Часть III. Восток — дело тонкое

Где-то через месяц после нашего прибытия в Кандагар меня вызвал замполит полка, майор Лукьяненко и поставил задачу: убыть в афганский батальон связи, расположенный в районе аэродрома, и выступить перед личным составом,

— Возьми своих политработников, пускай и они выступят. Расска­жите, кто мы, откуда и зачем пришли к ним. Одним словом, по ходу раз­берешься, что к чему. Ознакомьтесь с порядком и условиями службы наших новоявленных "братьев по оружию", потом расскажете своим сол­датам и офицерам. По прибытии доложишь мне о результатах встречи.

У высокого саманного дувала, опоясывающего небольшую террито­рию части, нас встретили несколько афганских офицеров. Они были уже осведомлены о нашем прибытии. Приветствуя, долго трясли наши руки, расспрашивая о здоровье, жизни.

Пока собирали на построение личный состав, нас повели в располо­жение батальона, в такое же саманное, барачного типа одноэтажное зда­ние. В длинной комнате стояли в два ряда деревянные топчаны, застлан­ные зелеными суконными одеялами. Не было ни матрасов, ни постельно­го белья.

Зайдя в маленькую комнату, увидели, как афганский офицер бил ку­лаком вытянувшегося по стойке "смирно" солдата, по лицу которого тек­ли слезы, но он молчал и даже не пытался защититься от побоев.

— Ты что делаешь? — крикнул я, забыв, что это не наш солдат и во­обще, это не наше дело.

Афганский офицер, увидев нас, что-то сказал солдату и тот, покорно согнувшись, быстро удалился из помещения. Сам лейтенант с улыбкой на лице подошел к нам и, ничуть не смутившись, что его застали за таким неприглядным занятием, приветливо поздоровался с нами.

— Спроси у него, зачем он бил солдата, — попросил я своего пере­водчика. — Скажи, что бить своего подчиненного — это поступок, не­достойный офицера. Скажи, что в нашей армии он был бы очень сильно наказан, и это повлияло бы на его служебную карьеру.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал мне переводчик, выслу­шав афганского офицера, — он сказал, что до Апрельской революции офицерам разрешалось таким образом наказывать солдат. Сейчас такой способ воспитания запретили, а зря. Но он и другие офицеры считают, что физическое наказание — самый эффективный и надежный метод в работе с солдатами. Поэтому он его применил.

— А за что он так наказал своего солдата? В чем тот провинился? — спросил я снова переводчика.

— За то, — ответил он, — что солдат плохо заправил постель офи­цера и не очень чисто прибрался в его комнате.

— Давайте, не будем вмешиваться в их дела, — посоветовал мне офицер из нашей группы. — Если они законно били своих подчиненных и уверены, что только так их и надо воспитывать, то от наших слов и убеждений, воззваний к совести ничего не изменится. Пускай делают, что хотят, это их страна. И живут они по своим законам. Мы же сюда прие­хали на экскурсию: на них поглядеть, себя показать. Посмотрели здесь, пойдемте во дворе: там, наверное, уже собрались остальные солдаты.

Мы подошли к строю афганских военнослужащих, встали к ним ли­цом. Командир подразделения, следовавший вместе с нами, что-то крик­нул солдатам, очевидно, поприветствовал их. Они дружно ответили ему троекратным выкриком, после каждого с силой ударяя правой ногой о землю. Потом одновременно заложили руки за спину на уровне пояса и замерли, отставив в сторону ногу.

Мне предоставили слово. Зная, что говорить нужно очень просто и коротко, я стал рассказывать, что мы в Афганистане представляем Воо­руженные Силы Советского Союза, что Советский Союз — это северный сосед Афганистана, что вошли мы на территорию их страны лишь по просьбе афганского правительства и уйдем, как только отпадет необхо­димость быть здесь. Я рассказал, что и наш народ воевал с басмачами и победил их.

— Мы пришли в вашу страну, чтобы оказать вам экономическую помощь в строительстве новой счастливой жизни. Наша страна — одна из самых сильных и богатых в мире. Мы живем свободно, мирно, счаст­ливо и хотим, чтобы и вы жили так же хорошо. Воевать мы не будем: это не входит в нашу задачу. Своим присутствием мы будем вселять в вас уверенность, что в трудную минуту мы окажем вам помощь. Душманы говорят вам, что мы жестоки и будем убивать ваших детей и насиловать женщин, что у нас растут на голове рога. Все это вранье. Мы такие же люди, как и вы. Мы не хотим вражды, горя. Мы — ваши друзья. Мы при­знаем ваши государство, религию, обычаи, уважаем вас, гордый, свобо­долюбивый народ, и не пожалеем своих сил, чтобы помочь вам в строи­тельстве мирной счастливой жизни. Надеемся, что вместе с вами мы преодолеем любые трудности, победим самого жестокого и коварного врага.

Афганский переводчик долго переводил мои слова. Солдаты, слушая его, согласно кивали головами. Я спросил у них, есть ли ко мне вопросы. Все молчали, потом один солдат что-то спросил, обращаясь ко мне.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал переводчик, выслушав аф­ганского солдата. — Он говорит, что соседями Афганистана являются Китай, Пакистан, Индия, Иран. А про Советский Союз он ничего не слышал. Они также впервые узнали, что их правительство попросило нас войти на их территорию. Им аксакалы говорили, что мы вошли, чтобы забрать их землю, скот, а их самих превратить в рабов.

