Как можно измерить мужество и храбрость? Чем оценить готовность к самопожертвованию? И не кощунство ли то, что награждение проходи­ло в соответствии со строго установленным цензом. Планировалось, сколько вырастить Героев, по каким должностям, воинским званиям, на­циональностям, к каким юбилеям, сколько и каких наград и кому можно выдать. Солдат за героический поступок получал медаль. Офицер, со­вершив то же самое, мог рассчитывать на большее. Существовала не­гласная установка — второй раз к награде представлять только в исклю­чительных случаях. Очень многие военнослужащие так и не получили свои награды.

Помню, выступал генерал из Москвы, удивлялся, что в частях огра­ниченного контингента, в частности, в нашей бригаде, так много пред­ставленных к наградам.

— Вы же поймите меня правильно, — говорил он офицерам, — на все Вооруженные Силы на год выделяется определенное количество на­град. Но ведь, кроме вас, много военнослужащих выполняют свои задачи и в Союзе: на целине, учениях и так далее. Их тоже надо награждать. Мы ведь не можем отдать все награды вам и забыть о других. Это нечестно!

Однако некоторые высокие чины только за командировку в Афгани­стан, не воюя, получали награды. А те, кто непосредственно выполняли боевые задачи, ходили в цепи, прочесывали "зеленку", кишлаки, лазали в горы, довольствовались тем, что дадут в вышестоящем штабе.

Командир батальона Пархомюк, уже имея орден Красной Звезды, был ранен в бою и в соответствии с "исключительным случаем" пред­ставлен ко второму ордену. Начальник политического отдела решил, что для майора достаточно одного ордена, а за этот бой сойдет и медаль.

За участие в одной из операций представляли в штаб и на меня на­градной лист на второй орден. Прошло время. Я поинтересовался в шта­бе, в какой инстанции находится мой наградной. Все наградные за ту операцию ушли наверх, а мой остановил начпо. Конечно, я расстроился. Зашел к Плиеву. В палатке уютно, прохладно, кондиционер, холодиль­ник. Перед начальником политотдела на столе сковорода с шипящей яичницей — деликатес, о котором мы могли только мечтать. Плиев недо­вольно посмотрел на меня.

— Что тебе надо?

Я спросил его насчет своего наградного.

— Ну, даешь! Начальник политического отдела не имеет никакой награды, а ты еще хочешь? Тебя представили к одному ордену? Ну, и хватит!

— Товарищ подполковник! Недавно член военного совета округа го­ворил, чтобы наград не жалели, представляли всех достойных. Комбат посчитал, что я заслужил. Тем более, о первой награде еще ничего и не слышно. И придет она или нет — еще неизвестно.

— Все, свободен. Некогда мне с тобой разговаривать. И мало ли что говорил член военного совета. Запомни, что для тебя и других я здесь — главный член. Как решу, так и будет. А попытаешься через мою голову перепрыгнуть — пеняй на себя. Вторую награду ты не получишь!

Через некоторое время у нас в батальоне появился офицер штаба части. Сообщил хорошую новость. В часть прислали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении. Нужно бы уточнить по списку награжденных — все ли на месте, может кто-то уехал в отпуск, попал в госпиталь, погиб. Офицеры стали смотреть списки. В разделе, где пере­числялись награжденные орденом Боевого Красного Знамени, стояла и фамилия начальника политотдела.

— Интересно, где и когда это он был в рейде? Ну, и жук! — возму­щались офицеры.

Правда, когда Плиева представляли на должность начальника по­литотдела, говорили, что он прибыл из части, которая уже бывала в боях. Может он там воевал? А у нас особых боевых заслуг пока не проявил. Но он гордо возвращался в строй после получения из рук приезжего генера­ла такой высокой и престижной награды.

Вручали и другим ордена и медали. Был настоящий праздник. Не­смотря на то, что в ожидании генерал-майора Винокурова из Москвы мы простояли по всей форме не один час, взмокли, устали — все прошло, когда на стол выложили красные коробочки и началось награждение. Первым Указом в части были награждены 98 человек. 29 из них — по­смертно.

Да, много обид было связано с наградами. Часто их не получали бое­вые офицеры, солдаты, но почему-то всегда получали офицеры выше­стоящего штаба. Мне рассказывали, как готовился второй наградной на начальника штаба майора Шехтмана. Офицер, оформлявший документы, был вынужден описывать несуществующие подвиги майора. И вместе они сочиняли, как начальник штаба разработал более сорока боевых опе­раций и в половине из них принимал личное участие, проявлял инициативу и смелость. Все бы ничего, но слишком хорошо знали офицеры и начальника штаба и то, сколько раз, куда он ходил и что делал.

Кстати, кое-кто видел нашего начпо уже в Союзе. И говорили, что орден Красного Знамени — не последний и не единственный, который он получил за Афганистан. Видимо, "награды нашли героя", когда он уже вернулся в Союз. Некоторые руководители себя наградами не обижали, да и было с кого брать пример. Зато как часто уезжали домой отслужив­шие свой срок солдаты, так и не получив (и в дальнейшем тоже) своих боевых наград.

Тайной за семью печатями была книга в штабе бригады, где регист­рировались исходящие номера наградных листов, которые направлялись в штаб армии. Только по ней можно было узнать, ушел наградной наверх или попал в мусорную корзину. Во внимание принимались не только действия в бою, за который представляли к награде, а всё — от положе­ния дел с воинской дисциплиной в подразделении до личных отношений с начальником. Часто факторы, не связанные с конкретным боевым примером, перевешивали при подготовке наградного листа.

На одном из совещаний командир бригады объявил офицерам:

— Кто возьмет в бою трофейный гранатомет, сразу будет представ­лен к ордену.

