даже с холодной водой. Увидев автомат с газированной водой, каких было много на улицах Ташкента, я остановил такси и подошёл к нему. Возле аппара­та стояли такие же "афганцы". Мы по очереди бросали монетки в ап­парат, набирали в стаканы холодную шипящую сладкую воду и пили. Отдыхали и снова пили. Стояли, разомлевшие от блаженства, радо­сти, словно пьяные.

Уже тогда мы хорошо понимали, что Ташкент — это ещё не Ро­дина и старались как можно скорее покинуть его.

Первые, да и последующие встречи с друзьями, знакомыми, род­ственниками меня глубоко разочаровали: кроме жены и матери, никто не хотел верить тому, что я рассказывал об Афганистане. Все, с кем я начинал разговор на эту тему, морщились или улыбались снисходи­тельно, словно делая мне какое-то одолжение, выслушивая меня. Чаще всего переводили разговор на стоимость вещей, курс чеков, дру­гие, не интересные для меня, темы. А главное — в войну никто не верил! Я читал центральные газеты, в том числе и "Красную Звезду", газету Министерства Обороны СССР, и ужасался: врут! Все врут! Все, начиная с первого лица в государстве, бессовестно обманывали миллионы своих сограждан, скрывая истинное положение дел в Аф­ганистане. В одной из газетных статей писалось, как командир под­разделения Туркестанского Военного Округа, умело и решительно действуя на тактических учениях, добился со своим подразделением высоких результатов, за что награждён Орденом Ленина. Какие уче­ния? Ведь это писали о нас, о тех, кто воевал реально, а не на учени­ях! Всех дурачили...

Как-то меня пригласили выступить с беседой об Афганистане пе­ред офицерами Управления Армии, в которой я служил до своей заг­ранкомандировки. Тот же большой зал, где я, кажется совсем недав­но, выступал на проклятом партийном собрании, те же лица офице­ров, правда, среди них не было командования Армии, в том числе и генерала Панкратова. Я много и откровенно говорил о событиях в стране пребывания, о первом боевом рейде, о том, в каких условиях мы живём и о нашем предназначении. Я видел удивлённые лица, и сам был не менее их удивлён. Я считал, что военные, тем более офицеры Управления Армии, должны были владеть информацией о собы­тиях в Демократической Республике Афганистан (ДРА). Но, к моему великому разочарованию, они ничего не знали о реальном положении дел.

После беседы ко мне подошел сотрудник особого отдела КГБ ар­мии и посоветовал не говорить то, что не нужно. Я понял, что со своими разговорами о войне и Афганистане становлюсь подозритель­ным и даже опасным. Но молчать не хотелось, да я уже и не смог бы, видя, как беспечно и спокойно живут люди, не зная, да и не желая знать о страшной правде, как на улице и у мусорок валяются куски хлеба, за которые гибнут наши ребята. Мне хотелось орать во всё горло:

— Люди, почему вы не цените жизнь? Ведь она так коротка и хрупка! Неужели, чтобы понять это, нужны горе, война?

Но я понимал, что мой крик — это глас вопиющего в пустыне. Люди жили своими интересами, проблемами и события в Афганиста­не волновали лишь тех, в чьих семьях оказались участники этой вой­ны.

— Долго ты будешь там? — тревожно спрашивала меня жена Альвина.

Ничего определённого сказать я не мог. О сроках службы в ДРА нам никто ничего не говорил. Правда, Член Военного Совета армии, генерал-майор Таскаев на совещании офицеров части как-то сказал:

— В Афганистан мы вошли ненадолго, но, по-видимому, навсе­гда.

Вот и понимай, как хочешь!

Отпуск пролетел быстро. Вскоре нужно было уезжать, а уезжать туда, откуда можешь не вернуться живым, — не хотелось. Не хотелось, чтобы моя семья оказалась без меня никому не нужной. В этом я убедился, когда, провожая в Афганистан, мои сослуживцы и те на­чальники, которые направили меня туда, заверяли, что не оставят мою семью без внимания и будут оказывать помощь в приобретении про­дуктов, в решении других вопросов. Всё впустую. Забыли свои слова, как только я покинул часть. И дело не в продуктах, нужен был хотя бы телефонный звонок, просто душевный разговор. Я представил, что будет, если случится что-то со мною, и мне становилось жутко. Во имя чего я должен погибать? Почему моя дочь должна быть обделена, а жена стать вдовой? Я допускал, что всё может закончиться хорошо, но жизнь научила всегда предвидеть худший вариант.

— Что же делать? — мучительно думал я. — Отказаться, не по­ехать?