— О, Боже, какая безграмотность, — мучительно думал я, мысленно подыскивая выход из создавшейся ситуации. Мне говорили, что с ними нужно говорить очень просто, но куда же проще! Если они даже не слы­шали про нашу страну, о чем можно еще говорить?

Выручил меня замполит роты лейтенант Олег Соболев. Владея раз­говорным английским, он без переводчика стал вновь рассказывать о том, что я уже говорил. Афганцы снова закивали головами, давая понять, что теперь им все стало ясно.

— Товарищ старший лейтенант, когда вы говорили с солдатами, их переводчик переводил им ваши слова, но переводил не точно, так, что некоторые фразы имели уже другой смысл, — сказал мне наш солдат-переводчик.

— И существенно врал? — уточнил я у него.

— Существенно.

— А что ты сразу об этом мне не сказал? — спросил я его.

— Как-то неудобно было его поправить: а вдруг я его не совсем пра­вильно понял? — засомневался солдат.

Тогда, при первой встрече, я не придал особого значения этому фак­ту. Но со временем мы неоднократно сталкивались с тем, что афганский переводчик, под видом перевода, говорил афганцам совсем не то, о чем его просили, иногда он даже призывал к противоправным действиям. Поняв это, мы стали больше использовать в качестве переводчиков своих солдат, владеющих языками фарси, дари и другими.

Соболев закончил беседу с солдатами и офицерами подразделения и сказал, что объяснил им так, что проще некуда, афганцы поняли его и очень рады нашему прибытию и разговору. Прощаясь, я пообещал аф­ганцам, что мы скоро снова приедем к ним и на следующую встречу при­везем с собой солдат.

— Ну, лес темный! — удивлялись офицеры. — Мы думали, что про нас весь мир знает, а здесь — живут рядом с нами и не слышали, что есть такая страна! Какой социализм они собираются строить? Их поголовно всех нужно учить грамоте, а на это уйдут годы. Да, ситуация...

После беседы с личным составом нас пригласили к командиру ба­тальона в кабинет. Мы обрадовались приглашению, надеясь утолить дав­но появившееся чувство голода. Предвкушая сытный ужин, сели за дастархан — низкий столик, за которым нужно было сидеть на полу без ис­пользования стульев или табуретов. Это для нас было неожиданностью. Чертыхаясь и ругаясь, чтобы афганцы не поняли, в чем дело, расселись вокруг столика.

— Сейчас пловчик отведаем, настоящий, — тихо перешептывались офицеры между собой, принюхиваясь к ароматному запаху, идущему со двора. Солдат-адъютант молча расставил на столике чистые чашки, блюдце с карамелью, потом поставил фарфоровый чайник и удалился.

Афганские офицеры вошли в кабинет и, получив разрешение у комбата, молча сели напротив нас за дастархан. Из афганцев говорил один коман­дир. Все остальные неспеша пили чай и слушали. Разговор шел через нашего переводчика. Говорили о том, что мы — братья по оружию, нам нужно вместе бороться за светлое будущее их детей, за счастливую жизнь. Было удивительно, но факт, что мы — люди разных вероиспове­дания, мировоззрения, впервые увидевшие друг друга какой-то час назад, нашли общую тему для разговора, общались и, судя по их лицам, да и нашим тоже, — были довольны встречей и беседой.

Зазвонил полевой телефон. Афганский комбат отошел от столика. Продолжая прерванный разговор, я спросил афганцев:

— Тараки, Бабрак — хорошо? Амин — плохо?

Они переглянулись между собой, потом один из них сказал:

— Бабрак — плохо! Амин — хорошо!

Подошедший командир, услышав их фразу, так поглядел на них, что офицеры быстро встали и, попрощавшись, ушли.

— Тараки — хорошо! Бабрак — хорошо! Амин — очень плохо! — поправил он своих подчиненных.

Но глаза его при этом покровительственно усмехались, будто гово­рил он с маленькими и несмышлеными детьми.

Вновь вошел солдат-адъютант, сменил чашки, плеснул в чистые не­много чаю. Мы уже не удивлялись, зная, что у них не принято наливать полные чашки и, как сказал переводчик, — чем меньше наливают, тем больше уважают.

— Хорошо хоть не каплями капают, — с сарказмом заметил зампо­лит четвертой роты. — Ну, когда же плов будет?

Но только у кого-нибудь заканчивался в чашке чай, словно по неви­димой команде появлялся адъютант, доливал и уходил опять.

— Не видать нам плова, — поняли мы, когда комбат вновь отошел к телефону. — Пора ехать домой, а то и в части пролетим с ужином.

Мы попрощались с комбатом и поехали в часть. Всю дорогу и вече­ром в палатке обсуждали встречу с афганцами. Из головы не выходили слова, сказанные офицерами: "Бабрак — плохо. Амин — хорошо!"

— Черт их поймет, кто для них — "хорошо", кто — "плохо", — рас­суждали мы. — Но то, что для них "Амин — хорошо", для нас было не­понятно. Почему — "хорошо", если он — агент ЦРУ, если он физически уничтожил Тараки? Почему Бабрак — "плохо", если он — Генеральный секретарь ЦК Народно-Демократической партии Афганистана /НДПА/, глава государства?!