Гранатомет был самым страшным оружием противника, против ко­торого мы были практически бессильны. От его выстрелов нельзя было укрыться даже за броней БТРов и танков. После попадания в бронеобъект всегда были жертвы. Душманы расстреливали свой же расчет, если гра­натомет захватывали советские. Получить гранатомет в качестве трофея было почти невозможно, поэтому и была назначена такая высокая награ­да — орден.

Замполит третьего мотострелкового батальона майор Василий Аза­ров, следуя в колонне, заметил, как из-за дувала вышел душман с грана­тометом на плече. Прозвучал оглушительный выстрел. БТР майора был подбит. Сам Азаров получил контузию, но, превозмогая боль, из автома­та расстрелял весь гранатометный расчет и привез в часть трофейный гранатомет. Комбриг дал команду представить майора к награде.

Азаров был доволен и горд, что скоро наконец-то получит свою на­граду. А через несколько дней вместе со своим комбатом зашел в нашу штабную палатку, выставил на стол бутылку и сказал:

— Давайте, обмоем мой несостоявшийся орден.

— Почему несостоявшийся? — удивились мы.

— Начальник политотдела не пропускает наградной. Вспомнил мне все — и наши отношения, и работу с офицерами, короче, все, что можно было, лишь бы доказать, что я не достоин награды, и показать свою власть. Будем сегодня пить, — невесело объявил он, разливая водку в стаканы.

— Пойди к командиру, он от своего слова не откажется, — совето­вали мы Азарову.

— Нет, не пойду. А то начпо опять будет говорить, что ходят тут офицеры, награды себе выбивают. Побывал бы он с наше в рейдах! Нет, не пойду. Не хочу я с ним разбираться: кто прав, кто виноват. В разных мы с ним должностных категориях, — невесело подвел окончательный итог своих рассуждений Василий.

Представление к наградам тоже приносило некоторым чиновникам вполне ощутимую прибыль. Наградной лист мог остановить даже офицер штаба, который занимался оформлением, сославшись на то, что командир или кто-то из должностных лиц поставил на нем крест, или сетуя на свою занятость работой. Офицер, честно заработавший орден в бою, был вы­нужден унижаться, выясняя, где же его наградной. Кто-то задабривал штабных работников бакшишем, чтобы наградной был своевременно оформлен и отправлен. Кто-то даже летел с подарками в Кабул, чтобы в штабе армии подстраховаться от всяких случайностей. Правда, таких было мало, но были и другие награждения и награжденные.

Одного прапорщика, командира пулеметного взвода, перевели к нам из соседнего батальона. Высокого роста, крепкого телосложения. У него была трудная азиатская фамилия и мы звали его просто Борис. Он не обижался. Комбат находился в отпуске и я исполнял его обязанности.

Узнав о готовящейся операции, прапорщик обратился ко мне.

— Товарищ старший лейтенант, а можно перевестись на пункт хо­зяйственного довольствия батальона? Я умею хорошо готовить. Работал поваром в ресторане. Мне нравится такая должность. Переведите меня туда.

— Вы кто по военно-учетной специальности?

— Командир взвода.

— Ну, вот и все. Должность начальника ПХД батальона занята. Должность повара — рядовая. А вы прапорщик. Других тыловых долж­ностей у нас нет. Вакантные — только командиров взводов. Так что, ни­чем помочь не могу. Обращайтесь к заместителю командира бригады по тылу, может, у него есть вакантные должности. А пока занимайтесь взво­дом, изучайте подчиненных, настроение солдат. Вам легче, ведь во взводе почти все ваши земляки. Сходим в рейд, а потом будем думать, куда вас определить. Понятно? Ну, и хорошо!

Когда прапорщик ушел, я отправился в политотдел бригады, доло­жил о разговоре с командиром взвода. Было ясно, что прапорщик боится идти в рейд. Для него этот рейд был в нашем батальоне первым. Но он же не солдат, а прапорщик, не один месяц служит. Неужели еще и с ним придется нянчиться?

— Ты в рейд идешь с желанием? — спросили меня в политотделе.

— Не всегда.

— Но ты идешь, нравится тебе или нет. Пусть и твой прапорщик идет и не ищет теплых мест. Его обучали на командира боевого подраз­деления, пускай и служит. Поговори с ним, настрой его на рейд. Ему еще долго воевать.

Я ушел. Но разговор с прапорщиком не выходил у меня из головы. Дня через три мы выходили на боевую операцию. Как он себя поведет? Я заглянул к нему во взвод. Солдаты под руководством командира готови­лись к рейду. Прапорщик улыбался. Настроение у него было хорошее. О нашем разговоре и своей просьбе он уже не вспоминал. На душе полег­чало.

Для оказания помощи в той рейдовой операции от штаба в батальон был направлен начальник разведки части майор Рогов. Я уже имел доста­точный боевой опыт, не первый раз ходил с подразделением в бой, по­этому майор со своей помощью мне был абсолютно не нужен. Но приказ есть приказ. Хорошо, что Рогов не вмешивался в мои действия.

Операция длилась несколько дней. Ко мне подошел взволнованный командир гранатометного взвода лейтенант Малик Шойинбаев. Доложил, что видел Бориса, который вроде бы уходил в тыл. Когда лейтенант по­пытался разобраться, прапорщик пригрозил ему пистолетом. Я опешил. Нас услышал начальник разведки.

— Догнать прапорщика немедленно! Замполит, лично приведешь его ко мне! Этого мне только не хватало! И зачем я пошел с вашим ба­тальоном? Догоняйте прапорщика, не теряйте время! — кричал майор.