Я представил резонанс, когда мои знакомые и сослуживцы узна­ют, что я — замполит батальона — струсил и отказался служить в Афганистане.

— Что меня может ожидать? Увольнение из армии, возможно суд военного трибунала. Какой позор! Если посадят — останусь жив, но сколько лет семья будет без меня? Что лучше? Может, как тот солдат-насильник, — через позор сохранить свою жизнь и благополучие сво­ей семьи? — рассуждал я. — А разве это благополучие, когда ты — в тюрьме, а на семью будут показывать пальцем? Как моя семья будет жить с таким позором? Нет, хочешь — не хочешь, а ехать нужно! Ес­ли суждено мне погибнуть там, то я погибну, крути — не крути. Надо ехать! Бесчестья не надо, это не по-офицерски.

— Виктор, сходим в баню, — предложил я своему другу — капи­тану Демьянову, с которым мы жили в одном подъезде, — а то скоро уезжать, где я ещё смогу так отдохнуть?

Парились долго. Хотелось, как можно дольше продлить это удо­вольствие. В Афганистане бань не было. А здесь — хороший пар, пи­во, чистые простыни, блаженство... Что еще нужно человеку? После бани зашли в гарнизонный Дом офицеров: там был буфет, где можно было продолжить свой отдых. К столику подходили знакомые офице­ры из Управления армии, подсаживались, задавали вопросы. Долгая беседа сопровождалась угощением и распитием спиртного. Одни ухо­дили, другие приходили. Время летело быстро. Уже вечерело.

— Геннадий, остановись, хватит, — просил меня Виктор. — Не­ужели ты не видишь, что многие из них подходят, чтобы только "на халяву" выпить и им глубоко плевать на твои рассказы и чувства. Они служат в штабе и никто из них не собирается ехать в Афганистан. Ты что такой наивный! Пойдём домой, хватит!

— Не наивный я, Виктор, — говорил я по дороге. — И халявщи­ков вижу, и выпили мы с тобой больше нормы, это точно. Но я бы выпил ещё больше, если бы это помогло. Кто бы знал, как мне тяжело на душе и никуда не хочется ехать. Я и этих ребят сегодня поил для того, чтобы они наш разговор передали своим знакомым. Смотришь, и люди начнут узнавать о войне, хотя бы через таких, как я. И что случится со мной — они уж точно поймут, что я им не врал. А день­ги? Сегодня они есть, завтра их не будет, но завтра, может, уже и ме­ня в живых не будет... Так что, будем считать, что я сегодня провел свою незапланированную отвальную по случаю отъезда в проклятый Афганистан.

И будто не было Родины, отпуска, родной и такой богатой при­роды. В Ташкенте, ожидая свой самолёт, офицеры, возвращающиеся в Афганистан, без дела слонялись по городу, аэродрому и пропивали последние советские рубли. В то время пересыльных пунктов для нас не было. Каждый самостоятельно искал себе ночлег. На улицах, в районах аэропорта и железнодорожного вокзала, стояли женщины-узбечки, демонстративно покручивая на пальцах рук ключи, что озна­чало: сдаётся на ночь квартира. Мы со знакомым офицером спросили об условиях оплаты и проживания, к нам тут же подошла молодая девушка.

— Её возьмёте к себе на ночь? — предложила хозяйка-сутенёрша, — девочка чистая, дорого не возьму. Ну, как?

Мы отошли к другой женщине, но и та сразу предложила нам та­кой же "довесок".

Уже поздно ночью еле уговорили администраторшу гостиницы взять нас на ночлег. Та долго объясняла нам, какая напряженка с мес­тами, пока мы не заплатили ей сверх положенного. Выделили нам комнату, в которой стояло пустых 15 кроватей. Утром снова были на военном аэродроме. Лица у всех хмурые, нерадостные. Да, Афгани­стан — это не Германия или Венгрия, куда офицеры мечтали попасть служить. В ДРА ехали совсем с другими мыслями и настроением.

В Кабуле на аэродроме встретил командира роты, старшего лей­тенанта Михаила Бондаренко. Он рассказал о событиях, произошед­ших в бригаде и батальоне за время моего отпуска. Больше всего по­разило известие о гибели командира мотострелковой роты, капитана Юрия Кузнецова. Он был из города Кемерово, можно считать: земляк — сибиряк. Это был профессионально грамотный, порядочный офи­цер. Я знал, что у него двое детей, мальчик и девочка, и вдруг — та­кое известие. Не верилось!