Как-то офицеров и прапорщиков части собрали в здании Канда­гарского аэропорта на встречу с офицерами афганского армей­ского корпуса, дислоцировавшегося в городе Кандагаре. Перед нами вы­ступил командир корпуса, полковник Кабир, высокого роста, крепкого телосложения, в аккуратно сшитой парадной форме. Его речь переводил афганский переводчик. Всем своим видом он показывал, что очень рад общению с нами и очень сожалеет, что не знает русского языка.

Он рассказал, что первого января 1965 года состоялся Первый учре­дительный съезд Народно-демократической партии Афганистана, на ко­тором ее Генеральным секретарем был избран Нур Мухаммед Тараки, ставший также издателем газеты "Хальк" /Народ/. Сподвижник и товарищ по партии Бабрак Кармаль, заменивший к нашему приходу убитого Тараки, создал свою организацию "Парчам" /Знамя/. В 1979 году он стал Генеральным секретарем ЦК НДПА, а также занял пост Председателя Революционного Совета ДРА — высшего орга­на государственной власти. Полковник Кабир возносил хвалебные оды Бабраку, называя его великим продолжателем дела Тараки, учителем, истинным революционером, однако мы не верили словам Кабира. Дело в том, что в часть стала поступать специальная литература, подготовленная Главным Политическим Управлением Советской Армии и Военно- Морского Флота СССР, из которой мы узнали истинное положение внутриполитической обстановки в стране пребывания. И то, что мы уже зна­ли, как-то не вязалось со словами Кабира. Мы знали, что в течение 10 лет /1967 — 1977 гг/ между организациями "Хальк" и "Парчам" шла непри­миримая идейная борьба, что именно Бабрака обвиняли в расколе НДПА на два крыла и в связях с королевским двором. Мы не могли понять, как организация, не пользующаяся всенародным уважением и авторитетом, смогла занять лидирующее положение в стране и прийти к власти? Ходи­ли слухи, что Бабрак был "назначен" Генеральным секретарем Л.И.Брежневым. Так это или нет, однако, как показало время, Бабрак не стал ис­тинным лидером в государстве, его "избрание — назначение" не оправ­дало надежд абсолютного большинства афганцев и не укрепило автори­тета его партии и его самого, как главы государства, ни в собственной стране, ни на международной арене.

Поэтому слова афганских офицеров: "Бабрак — плохо, а Амин — хорошо" — имели вполне конкретный и обоснованный смысл. Было оче­видно, что в стране, в армии были люди, мнение которых не совпадало с официально проводимой генеральной политикой партии и государства.

Слушая полковника Кабира, мы настойчиво пытались заставить его конкретно ответить на вопрос: какую роль лично сыграл Бабрак в раско­ле революционного и демократического движения в стране. Однако пол­ковник явно уклонялся от конкретного ответа и продолжал хвалить Баб­рака.

— И зачем мы вошли сюда — непонятно, — рассуждали офицеры между собой. — Они же еще сами не разобрались во имя чего воюют и что им нужно. Они же не революцию будут защищать, а воевать за власть, за свою власть во имя своего благополучия. И глубоко им напле­вать на то, как живет народ и на его насущные проблемы. У них свои цели и задачи. Как можно переломить мнение большинства людей, не ве­рящих в идею партии меньшинства? Только силой и оружием. Для этого нас сюда, наверное, и ввели... Какая же роль нам здесь уготована? Миро­творцев? Наемников? Да, ситуация не очень понятная. Ну, да ладно. Пус­кай политики об этом думают, а мы — военные и будем выполнять при­каз нашего военного руководства. У нас другого выбора и права нет. Время рассудит и даст оценку нашим действиям здесь, — успокаивали мы друг друга. — Поживем — увидим.

В перерыве встречи мы обступили Кабира, стали задавать ему во­просы. Он по-прежнему выжидательно смотрел на своего переводчика, когда тот выслушивал чей-то вопрос, отвечал, также глядя на него. Од­ним словом, ни у кого не вызывало сомнения, что Кабир по-русски не понимает. В этом мы убедились, задав ему вопрос, на который он отве­тил, что очень сожалеет, но не знает такого великого языка. После этого некоторые офицеры, разглядывая полковника с близкого расстояния, ста­ли отпускать в его адрес далеко не безобидные шутки.

— Ты смотри, какой холеный. И манеры, и осанка, как у настоящего аристократа. Нет, он не из крестьянских низов. Он из богатых. Тоже, на­верное, душман. Смотри, щеки лоснятся от сытости. Про Бабрака лапшу нам на уши вешает. Думает, совсем мы ничего не понимаем. Сам душман и сомневаться даже не надо. Все они здесь душманы.

Полковник по-прежнему глуповато улыбался, отвечая на наши во­просы.

— Хотел бы я посмотреть на его физиономию, когда бы он узнал, как мы про него говорили, — сказал начальник штаба батальона. — Хо­рошо, что он нас не понимает.

Представьте наши физиономии, когда через некоторое время пол­ковник Кабир жестом остановил нашего переводчика и заговорил с нами на хорошем русском языке. Как оказалось, Кабир даже учился в военной академии в Москве, но затем был отчислен из нее. Службу продолжил у себя в стране. Потом — революция. Дослужился до командира армейско­го корпуса. Непонятным для нас было одно: с какой целью он разыгры­вал этот спектакль с непониманием нашего языка? Для того, чтобы в на­ших откровениях больше почерпнуть нужной для себя информации? И почему он так быстро и безо всякого перехода заговорил с нами на на­шем родном языке? Наверное, понял, что особой информацией мы не располагаем, и мы стали ему неинтересны. Одним словом, Восток — де­ло тонкое. Только с тех пор я всегда с осторожностью отношусь ко всем "незнающим" русский язык.