Я взял с собой двух офицеров и солдат. Мы на двух БТРах отправи­лись за прапорщиком. Через километр-другой стали его настигать. Он бежал по дороге вдоль небольшой речки. На ходу соскочив с БТРа, я бро­сился за ним. Когда до него оставалось шага два-три, он вытащил из ко­буры пистолет, передернул затвор, загнал патрон в канал ствола и обернулся ко мне:

— Не подходи — застрелю!

Дело приняло очень серьезный оборот. Прапорщик явно не шутил. Несколько десятков метров я еще бежал, чуть приотстав от него, и все пытался уговорить.

— Борис! Что случилось? Остановись! Получен приказ закончить операцию. Сегодня вернемся, завтра поговорю с командиром бригады. Подыщем тебе другую должность, все будет хорошо! Главное, успокой­ся! Остановись! Куда бежишь? Там же пески, пустыня! К душманам со­брался? Ну, даешь! А как же мать, отец, невеста? Ты же жениться со­брался! Остановись!

Мне показалось, что он сейчас остановится, и я сократил дистанцию. Он закричал снова:

— Застрелю!

Пистолет направил в мою сторону. Я остановился. В ту же минуту прапорщик прыгнул в воду. По ту сторону речки уже хозяйничали душ­маны. Не хватало еще за ним по пескам гоняться или у душманов в киш­лаках искать.

Между тем, прапорщик вышел на противоположный берег, вылил из сапог воду, помахал нам рукой и двинулся дальше.

— Остановись! Стрелять буду!

Я сделал несколько предупредительных очередей из автомата. Но прапорщик вновь махнул рукой на прощание и побежал. Он все рассчи­тал, и то, что в темноте мы его не найдем — уже вечерело, и то, что стре­лять в него не посмеем.

Я доложил по рации майору Рогову о случившемся. В ответ ничего, кроме отборного мата, не услышал. И через некоторое время:

— Замполит, лично ответишь, если он убежит! Задержать любым способом! Без него не возвращайся!

Мы поехали в объезд на БТРах, надеясь перехватить прапорщика, пока не начались барханы. Через несколько километров БТРы пошли на­перерез беглецу, и до него осталось несколько сот метров. На пути встре­тили арык. БТРы встали. Мы спрыгнули на землю, побежали.

Чувствуя, что отстаю, я крикнул командиру взвода лейтенанту Алек­сею Грозенкову, мастеру спорта по офицерскому многоборью.

— Догоняй! Задержи!

Алексей ускорил темп бега и стал настигать беглеца. А потом все было, как в кино. Увидев, что его догоняет всего один преследователь, а другие пока далеко, прапорщик остановился, повернулся к лейтенанту. В правой руке — пистолет, левая — за спиной, ноги — на ширине плеч. Он целился, будто в тире. Раздался сухой выстрел. Фонтанчик песка от пули взвился перед ногами офицера. Прапорщик снова прицелился. Я остановился и доложил майору, что прапорщик открыл огонь. Попросил разре­шение на ответный огонь на поражение. Но, только что хорошо все слы­шавший по рации, майор стал кричать в эфир, что не слышит меня, про­сил лучше настроиться на частоту. А уже раздался второй выстрел. Нуж­но было принимать решение. Майор же делить со мной ответственность не собирался. Прозвучал третий выстрел. Лейтенант, взмахнув руками, упал на землю. Не целясь, с бедра я дал длинную очередь. Расстояние до прапорщика было метров триста. Стреляли мы тогда метко, и прапорщик рухнул на землю.

Я ничего не слышал. Мир вокруг будто погас. Мы подбежали к уби­тому. Выпущенная мною из автомата очередь вошла в грудь прапорщика. Он лежал в какой-то неестественной позе в песке и в крови.

Лейтенант был жив и даже не ранен. Он, мотая головой, пытался подняться на ноги, был в сильном шоке. Солдаты из взвода прапорщика подбежали к месту происшествия. Кто-то пнул мертвого. Кто-то плюнул на него и обозвал шакалом. Подошли БТРы. Солдаты взяли тело убитого за руки, за ноги и зашвырнули в БТР, но неудачно: оно, кувыркаясь, упа­ло на землю. Снова подняли, раскачали и забросили. Я подобрал писто­лет прапорщика, стреляные гильзы, аккуратно завернул и положил в кар­ман. Дал команду возвращаться назад.

По рации слышался истеричный голос майора. Видимо, кто-то уже доложил ему о случившемся и теперь он в выражениях не стеснялся. Я выключил радиостанцию. — Где ты был раньше, майор?

Подъехали к батальону. Я никому ничего не стал докладывать и рас­сказывать. Сел на землю. Хотелось плакать и вернуть время на те полча­са, когда я еще не знал о побеге прапорщика. Подходили офицеры и сол­даты, расспрашивали. Я сидел, отрешенный от всего. Командир танково­го батальона Рошиору положил мне на плечо руку:

— Замполит, не переживай! Ты поступил правильно. Туда ему, ско­тине, и дорога!

Потом за нами прилетели вертолеты. Забрали меня, очевидцев, за­грузили тело убитого и полетели в часть. По пути следования душманы открыли по вертолетам огонь из пулеметов. Вертушки начали свою рабо­ту: прикрывая друг друга от огня, поочередно, словно по кругу резко снижались, потом взмывали вверх, выпускали реактивные снаряды.

Грязное и кровавое тело прапорщика швыряло то на одного сидяще­го, то на другого. Кто-то блевал, кто-то громко матерился. Я крепко дер­жался руками за какой-то выступ. Мне было абсолютно все безразлично.