На одной из боевых операций, будучи командиром боевого разведдозора, Юрий Кузнецов со своим подразделением прокладывал путь основным силам бригады. Дорогу пересекла неширокая горная речушка. Искать объезд не было времени. Боевые машины медленно вошли в воду. Уже почти при выходе на противоположный берег водоворотом закрутило ма­шину. Солдаты, сидевшие сверху на броне, испугались и бросились в воду, пытаясь вплавь выбраться на берег. Не доплыв до берега какой-то метр-другой, они стали терять силы, запаниковали и начали тонуть. Юрий, не раздумывая, бросился им на помощь, подбадривая солдат, по очереди вытолкнул троих человек. Из последних сил помог последнему, но бурный поток закрутил его самого и утянул на дно.

Как-то комбат поведал нам тайну, о которой молчал несколько месяцев. Он сказал, что Юра мог спастись. В том месте, откуда поток отнёс его на середину реки, появился командир взвода, лейтенант, которого недавно перевели в наш батальон из другого подразделения. Теряя силы, Юра протянул лейтенанту руку, но взводный, испугав­шись, что сам может погибнуть, не подал руку помощи своему коман­диру.

— Лучше бы ты утонул, негодяй! — в ярости кричал комбат на труса, когда узнал об этом факте.

Два человека, два офицера. Когда нужно было спасать чьих-то детей, один, не задумываясь об опасности, о том, что его самого дома ждут двое ребятишек, молодая жена и родители, пошёл на риск и ги­бель. И второй, который так и не осознал, что не река, а он стал ви­новником гибели своего сослуживца. Он погубил его своей трусо­стью, бездействием.

За тот период, пока я был в отпуске, погиб также офицер полит­отдела бригады, капитан Чечель. По службе мы встречались с ним часто. Это был спокойный, добродушный человек. Он скрупулёзно проверял работу политработников подразделений, не выискивая ка­ких-либо "жареных" фактов. Одним словом, в подразделениях он счи­тался порядочным офицером.

Ещё до своего отпуска, проходя мимо палатки политотдела, мы с Владимиром Григорьевым увидели капитана Чечеля. Он был пьян. Таким мы его видели первый и единственный раз.

— Ты в отпуск летишь? — спросил он меня. — Счастливый! А я вот тоже хочу в отпуск, но начальник политотдела меня не отпускает: хочет, чтобы я набирался боевого опыта и пошёл с десантным баталь­оном в рейд. А зачем мне нужен этот боевой опыт? Зачем вообще мне нужен этот Афганистан? Я хочу домой! Меня ждёт семья. У меня до­ма любимая жена. Я так её люблю! Я люблю своих детишек! У меня всё в жизни есть. У меня даже "Волга" дома есть. Ну, всё у меня есть, зачем мне нужен боевой опыт? Я не хочу воевать! Я не хочу поги­бать! Я не хочу в рейд, я чувствую, что я там погибну! Что мне делать? Я хочу домой! Мне лишь бы уехать, а назад я сюда уже не вер­нусь. У меня много хороших друзей, есть связи, я сделаю так, что ос­танусь служить дома. Но начальник политотдела меня не отпускает домой, отправляет в рейд. Я не хочу в рейд! Я погибну! Я знаю! Я хочу домой!

Мы видели его тоскливые глаза, слушали пьяную речь, понимая, что перебрал капитан, что завтра проспится, придёт извиняться за сказанное. Не пришел. Через несколько дней, как он и говорил нам, по приказу начальника политотдела, ушёл с батальоном в рейд. Гово­рят, что перед выходом выбирал себе технику, на которой более безо­пасно. Предлагали садиться в БТР, но он не внушал ему доверия: не­уклюжий, на резиновом ходу. Выбрал боевую машину десанта. Мощ­ный взрыв фугаса сработал как раз под тем местом, где сидел капи­тан...

Газета "Красная звезда" от 27.08.1980 г. писала: "Ширится под­держка различных слоев афганского населения Народной армии, лик­видирующей банды контрреволюционеров в некоторых районах страны. Как сообщает агентство Бахтар, в провинции Гильменд бойцы афганской армии совместно с партийными активистами и отрядами народной самообороны уничтожили вооруженную банду, долгое время терроризировавшую местное население".

И ни слова о нас — советских. А ведь именно личный состав на­шей бригады уничтожил эту банду. Именно при ее ликвидации погиб­ли капитаны: Кузнецов, Чечель и многие другие. Только для всего мира — мы по-прежнему садили деревья, ремонтировали школы, до­ма, проводили митинги и встречи дружбы. Какая подлость! Какое предательство и гнусная ложь! И вся наша страна верила в это.