При первых встречах с местным населением или солдатами афган­ской армии удивляло, как быстро наши солдаты-мусульмане находили общий язык и темы разговоров с людьми другой страны. С одной сторо­ны, это радовало. Через такие разговоры и встречи мы расширяли свои познания о стране, в которой находились. С другой, эта легкость и простота общения настораживали. Помня, что мы находимся в особом ре­гионе, в особых условиях, боялись, чтобы такие встречи и общение не привели бы к каким-нибудь неприятностям. Почва для таких опасений была: мы, прибывшие из богатой страны в бедную, были шокированы тем обилием товаров, которые можно было увидеть на полках местных магазинов и торговых лавок — дуканов, кантинов.

Имея деньги, там можно было приобрести все, чего душа желает. Но у нас не было таких денег, поэтому мы не исключали, что наши солдаты в погоне за выгодой могут пойти на хищение в подразделениях бензина, оружия, боеприпасов, запасных частей к автомобилям, всего того, что у местного населения пользовалось особым спросом, и продавать похи­щенное через своих друзей-афганцев. К сожалению, мы не всегда владе­ли информацией о том, кто и чем занимается, помимо исполнения своих служебных обязанностей.

Как-то ко мне обратился рядовой Шароф Шодмонов.

— Товарищ старший лейтенант, посмотрите фотографии, — и про­тянул несколько фотоснимков. На них были изображены группы людей, среди которых выделялся пожилой мужчина в белой чалме.

— Вот этот, — он показал пальцем на мужчину в чалме, — мой дя­дя, родной брат моего отца. Это мы фотографировались в Бухаре два года назад, когда дядя приезжал к нам в гости.

— Ну, и чего ты хочешь от меня? — спросил я

— Дядя живет в Афганистане, в соседней провинции. Мне сегодня от него записку передали. Он приглашает меня в гости. Товарищ старший лейтенант, поговорите с комбатом: пускай отпустит меня к дяде. Всего на денек-другой. Я вовремя вернусь и безо всяких замечаний.

— Оставь мне дядину записку, я поговорю с комбатом, но, думаю, что этот вопрос будет решать даже и не он. Ну, а вообще-то, как ты пред­ставляешь свою поездку? Чужая страна, чужие люди. Как ты будешь до­бираться, в какой одежде? Тебя душманы увидят в советской форме, сра­зу к себе заберут.

— Нет, меня не тронут. Дядю здесь все знают. Он написал, что нуж­но мне делать, если афганцы захотят меня задержать.

— Так, получается, что твой дядя — тоже душман, что ли?

— Дядя жил в Бухаре, воевал, а потом, когда басмачей прогнали, вместе с ними ушел в Афганистан. Он хороший, добрый и никого не уби­вал. Он говорил, что время тогда было такое, что он ни в чем не виноват. Но прожил всю свою жизнь в Афганистане и возвращаться в нашу страну не хочет. Говорит, что слишком поздно делать это, и в СССР его не пой­мут, потому что он все-таки воевал против советской власти. Отпустите меня к дяде, а то он уже стар и здоровьем слаб. Он очень хочет меня ви­деть.

О Шодмонове мы доложили командованию бригады. Им занялся особый отдел и очень скоро его отправили дослуживать в Союз.

Как-то к нам в батальон перевели солдата-туркмена. Никто не пояс­нил причину его направления к нам. Перевели и все, хотя для перевода из одного подразделения в другое, когда штаты укомплектованы, подразде­ления выполняют поставленные задачи, должны быть веские причины. Через некоторое время командир роты доложил, что нового солдата не­сколько часов нет в подразделении, и поиск его в других батальонах ре­зультатов не дал. Особист батальона, узнав о случившемся, сказал, что сильно волноваться не надо, что самовольщик скоро будет в батальоне. И действительно, через несколько часов солдат, как ни в чем не бывало, появился в ротной палатке. Им занялся особый отдел. Как оказалось, солдат, проходя службу еще в десантно-штурмовом батальоне, попал в поле зрения работников особого отдела. Хорошо владея разговорным языком местного населения, он вошел в контакт с кем-то из местных жителей и стал периодически самовольно уезжать на попутках в город Кандагар. Чем он там занимался, с кем встречался — было неизвестно. С ним поговорили, перевели к нам в батальон. Он пообещал, что больше этого не повторится, но снова был пойман в самоволке. Его так же, как и Шодмонова, отправили в Союз.

Уже тогда многие офицеры, начиная с командования бригады, осо­бого отдела КГБ, командиров подразделений, ломали головы над про­блемой утечки секретной информации, связанной с выходом подразделе­ний на боевые операции. Душманы откуда-то получали точные сведения о всех передвижениях нашей части, о планах, маршрутах, времени выходов в рейды. Стоило подразделению выйти на трассу для следования в заданный район, как где-то впереди в темноте ночи вдруг начинал мигать фонарик. И это при том, что техника ночью перемещалась без света. Ясно было, что наш выход известен. И сколько бы мы ни двигались по мар­шруту, сворачивая на пустынные дороги, уходя от посторонних глаз, нас все равно сопровождало мигание ненавистного сигнала фонаря. Мы от­крывали по нему огонь, но через несколько километров, на какой-нибудь возвышенности снова мигал свет.