На аэродроме нас встречала большая группа офицеров штаба брига­ды и особого отдела. Всех прибывших рассадили по машинам и повезли в бригаду. Меня привели к комбригу, предварительно разоружив. Он за­давал вопросы. Я отвечал. Я знал, что в бригаде работает комиссия Ми­нистерства обороны. Зашел незнакомый полковник. "Наверное, москвич! — безразлично подумал я. — Сейчас доложит в Москву. Шуму будет! А может разберутся, что я не виноват, что другого выхода у меня просто не было, да и времени тоже?"

Я нехорошими словами мысленно обругал начальника разведки, ко­гда он зашел к комбригу на доклад: "Трус несчастный! Побоялся ответст­венности, а сейчас каблуками щелкает, в струнку вытягивается. Что-то лопочет там. Черт с ним!" — Где-то в подсознании жила надежда на справедливое решение, но я не исключал и худшего.

Потом меня увели в палатку. Выставили часового. Всю ночь я не спал. Ходил туда-сюда, словно зверь в клетке. Думал о своей жене, до­ченьке, матери. Они меня ждут! Когда-то теперь увидимся? Да и увидим­ся ли вообще?

Утром вызвали к командиру. Я стоял ни жив, ни мертв в ожидании решения. По лицу командира понял, что сегодняшнюю ночь он не спал тоже.

— Вот что, по закону военного времени ты поступил правильно, но мы же не на войне ... — он выразительно поглядел на меня и замолчал.

О том, что мы не на войне, хотя и воюем, мы слышали часто. Об этом говорили приезжающие из Москвы. Я рассказываю о погибших и раненых в рейдах подчиненных, а полковник из Москвы меня поправляет раз за разом, когда я говорю, что случилось в бою.

— Да не в бою же. Что вы заладили — бой да бой? О какой войне вы говорите, товарищ старший лейтенант? Вы говорите по существу.

Мы смотрели друг на друга, и мне не верилось, что полковник на самом деле не знает о том, что здесь творится. Просто добросовестно исполняет рекомендации вышестоящего руководства?!

— В Афганистане не стреляют, здесь все спокойно и никакой войны нет. Вы неправильно говорите. Здесь идет плановая боевая и политиче­ская подготовка.

И вот опять: "Но мы же не на войне!" Хотелось от бессилия засту­чать кулаками по столу, закричать: "Товарищ полковник, но вы же знае­те, где мы находимся!" Меня трясло будто от холода. Что же он скажет?

— Иди сюда!

Я подошел. На стол передо мной выложили мой автомат, пистолет, рабочую карту.

— Сейчас летишь в район расположения батальона. Душманы акти­визировали в провинции свои действия. Ну, а окончательное решение по тебе будет после возвращения из рейда. Понял?

После выполнения задания я прибыл на доклад к командиру. Был долгий разговор.

— А завтра принесешь на убитого прапорщика наградной лист. Представляй его к ордену Красной Звезды!

— Что? Труса — к ордену? За предательство? — впервые за эти дни возмутился я.

И тут комбриг сорвался:

— Ты... Ты что думаешь, если по закону прав, то и по совести тоже? Ты что думаешь — у этого прапорщика никого нет? Или его не ждут с войны героем? Да его, наверное, весь кишлак провожал в Афганистан! Кто виноват в том, что он стал трусом и погиб, как собака? И пускай! Собаке — собачья смерть. Но я не позволю одной автоматной очередью лишить гордости за сына его мать, отца и весь род!

Потом твердо добавил:

— Иди и выбирай. Или ты ходатайствуешь о нем, как о герое, или я накажу тебя по всей строгости мирного времени. Иди думай, хорошо ду­май и — не ошибись!

Ночью в штабной палатке офицеры и прапорщики пили горькую. Пили за погибших в последнем бою. Выпили за Алексея, за то, что чудом остался жив. Пожелали ему долгих лет. Недобрым словом помянули уби­того прапорщика.

А утром я сидел над стандартным бланком наградного листа и мучи­тельно сочинял героическую легенду. Писал, как в трудном бою с пре­восходящими силами противника Борис действовал смело и решительно, метко разил врагов, а когда возникла критическая ситуация, личным примером воодушевил подчиненных на решительную атаку. Когда наградной лист лег на стол командира, он внимательно прочитал его и одобрил. Потом сказал:

— И мой тебе совет. Хоть ты и прав, но этот случай не делает тебе чести. Поэтому постарайся обо всем быстрее забыть.

Прошло время. Но каждый год в этот день я всегда поднимаю стопку за своего командира, за то, что остался жив на той войне. Поминаю уби­того прапорщика. Знаю, что в это же время где-то вспоминают о его ги­бели родственники, друзья, невеста, которая так и не стала ему женой.

Я не хочу войны! Не хочу, чтоб сыновей называли именами погиб­ших. Не хочу видеть, как мечутся и не могут найти себя в этой жизни те, кто пережил войну, кто пополняет могильные ряды на кладбищах нашей страны. Не хочу, чтобы какой-нибудь бывший интернационалист или миротворец, доведенный до отчаяния, от безысходности или по дикой злобе вновь нажал спусковой крючок.

Ну, вот и все. Конец. И как глупо! В бессильной ярости я уткнулся лицом в землю, не смея поднять головы. Свисте­ли пули, не давая нам подняться. Слышалась громкая чужая речь, воин­ственные крики. Арык, в котором мы лежали, служил нам некоторым укрытием, кратковременным и ненадежным. То в одном, то в другом месте в кустах мелькали фигуры душманов. Их становилось все больше и больше. И вот уже они идут на нас цепью, ведут огонь из оружия. Я от­бросил в сторону трубу разведчика.

— Малик, ну-ка, отпугни их! — сказал я командиру гранатометного взвода лейтенанту Шойинбаеву.