Днем огни фонарей заменяли солнечные зайчики от зеркал. Эти сиг­налы передавались от одного наблюдателя к другому по всей цепочке. И можно было быть уверенными, что наше прибытие в указанный район для душманов не будет неожиданностью. А это означало, что банда уйдет к нашему приходу, оставив для навязывания боя небольшие силы. Спо­соб примитивный, но очень надежный. Долго особисты искали источник информирования о выходе подразделений и, наконец, обнаружили его.

Напротив нашей части, по другую сторону дороги, идущей от Кан­дагара к пакистанской границе, стоял европейского типа огороженный деревянным забором домик. Во дворе этого дома находилась высокая мачта антенны. Кто-то говорил, что это пост наведения самолетов на аэ­родром. Мы особо не интересовались: что это и зачем. Не наша территория, не наше подчинение, и — все. Однако особисты заметили, что, когда подразделения покидали часть, уходя на маршрут, именно с этой мачты начинался первый сигнал оповещения о выходе. Осуществили операцию по захвату этого поста. Всех людей, а среди них оказались и иностранные разведчики, арестовали и передали в руки афганской контрразведки.

Среди возможного источника утечки информации мы предполагали и офицеров-афганцев. Как бы командование бригады ни ограничивало круг афганских офицеров, допущенных к подготовке предстоящей опе­рации, информация все равно уходила к душманам. Стали тогда доводить афганскому командованию конкретную боевую задачу на определенный этап, период действий уже в районе встречи с "братьями по оружию" — перед самым началом операции.

Не исключен также и тот вариант, что определенная информация уходила через средства связи, по которым она передавалась открытым текстом, а, возможно, и через личные контакты офицеров, прапорщиков, солдат с местными жителями. Возможно, через того же солдата-туркмена и ему подобных. Но факт оставался таковым, что мы снова недооценили своего противника, а он не дремал. Только перекрывался один источник выхода информации, душманы искали другой. В ход шли деньги, нарко­тики, личные контакты с нашими военнослужащими. Поэтому мы стара­лись пресекать ненужные встречи с афганцами, тем более, что личный состав не был еще достаточно хорошо изучен и далеко не все отличались высокими морально-нравственными качествами.

В Афганистане не были запрещены торговля и употребление нар­котиков. Встречаясь с советскими солдатами, афганцы все пыта­лись угостить их ими. Мы препятствовали этому, тем более, узнали по­том, что в планах по разложению морального духа советских солдат на­ши противники предусматривали приучение их к наркотикам. Стали ча­ще проверять солдатские вещи, карманы на предмет обнаружения нарко­тиков или денег, приобретенных незаконным путем. Но все чаще и чаще в подразделении стали появляться солдаты со специфическими взгляда­ми. Как с этим бороться — мы не знали.

Сначала мусульмане из Союза, а потом и братья-славяне понемногу приобщались к этому зелью. Афганцы сначала давали наркотики в виде подарка, потом — за деньги, потом требовали в обмен боеприпасы, воен­ное имущество. Медики объясняли солдатам, что у наркомана кровь те­ряет свойство свертываемости, и в случае ранения увеличивается риск умереть от потери крови. Беседы и лекции были бесполезны. И если в первые месяцы пребывания в Афганистане наркомания была явлением редким, то со временем это стало серьезной проблемой.

Один солдат-дембель играл с товарищами в карты и проигрался. Партнеры по картам пригрозили, что, если он не вернет через два дня долг деньгами или наркотиками, его убьют. Солдат обратился ко мне.

— Вам же говорили, что нельзя принимать наркотики, что это до до­бра не доведет? — возмущался я.

Солдат стоял, понуро опустив голову. Посеревшее лицо, изможден­ный вид. А ведь был розовощеким, здоровым парнем. Я лично неодно­кратно беседовал с ним раньше, убеждал в пагубности пристрастия к наркотикам, но он отрицал, что принимает их. И только теперь признал­ся.

— Да, упустили мы его, — сокрушался комбат, когда я доложил ему об этом случае.

— Жалко парня, загубил он себя. Не погиб в Афгане, погибнет дома, если не одумается. Откуда он родом?

— Из Уфы.

— Надо что-то придумать, а то, точно, убьют его друзья-товарищи.

Вечером комбат дал команду поставить этого солдата часовым у штабной палатки, чтобы он был постоянно на виду. Утром я сел в сани­тарный УАЗик, как будто собрался по делам на аэродром. Взял с собой нашего неудачливого картежника. Я знал, что в аэропорту стоит транс­портный самолет, который через несколько минут летит в Союз. В кар­мане у меня уже лежали документы на уволенного в запас солдата. Отпу­скники, командированные, больные, улетающие этим самолетом, стояли у трапа в ожидании отправки. Не выпуская из машины солдата, разору­жил его, вручил документы и высказал все, что о нем думал. Началась посадка. Когда к трапу пошел последний пассажир, открыл дверцу УАЗика.

— Благодари комбата. Не пробей он тебе твое увольнение, завтра утром ты, возможно, был бы убитым. Делай выводы. Твой жизненный путь только начинается. А теперь — бегом в самолет. И счастливой доро­ги.