Малик сделал несколько выстрелов из автоматического гранатомета, но эффективность стрельбы по кустам из АГС была невысокой: густая крона деревьев укрывала душманов от нашего огня. Малик тоже нахо­дился в арыке и стрелял навесной траекторией, стараясь не обнаруживать свою огневую точку перед противником.

— Бесполезно! Сэкономим выстрелы. Пусть выйдут из кустов на по­ляну, тогда постреляем. А сейчас — пустой номер, — сказал он мне. Да я и сам это видел.

Стрельба стихла так же неожиданно, как и началась. Стало тихо. На деревьях пели птицы. Ярко светило солнце. Пахло свежескошенной тра­вой, дымом. Но тишина была непривычной и пугающей. Раздался треск мегафона и к нам обратился кто-то невидимый, говорящий не по-русски. Наш переводчик напряженно вслушивался. Потом сказал:

— Говорят, что мы окружены. Обращаются к афганцам, которые вместе с нами. Предлагают расстрелять советских и уйти с оружием к душманам. Дали им несколько минут на размышление. После этого от­кроют огонь. Если афганцы не согласятся, убьют их вместе с нами.

Находящиеся невдалеке от группы управления батальона афганские офицеры и солдаты зашевелились. Опережая возможные события, ко­мандир роты дал длинную очередь над их головами и прокричал:

— Я вам, сволочи, пошевелюсь! Лежите и не дергайтесь. Иначе мы вас всех здесь перестреляем! — И обратился к переводчику:

— Переведи им.

И еще дал длинную очередь. Афганцы испуганно уткнулись в зем­лю.

— Саша, — приказал ротный солдату, — глаз с них не спускать. Только дернутся, сразу стреляй!

Видимо, каждый из нас, лежащих в этом сыром арыке, уже четко представлял, в какую западню мы попали. Душманов мы снова недооце­нили. Для многих этот бой может стать последним. Наше спасение — в неожиданной атаке, когда душманы подойдут очень близко. Придется пройти через их цепь. Ну, а там — кому повезет. Перед глазами очень быстро промелькнули важные события жизни, как кадры в кино. Хоте­лось отогнать мрачные мысли, но они настойчиво лезли в голову, и изба­виться от них не было никакой возможности. Хотелось жить. В смерть не верилось.

Я посмотрел по сторонам. Вдоль русла арыка лежали солдаты и офицеры моего батальона. Грязные, мокрые, с потными, сосредоточен­ными лицами, они готовились к прорыву. Дозаряжали магазины патро­нами, подготавливали к метанию ручные гранаты. Кто-то закурил. Кто-то засмеялся. Все было обычно, как десятки раз. Только раньше не было такого плотного кольца душманов. А ведь нас всех ждут дома. Дождутся ли? Мозг переключился на события дня.

Задача была простая. В пешем порядке цепью прочесать "зеленку" — большой район, в котором находились несколько кишлаков, виноград­ники и сады, уничтожить находящихся там душманов. Дойти до крепо­сти, где засели душманы, выбить их оттуда. Развернуться и цепью в об­ратном направлении прочесать соседнюю полосу. Выйти к командному пункту батальона. На командном пункте были комбат и командир брига­ды. Я ушел с батальоном в "зеленку". Это был даже и не батальон, а ка­кая-то его часть — неполная рота, гранатометный взвод. Всего шестьде­сят восемь человек.

Утром мы вышли на исходный рубеж. Туман плотной белой полосой шел над землей. На расстоянии нескольких метров мы уже теряли друг друга из виду. Остановились. Переждали туман, пошли дальше. Двига­лись через виноградники, кишлаки, входили в дома, искали оружие и душманов. С короткими перестрелками — где больше, где меньше — дошли до большой крепости. Толстые деревянные ворота. Высокие дувалы. Смотровые башни по углам. Оттуда стреляли. Дали ответный огонь. Выстрелами из гранатомета сорвали запоры ворот, ворвались во двор. Огонь велся со стороны противника из подвалов, подземных ходов. Мы патронов и гранат не жалели. Каждый солдат, каждый командир знал свое дело. Наконец стрельба прекратилась. Осмотрели помещения и подвалы. Во многих местах на стенах кровь, деревянные сооружения, пере­городки, лестницы разворочены взрывами гранат. Собрались во дворе, перекурили. Шло время. Нужно было возвращаться. Проверив личный состав, уточнил боевую задачу командирам подразделений. Дал команду покинуть крепость. Первым шел командир взвода лейтенант Штефанич. Раздался сухой выстрел. Лейтенант на бегу, словно оступившись в неви­димую яму, упал. Вторым выскочил солдат и был прошит автоматной очередью. Мы остановились. Душманы так просто не собирались выпускать нас отсюда. Несколько человек по ступенькам забрались на одну из башен и открыли огонь по зарослям кукурузы и винограднику, где, пред­положительно, находились душманы. Огонь вели с левой стороны по выходу из крепости. Нам надо было уходить вправо. Но параллельно дувалу крепости метрах в семи шел другой дувал.

Получался коридор длиной около ста метров, который прострели­вался душманами из зарослей. А мы их не видели. Пока наши солдаты сверху вели огонь, мы выскочили из ворот, забрали тело убитого солдата и раненого офицера и, пригибаясь к земле, побежали по коридору. Шла активная перестрелка с обеих сторон. Пули отщелкивали глину от стены где-то над головой. Если бы мы не вели огонь с башни крепости, было бы уже много убитых. Несколько человек, бежавших в хвосте колонны, открыли огонь по зарослям, давая возможность покинуть крепость тем — со стены. Пробежали коридор. Остановились на несколько секунд пере­вести дыхание.

— Змея! — словно выдохнул прапорщик Тараненко.