Руки солдата дрожали, по щекам текли слезы. Он не двигался, будто еще не верил. Потом кинулся к трапу.

— Спасибо!

Я дождался, когда самолет поднимется в воздух и поехал в часть. Вдруг — навстречу БТР из моего батальона. Остановил.

— Куда гоните? — спросил прапорщика, который сидел на броне.

— Да, вот солдатам срочно нужно было к самолету. Говорят, что друг уезжает. Хотели что-то с ним передать.

Из люка БТРа показалось лицо солдата-туркмена. Потом наверх вы­лез еще и сержант. Это им проиграл в карты улетевший.

— Зря спешите, гвардейцы. Немного опоздали. Ваш приятель-должник уже в воздухе. А вы еще попадетесь с чем-нибудь нехорошим — поедете на дембель в самую последнюю очередь. А то, может, и — в дисбат. Устраивает? А сейчас разворачивайтесь и возвращайтесь.

Наверное, в наркотиках солдаты прежде всего искали разрядку, от­дых для души после тяжелых психологических и физических напряже­ний. Офицерам было проще. Мы снимали стрессы с помощью алкоголя. Пили от дискомфорта армейской жизни, страха, чувства обиды, бе­зысходности, пили между боевыми операциями, поздно вечером, когда солдаты засыпали. Пили, сколько у кого хватало денег и совести. Боль­шинство утром приступало к работе. Некоторые "выпрягались", забывали о службе и подчиненных. Их наказывали: не умеешь — не пей.

Тяжелое психологическое состояние усугубляли сложности личного плана. Многие офицерские семьи остались в Союзе без жилья и средств к существованию. Пугала неопределенность перспективы будущей жизни. Не у каждого жена или невеста могла вынести эти трудности. Кое-кто из офицеров стал получать письма с жалобами, упреками, угрозой развода. Ему бы надо ехать домой, утрясать семейные проблемы, а его не отпускают. В Афганистане за два года службы предусматривался всего один отпуск. Тем, кто уже побывал в отпуске, дальнейшая служба казалась длинной и безрадостной. И запили офицеры, заглушая свою тоску по до­му, любимым и родным. Самым страшным в этих выпивках было то, что все снова и снова появлялось желание напиться до беспамятства, отре­шиться от всего. Пили, обмывая боевые награды, поминая погибших, убывая в отпуск и возвращаясь назад, пили по праздникам, дням рожде­ния. Намного чаще и больше, чем дома.

Сначала делали бражку, потом самогонку.

— Григорьевич, возьми у комбата противогаз. Я такую самогонку сделал — закачаешься. Нужен фильтр, чтоб без запаха было. Добавлю кофе — получится коньяк высшей пробы. А вечером жду в гости, — ска­зал как-то мне замполит роты.

Ради такого дела комбат пожертвовал своим противогазом. Кстати, о противогазах. Стало известно, что душманы применяют против совет­ских подразделений химическое оружие. На служебном совещании ко­мандир части поднял капитана — начальника химической службы.

— Товарищ капитан, доложите об обеспеченности личного состава средствами защиты от химического оружия.

— Докладываю, — четко и бодро начал капитан, — Часть в целом обеспечена средствами защиты. Заявки на покрытие некомплекта на­правлены в армию. Результатов пока нет.

— Какие и сколько средств у нас есть и что необходимо дополучить, доложите конкретно, — перебил офицера командир.

— На сегодняшний день имеются следующие виды химической за­щиты: противогазы в количестве двух штук. Один — мой, то есть ваш. Второй — командира второго мотострелкового батальона Пархомюка Александра Николаевича. Больше средств защиты в части нет.

В палатке стало тихо...

Вот о втором — комбатовском — противогазе и шла речь впереди:

— Скажете, что пуля пробила коробку, пришлось выбросить. Зато какая самогоночка!

И правда. Самогонка оказалась великолепной. Ночью на наблюда­тельной башне при свете керосинки мы пили, радуясь приятным часам отдыха и сожалея, что в части теперь остался только один противогаз.

Вскоре в афганских дуканах появилась советская водка. В любом количестве. Бутылка стоила 25 чеков, в переводе на советские — 50 руб­лей. К праздникам цены резко поднимались. Если учесть, что в Союзе бутылка водки стоила около четырех рублей, можно предположить, что водочный бизнес кому-то приносил значительный доход. Ящик водки стоил тысячу рублей, а за три-четыре тысячи в те времена можно было купить "Жигули".

Водку в Афганистан привозили авиацией. Это пресекалось, но лет­чики находили выход. После осмотра борта пограничниками вертолет вылетал с приграничного аэродрома в Союзе. Потом садился в заранее обговоренном месте, где его уже поджидала машина с водкой. Быстро загружались и летели дальше по маршруту. Система была отшлифована до совершенства.

Обычно было известно в какой палатке, у кого из вертолетчиков можно взять водку в любое время дня и ночи. Боевые офицеры презирали торговцев, случалось, били им морды, но все равно снова обращались к ним. Некоторые тратили на выпивку всю свою месячную зарплату. "Нар­комовские" пятьдесят граммов, как в годы Великой Отечественной вой­ны, для нас не предусматривались. Афганистан — для кого война, а для кого — мать родная: кто-то выполнял приказы и военную присягу, рис­ковал жизнью, а кто-то наживался.

Пили, наверное, все. Я не слышал, чтобы кто-то принципиально не употреблял. Научили пить даже афганцев, хотя мусульманскими закона­ми это не позволялось. Видел афганского офицера, которому налили полный граненый стакан водки. Он не пил, а лакал, как собака, языком хватал глоток, задерживал его во рту, блаженно закатывал глаза и только после проглатывал. Мы удивлялись: "Ну и здоровье!" Но афганец упал, как подрубленный, там же, где сидел. Куда им до нас!

Многие офицеры жили только сегодняшним днем. Денег не откла­дывали. На хорошую вещь все равно не накопишь. Например, хороший магнитофон стоил почти годовую зарплату младшего офицера. А глав­ное, сиюминутный отдых в той страшной жизни для большинства был важнее.

Иногда выпивки заканчивались трагически. В соседней с нами части ПВО группа солдат отравилась какой-то жидкостью.

Служил в нашем батальоне капитан Писарьков. Его направили с ко­лонной автомобилей за имуществом для части. Когда возвращались на­зад, выпили. В кабине было трое — водитель, капитан и прапорщик, ко­торый оскорбительно высказался в адрес жены Писарькова. Капитан вспылил. Поссорились, прапорщик не унимался. В конце концов капитан вынул пистолет из кобуры и двумя выстрелами в упор, прямо в кабине, расстрелял прапорщика.

Некоторые офицеры, чтобы вернуться домой, умышленно шли на грубые нарушения воинской дисциплины. Надеялись, что за низкие мо­ральные качества их отправят в Союз. Согласны были на любую ниже­стоящую должность, с любой формулировкой.

Командиром минометной батареи в батальоне был старший лейте­нант Александр Смирнов. Говорили, он и в Союзе попивал, а здесь и со­всем разошелся, особенно после какой-то семейной неприятности. По утрам он вызывал командира взвода лейтенанта Олега Румянцева и объ­являл ему: "Командир батареи убит, командование батареей берешь на себя". А сам уходил в соседний батальон и там гулял. Олег добросовест­но исполнял и свои, и обязанности "убитого" командира.

Однажды Смирнов должен был заступить оперативным дежурным по части. Ко времени прибытия офицера на инструктаж, он не явился. Я пошел к нему в палатку. Смирнов лежал на кровати. На полу валялась пустая бутылка из-под водки. Стоял крепкий запах перегара. Попробовал разбудить — бесполезно. Сел на табурет и стал думать, что делать со Смирновым дальше и кем его заменить. Вдруг заметил, что Смирнов ук­радкой наблюдает за мной одним приоткрытым глазом. Видимо, имити­ровал бессознательное состояние.

Вопрос о пригодности офицера на должности и откомандировании его в Союз рассматривался только при систематическом нарушении им дисциплины, после применения всех мер дисциплинарного воздействия. Но когда Смирнов набрал полный список наказаний, командующий при­нял решение: никого в Союз не отправлять. Все должны служить там, где служили. Соответствующим должностным лицам давались полномочия применять к ярым нарушителям воинской дисциплины меры наказания гораздо строже, чем предусматривалось дисциплинарным Уставом Воо­руженных сил СССР.

Разрешалось переводить офицера на две ступени ниже занимаемой должности. Смирнов был снят с должности командира батареи и назна­чен в эту же батарею командиром взвода. Командиром батареи стал Олег Румянцев.

Много хлопот командованию части и батальона доставил командир пятой мотострелковой роты, старший лейтенант Михаил Бондаренко. Опытный офицер и — запил. Беседовали с ним и комбат, и я, и секретарь партбюро. Но выводов он не делал. Однажды после совещания у комбата ему нужно было возвращаться с аэродрома в свое подразделение. Михаил был в нормальном состоянии, но потом зашел в палатку к Смирнову. Они выпили "шило" — отработанный и слитый с системы самолета спирт. На жаре их быстро развезло. Когда Бондаренко подходил к своему БТРу, он уже заметно шатался. Его пытался усовестить секретарь партбюро ба­тальона, старший лейтенант Григорьев, но офицеру было уже все равно. По пути следования в подразделение ротный увидел, как на дорогу вы­шли двое. Приняв их спьяну за душманов, Бондаренко с нескольких мет­ров открыл по ним огонь из автомата. Его спасло то, что он был пьян на­столько, что ни в кого не попал. Это были два солдата из роты самого Бондаренко, которые находились в секрете и вышли проверить, что за объект движется по дороге.

Это было ЧП. На следующий день мы с комбатом стояли навытяжку перед командиром бригады, начальником политического отдела. Партий­ное собрание батальона объявило ротному строгий выговор с занесением в учетную карточку. Партийная комиссия при политотделе бригады ис­ключила его из членов КПСС.

Через некоторое время Бондаренко, одумавшись, пить перестал. В боевых операциях проявлял храбрость и разумную инициативу. Коман­дование батальона не могло нарадоваться ротным. Ходатайствовали о предоставлении его к боевой награде. Но... Начальник политотдела, про­читав очередное ходатайство на предоставление к ордену, заявил:

— Вы что там, с комбатом совсем рехнулись? Еще раз подадите пья­ницу — я с вас звездочки поснимаю. Понятно?