И правда длинная и толстая змея, свившись в кольцо и приподняв над землей голову, смотрела на нас. Такую большую мы еще не видели. До нее было несколько метров. Бросили в змею гранату. Снова пробежа­ли под огнем сотню-другую метров. Сделали из солдатских плащ-палаток и тонких стволов деревьев носилки, положили на них убитого и ранено­го. Штефанич что-то пытался сказать нам серыми, обескровленными гу­бами. Но разобрать ничего не смогли. Глаза у него были дикими от боли. Поставили ему обезболивающий укол. Все уже устали. Нужно было под­менить тех, кто тащил носилки, я подозвал прапорщика и приказал ему взять жерди носилок в руки и встать впереди.

— Это не моя обязанность! Я не понесу! — неожиданно возмутился прапорщик.

— Твои люди? Твой взвод? — показал я на солдат, которые только что сменились у носилок.

— Мои. Ну и что? Я не понесу!

— Еще как понесешь!— я потянулся за своим пистолетом. — Или будешь за спинами своих солдат бежать? Ну-ка, хватай жердь! В послед­ний раз говорю.

Пробуравливая меня ненавидящим взглядом, командир взвода взял в руки жерди носилок. Мы снова двинулись. Наконец река. Отдохнули. Смыли пот с лица, попили воды, перестроились для прочесывания "зе­ленки". Шли без выстрелов.

— Кажется, все спокойно, — облегченно вздохнул идущий рядом командир роты Михаил Бондаренко.

Через некоторое время над нами появились вертолеты. Они пролете­ли почти над нашими головами. Прошли над виноградником. Обстреляли его, потом, резко взмыв вверх, ушли в сторону командного пункта. Я свя­зался с комбатом по рации, доложил обстановку и получил приказ пре­кратить прочесывание, так как, по данным афганской разведки, в этой полосе душманов не обнаружено. Снова перестроились, но уже в колон­ну по одному, и пошли. Носилки — в голове колонны. В середине строя — афганское подразделение. Вышли на открытое место. Поле пересекало русло арыка. Стоял невысокий короткий дувал. И когда афганская рота поравнялась с дувалом, откуда-то из виноградников раздались автомат­ные очереди. Мы упали на землю. Как же так? Ведь не должно быть здесь душманов! А вертолеты улетели!

Сначала мы вели огонь по душманам из автоматов, автоматического гранатомета. Но потом огонь с душманской стороны стал такой плотный, что лучший выход был — не стрелять. А душманы пошли цепью. Связал­ся с командиром батальона, доложил обстановку. Мое сообщение о про­тивнике было неожиданностью для комбата и командира бригады. Са­мым досадным было то, что вертолеты, которые только что были здесь, отправились на аэродром на дозаправку. Без вертолетов в этом зеленом море мы были беспомощны,

— Сколько сможете продержаться? — спрашивал комбат.

— Не знаю. Минут через десять они подойдут.

— Вы только продержитесь! Только продержитесь! Сейчас коман­дир что-нибудь предпримет, — говорил и говорил майор Пархомюк.

Я чувствовал его желание хоть чем-то помочь и немного успокоился. Без посторонней помощи нам не обойтись. Это было ясно, как дважды два. Дал команду взводному, чтобы он со своим личным составом ото­шел назад по маршруту нашего движения и не допустил окружения с другой стороны.

— Все, опоздали! — доложил он через несколько минут — Душма­ны уже здесь.

— Возвращайтесь назад! — приказал я ему. Комбат постоянно за­прашивал нас о сложившейся обстановке, интересовался, сколько душ­манов, как далеко они и сколько мы еще продержимся. По приблизитель­ным подсчетам душманов было человек триста. Но мы еще были живы.

Минуты казались часами. И вот в наушниках радиостанции послы­шался голос командира бригады:

— К вам возвращаются две вертушки. Но боезапас и топливо у них на исходе. Действуйте быстро. Твоя задача — вывести людей. Корректи­руйте огонь! Обозначьте себя дымом красного цвета.

Душманы между тем шли на нас, их становилось все больше и больше. Наконец, когда расстояние сократилось до пятидесяти метров, в небе появились родные краснозвездные вертолеты. Сходу они дали по душманам залп реактивными снарядами, открыли пулеметный огонь. Взрывы были разбросаны по площади. Некоторые упали ближе к душма­нам, другие — ближе к нам. Я передал по рации результаты удара. Сле­дующие выстрелы попали по душманам. Где-то громко кричали. Нас осыпали комья земли и песок. Горела сложенная в копны солома. Разры­вы заслонили яркое солнце.

Тут в бой вступили танкисты майора Рошиору. Они находились вы­ше нас на удалении около двух километров. Сейчас танкисты стреляли, ориентируясь по разрывам снарядов, выпущенных вертолетчиками. Ста­ло жутко. Слишком маленькое расстояние было между нами и душмана­ми. Ошибка танкистов в десяток-другой метров могла стоить жизни многим нашим солдатам, но танкисты стреляли отлично. Было известно, что однажды сам комбат с большого расстояния первым же снарядом попал точно в костер, вокруг которого сидели душманы. Под стать комбату стреляли многие экипажи.

Вертолеты, сделав по последнему выстрелу, ушли. Пыль, грохот, дым, крики. Зажав ладонями уши и закрыв глаза, лежал какой-то солдат. Страх прижимал нас к земле. Но надо было уходить.

— Ну, что, поднимай людей. Вперед! — сказал я ротному.

— А может останемся здесь, на месте? Душманы не убили, так свои снаряды положат. Закончится стрельба — пойдем. Маловероятно, что душманы после такого удара будут способны вести огонь. Мы их сами потом перестреляем. Может, все-таки переждем огонь, а?