И в партии Бондаренко восстановиться не смог. Решение комиссии осталось без изменения. В годы Великой Отечественной войны прови­нившихся направляли в штрафные батальоны, где они воевали до первой крови, после становились полноправными воинами действующей армии. У нас штрафников не было. Офицеру, оступившемуся один раз, тем бо­лее исключенному из рядов партии, грозила бесперспективность на мно­гие годы. Это было клеймо, которое нельзя смыть ничем.

Одного офицера бригады представили к званию Героя Советского Союза. Шло время. Пока представление рассматривалось в Москве, лей­тенант, что называется, дал маху. Вечером с полной сеткой водки, пьяненький, он возвращался в часть. И встретился на его пути один из заместителей командира бригады, ко­торый стал совестить того лейтенанта. Лейтенант, выслушав подполков­ника, возмутился:

— Товарищ подполковник, вы как себя ведете с будущим Героем Советского Союза? Вы что себе позволяете? Я отдыхаю в нерабочее вре­мя. Какое ваше дело, как я выгляжу и что делаю?!

Разговор стал затягиваться.

— Да пошел ты..! — наконец не выдержал лейтенант и отправился в свой батальон.

Этот случай взял на контроль лично начальник политотдела. В итоге лейтенант вместо Золотой Звезды Героя получил орден Боевого Красного Знамени. А это — очень-очень большая разница.

Много бед принесла водка. Кто раньше не пил — начал пить, кто пил — стал пить еще больше. Кто-то и после войны не смог отвыкнуть от потребности, которая выра­боталась в течение долгих месяцев.

Я после Афганистана тоже был в та­ком состоянии. Радовался жизни. Ежедневные встречи с друзьями, воспоминания, разговоры, выпивка. Так продолжалось неделю, другую, месяц. Но однажды я пришел домой поздно вечером и увидел плачущие глаза жены и дочери:

— Папа, мы тебя так любим, а ты...

С тех пор началось постепенное отрезвление. Это — не война. Запью, упаду, никто не протянет руку помощи. Надо жить! И это оказалось труднее, чем воевать с душманами.

27 декабря 1979 года считается началом самой длительной за время существования СССР войны — "необъявленной", как окрестили ее политики. После окончания почти десятилетней кровавой бойни в прессе появились официальные данные о наших потерях. Прихо­дилось слышать, что эти потери за все годы войны меньше количества погибших на дорогах страны за один год. Это кощунство над памятью убитых, над теми, кто честно выполнял воинский долг, кто свято верил и сейчас верит в необходимость нашей военной помощи Афганистану, в то, что мы защищали южные рубежи нашей Родины...

И тем не менее, эта война — героическая страница в истории Вооруженных Сил СССР. Позором покрыли себя политики, а мы воевали и погибали, веря в мудрость, непогрешимость и абсолютную правоту Политбюро ЦК КПСС, ее Генерального Секретаря, Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Я был знаком с офицером, который занимал высокую должность и при окончательном выводе советских войск из Афганистана принимал личное участие в подготовке справки-доклада о людских и материальных потерях. Старший в группе генерал, ознакомившись с поданными мате­риалами, указал, что слишком завышены цифры и он им не верит. Потери стали искусственно занижать. Наконец генерал принял документы. Это и легло в основу данных, которые были обнародованы в качестве офици­альных.

Многие военные сомневались в правильности официальной инфор­мации о потерях. В те времена стремились показать мировой обществен­ности, своему народу более благополучную картину, чем было на самом деле. Пройдут десятилетия, и мы узнаем все-таки реальные данные. Но спросить будет уже не с кого.

Трудно говорить о войне в Афганистане однозначно. Кто был там и видел все собственными глазами, имеет свою оценку происходившего. У каждого был свой Афганистан. Как-то быстрее и отчетливее проявляется на войне и лучшее в человеке, и самое низменное. Восторженно, больше о героическом, писали наши газеты, пока афганская тема считалась мод­ной. Но были не только романтика боя, звон орденов и медалей, были загубленные жизни, разрушенные семьи, предательство и подлость, унижение человеческого достоинства. Было и черное, и белое. Чего больше?

И почему так сильно болит сердце все эти годы? Почему не забываются грязные, кровавые постели в госпиталях, дикие от ужаса и боли глаза солдат, истошные крики молодых ребят, потерявших руки, ноги, глаза?

Помню парня без рук и ног:

— Я не пойму! Я ничего не пойму! Какой же я оккупант? И кому те­перь я буду нужен такой?

Сколько их таких? Как-то быстро забыли люди ту войну...

Я благодарен судьбе за то, что остался жив. Но война изменила меня и стать прежним я уже не смогу никогда.

Советские руководители загубили и нравственно искалечили целое поколение. А потом легко и просто признали бессмысленность наших жертв. И никто не понес никакой ответственности. У нас виноваты всегда мертвые. А живые? Михаил Горбачев уже был не комбайнером в Ставро­польском крае, когда принималось решение о вводе войск в Афганистан. Но он молчал. Молчал долгие годы войны. Некоторые ставят ему в за­слугу вывод войск из Афганистана, но лично я считаю его одним из глав­ных виновников. Он был не просто свидетелем, он был Верховным Глав­нокомандующим. Мы выполняли его приказы.

Афганистан для тысяч военнослужащих стал проверкой на физиче­скую и человеческую прочность. Большинство выдержало этот экзамен. Тысячи были награждены боевыми орденами и медалями, десятки полу­чили высокое звание Героя Советского Союза. Солдаты восьмидесятых повторяли подвиги героев сороковых годов.