Может и лучше сейчас остаться на месте. Но как поведут себя душ­маны через несколько минут — неизвестно. Зная их стойкость и фана­тизм, я допускал, что они продолжат атаку, но только с большим остер­венением.

— Вперед! — дал я команду по рации.

Солдаты поднялись и, ведя огонь из оружия по душманам, устреми­лись в заданном направлении. Падали снаряды, но с каждой секундой мы все дальше и дальше удалялись от их разрывов. Было тяжело. Казалось, что нет никаких сил, но жажда жизни была сильнее усталости.

Завернув за дувал, остановились передохнуть. Самый опасный уча­сток маршрута был пройден. Хотелось верить, что все душманы остались там, где по-прежнему грохотали взрывы.

Мы сидели, лежали на теплой земле и снова радовались жизни. По­тянуло табачным дымом. Раздались веселые шутки. Усталость сковала тело. Не хотелось ни думать, ни говорить. Вдруг я увидел солдата, кото­рый еще недавно закрывал глаза и уши от грохота. Сейчас он, сняв с себя военное снаряжение, крался по берегу арыка, будто выслеживал кого-то, и точно: как был в сапогах — прыгнул в воду. Вылез мокрый и доволь­ный, держа в каждой руке по кричащей домашней утке. Послышались крики одобрения. В два приема головы уток отлетели в сторону, а тушки — в солдатский вещмешок.

— Ну-ка, позови ко мне этого солдата, — сказал я переводчику Са­лиму.

— Товарищ старший лейтенант, не надо их ругать, — заступился командир роты. — Они сегодня столько натерпелись.

Потом кивнул на носилки и добавил:

— Мы жизнями рискуем, а тут какие-то утки... Пусть солдаты хоть отвлекутся от боя. Впереди еще дорога и неизвестно что. Да черт с ними, с этими утками!

Подошел солдат, по лицу блуждала улыбка. Первоначальное жела­ние отругать его — пропало. Командир роты был прав. Я знал, что они весь день, кроме нескольких кусочков сахара, ничего не ели. Горький опыт научил солдат идти в бой голодными. Знали, что пулевое ранение в живот на сытый желудок — явная и мучительная смерть.

— Что-то я тебя не пойму, — миролюбиво сказал я солдату. — Ты умирать собирался, а сейчас и не видно, что устал.

— Так не умерли ведь, товарищ старший лейтенант. Теперь нужно обязательно живыми остаться. Кому расскажешь, что мы, как черти, в грязи лежали, что смерть была гарантирована, а мы живы остались — не поверят.

Веселые искорки прыгали у него в глазах.

— Все, иди!

Но долго жить этому солдату не пришлось. Николай Рябенко погиб за две недели до своей свадьбы...

Шел конец апреля. Уже был приказ на увольнение в запас воен­нослужащих, отслуживших установленный срок. Но замены дембелям пока не было. Они собирались домой и все двадцать четыре часа в сутки ждали самолет и свою замену. Николай был включен в первую партию улетающих.

Я был за комбата в том рейде. Находился в БТРе у подножия горы. В долине был небольшой кишлак. Предварительно его хорошо обстреляли из танков и вертолетов. Теперь, наблюдая с командиром пятой роты Михайлом Бондаренко, мы пришли к выводу, что кишлак безлюден и неопа­сен. Получив боевую задачу, командир роты ушел со своим личным со­ставом на прочесывание "зеленки". Им нужно было пересечь тот кишлак.

Мы видели, как колонна вошла в селение и стала продвигаться к его цен­тру. Все спокойно. И вдруг в наушниках голос ротного:

— Я подбит! Помогите! По-мо...

Рация замолчала. Зажав тангенту переговорного устройства, Михаил потерял сознание. БТР ротного был первым в колонне. Улочки узкие — в ширину БТРа. Вдоль — толстые дувалы. Эвакуировать подбитый БТР не было никакой возможности. Направил туда экипаж танка. Он протаранил дувал, подцепил на трос БТР и вытянул его в безопасное место. Оказыва­ется, струя выстрела гранатомета вошла в угол корпуса БТРа над головой водителя. Расстояние между входным и выходным отверстиями было не более десяти сантиметров. Водителю повредило оба глаза. Зимний танко­вый шлемофон ротного, сидевшего справа от водителя, был иссечен мел­кими осколками. Ротный, весь в крови, завалившись набок, был без сознания. Николай Рябенко находился позади водителя БТРа. Маленький кусочек металла, меньше спичечной головки, вошел ему прямо в сердце.

На солдате не было ни одной капли крови. Мы вытащили убитого и ра­неных, вызвали вертолеты. Я достал из кармана куртки Николая Рябенко его документы — комсомольский и военный билеты. Среди них лежало письмо и фотография симпатичной девушки. Я прочитал письмо сначала молча. Потом построил личный состав и прочитал вслух перед строем.

— Дорогой Колечка! Здравствуй! Я очень по тебе скучаю и очень тебя жду. Вчера была у твоей мамы. Она говорит, что видит плохие сны. Очень переживает за тебя. Плачет. Я понимаю ее. Ведь ты у нее один сын. Случись что с тобой, она не вынесет. Мы посидели, вспомнили о тебе, порадовались, что наконец-то и ты дождался своего приказа и со­всем скоро уже будешь дома... Коля, к нашей свадьбе все готово.

Свадебное платье я себе сшила, примерила. Оно так хорошо сшито. Я все еще не верю. Неужели мы скоро будем вместе? Будем мужем и же­ной? Да, гостей я всех предупредила. Как ты и просил, свадьба у нас бу­дет девятого мая! Я люблю тебя! Скучаю! Жду! Приезжай!

Я плакал, читая это письмо, плакали солдаты над своим погибшим товарищем. А он лежал такой молодой, с улыбкой на лице, будто задре­мал после трудного боя. И ничего нельзя было сделать...

Все, — сказал я и дал команду: — Закончить перекур! При­готовиться к движению.

Командиры подразделений продублировали ее. Вмиг исчезла с лица солдат кажущаяся беззаботность. Руки привычно подгоняли ремни сна­ряжения, брали автоматы. Снова быстрый бег, и ... — "зеленка" кончи­лась!

Нас встречали комбат, командир бригады, офицеры и солдаты дру­гих подразделений.

— Ура! Вышли! Живы! — раздавались радостные возгласы солдат. Обнимали друг друга, хлопали по спинам. Прошло несколько минут и картина изменилась. Многие садились на землю и тут же засыпали. Кто-то неестественно громко хохотал, кто-то плакал. Да я и сам, когда подо­шел к комбригу на доклад, почувствовал, что не могу говорить. Язык не шевелился. Командир ждал, понимая мое состояние. Потом выслушал доклад, поблагодарил за то, что не запаниковали, а организованно и без потерь вышли из-под огня, и разрешил комбату снять батальон с боевой операции и увести в расположение бригады на отдых.

Быстрее бы в часть! Упасть на койку! Выспаться! Может, из дому есть письма? Но когда мы с трассы въехали в зону охранения, увидели, что нас встречают офицеры штаба бригады и политотдела. Колонну ос­тановили. Начался шмон. Проверяли самые недоступные места в БТРе, личные вещи солдат, карманы одежды, ящики из-под боеприпасов. Вскрывали полики в БТРах. Вытащили тех трофейных уток из разбомбленного кишлака.

— А, мародеры! Вместо того, чтобы воевать, грабежом занимаетесь! Ну, я с вами еще разберусь! — пригрозил самодовольный подполковник Плиев комбату и мне, сел в УАЗик и уехал. Утки уехали с ним.

— Да, не попробовали утятинки! — с горечью сказал ротный.

— Подполковник тоже человек, тоже кушать хочет, — пошутил сто­явший неподалеку солдат.

Люди были обозлены. Те, кто какой-то час назад рисковали своими жизнями, смотрели смерти в глаза, теперь униженно молчали. Офицеры батальона выражали недовольство таким обращением, но управленче­ский аппарат продолжал свое дело. Не найдя ничего ценного, они уехали в штаб.

— Замполит, передай своему начальнику, что он настоящий подлец. Если он еще раз себе такое позволит, кто-нибудь обязательно его при­стрелит, как собаку.

Батальон поставил БТРы на места. Личный состав помылся и лег от­дыхать. Я пошел к начальнику политического отдела. Его адъютант до­ложил обо мне. Плиев вышел из своего персонального спального вагон­чика:

— Тебе чего нужно?

Сдерживая злость и понимая заранее обреченность своей затеи, я сказал, что сегодняшний шмон личного состава был абсолютно не нужен, что солдаты за сегодняшний бой заслужили благодарности и награды, а не подобного унижения. Люди больше нуждаются в добром слове и от­дыхе между рейдами. Пусть политотдел занимается другими задачами, а не озлобляет и не настраивает людей против себя. Я привел в пример не­сколько высказываний личного состава и офицеров батальона в адрес самого начпо. В конце разговора попросил его зайти в батальон, погово­рить с личным составом. Это сняло бы напряженность, сгладило возник­ший конфликт.

— Все? — спокойно спросил он меня.

— Все.

— Пойдем со мной.

Мы зашли в вагончик. Он снял трубку телефона дальней связи, при­гласил в Кабуле к телефону начальника отдела кадров армии, поздоро­вался, поговорил сначала о том-о сем, а потом спросил, где находится представление на старшего лейтенанта Синельникова на присвоение во­инского звания "капитан" досрочно. Узнав, что моя фамилия находится уже в проекте приказа, а приказ готов на подпись командующему, убеди­тельно попросил вычеркнуть меня из приказа и вернуть представление назад в часть. Потом поблагодарил своего собеседника и положил трубку телефона.

— Если ты еще будешь заодно с комбатом, я сниму тебя с батальона. Понял? А чтобы не советовал начальнику, как поступать, походи остав­шиеся полсрока в прежнем звании. Свободен!

Заехать бы кулаком в эту самодовольную физиономию! Но он явно провоцировал меня на грубость. Я поглядел в окно. Там стоял часовой — земляк начальника политотдела, напряженно вслушивался в разговор. Четвертая звезда на моих погонах закатилась, так и не успев засиять. Бо­ясь сорваться, вышел из вагона.

— Ну, что, поговорил? — спросил меня комбат, когда я вернулся в штабную палатку.

— Поговорил, — горько усмехнулся я и рассказал все, как было. Комбат пришел в ярость, собрался идти в политотдел. Мне стоило боль­шого труда остановить его. Плиев бы и комбату не простил критики в свой адрес. Потом пришли офицеры, принимавшие участие в рейде. На­крыли стол, разлили водку. Комбат сказал:

— Сегодня у нас был очень трудный день, такого еще в нашей бое­вой практике не было, но мы вышли из боя, остались живы. Выпьем за это. Помянем погибших. Пусть земля будет им пухом!

Все молча выпили. А когда налили по второй, комбат сказал мне:

— А ты, замполит, не горюй, что не стал капитаном. Будешь еще и капитаном, и майором, главное — живыми отсюда вернуться и людьми остаться. А звезды — это не главное. Так же?

— Конечно, так. А все-таки получить звание досрочно — было бы очень хорошо! Ну, значит, снова не судьба!

Мы опять налили и выпили. Впереди была еще долгая война. А се­годня мы были живы, здоровы и этим счастливы.