После рейда мне посчастливилось побывать в калатской тюрьме, где я своими глазами убедился в лояльности афганцев к врагам. Там сидели те, кто был взят в плен в бою, кто жёг, убивал, насиловал. Когда мы с нашим советником, майором-хадовцем и несколькими офи­церами подъехали к тюрьме, я удивился. Открытые настежь деревянные ворота, одиноко стоящие во внутреннем дворе и на крышах глинобитных пристроек пулеметы и... — никакой охраны. Афганские солдаты в тени мирно пьют чай с теми, кого охраняют, хотя майор только что рассказы­вал нам, что они навели порядок в системе охраны преступников. На деле же все было по-другому. Мы вошли в помещение тюрьмы: здесь тоже арестованные с охраной пили чай, вели задушевные разговоры. Оружие доступно лежало в стороне. Камеры раскрыты. Тишина. Прохлада. И, если бы не различия в форме одежды, нельзя было бы определить: кто — преступники, кто — их охрана. Майор что-то сказал на фарси афганскому офицеру. Тот вскочил из-за стола, начал кричать, размахивать руками.

Арестованные стали нехотя расходиться по камерам. Солдаты разобрали оружие. Майор взял афганского офицера, и мы ознакомились с тюрьмой, но судя по тому, что мы увидели, от тюрьмы было только одно название. Непонятно — почему арестованные, находящиеся здесь, никуда не ухо­дили, хотя для побега были самые благоприятные условия. Видимо, им по какой-то причине пока не выгодно было убегать из тюрьмы. В про­винции шла крупномасштабная операция по ликвидации банд душманов, поэтому многие из них просто отсиживались здесь, ожидая нашего ухода и окончания рейда.

В одной из камер с открытыми дверями сидел холеный мужчина, с высокомерным взглядом.

— Вот, взяли недавно. Многое знает, а говорить не хочет. А его све­дения нам бы очень пригодились, — сказал Сафар.

— Ну, а что же они? — спросил я у него, кивнув головой на афган­ского офицера.

— Они делают все с оглядкой, с опаской, словно боясь возмездия или заранее обеспечивая себе прощение на тот случай, если власть в стране сменится и мы уйдем отсюда. Не верят они в твердость государст­венной власти, и ничем их в этом не переубедить. Видимо, они знают то, о чем мы не знаем.

Были в афганской армии солдаты, офицеры, которые люто ненави­дели душманов. Я лично был знаком со старшим капитаном, десантни­ком, который не сентиментальничал с пленными. Бил их нещадно, а ко­гда убеждался, что руки пленного сильно замараны в крови, резким и точным ударом тяжелого ботинка бил пленного по позвоночнику. Раздавался зловещий хруст и обмякшее тело падало на землю. Но таких аф­ганцев было очень мало.

— Ну что, все испробовали и ничего не помогает? — переспросил я майора. — Может помочь?

— Если "разговорите" этого душмана — я буду очень благодарен.

Шедший со мной офицер батальона принес полевой телефон, кото­рый мы видели в одной из служебных комнат, крутанул ручку индуктора. Потом зачистил концы проводов, освободив их от изоляции. Через пере­водчика мы еще раз попытались поговорить с пленным, но он не удосужил нас даже своим вниманием, очевидно посчитал ниже своего досто­инства разговор с нами. Скоро Сафар услышал ответы душмана на по­ставленные нами вопросы, зачищенные концы проводов, освобожденные от изоляции, помогли разговориться пленному.

Ночью батальон снялся и пошел к постоянному месту дислокации — в г. Кандагар. Уставшие, измотанные трудными бессонными сутками рейда мы пришли в 5 часов утра. Возвращались, как в другой мир: в рас­положении бригады шла совсем другая жизнь.

Пока солдаты разгружали имущество, боеприпасы, мылись, отдыха­ли после рейда, офицеры уже трудились над поставленной командиром бригады задачей. Ожидался приезд в часть командующего армией, гене­рал-лейтенанта Тухаринова. В связи с этим все усилия личного состава подразделений направлялись на наведение должного порядка. Необходи­мо было помимо всего выпустить боевые листки, стенгазеты, провести комсомольско-молодежный воскресник и сделать многое другое. Поэто­му в рейды шли с большим удовольствием, считали себя мужчинами, боевыми офицерами. А возвращались в бригаду — и все совсем другое, оторванное от боевой жизни, ради которой мы здесь находились.

Ма...Ма! — этот душераздирающий крик, казалось, был слышен на многие километры вокруг. Рота спешила на помощь, но когда подошли — она уже была не нужна. Где-то вдалеке — голос кричащего ишака. Ни выстрелов, ни разрывов... Будто и не было этого скоротечного боя и этой оборванной жизни...

— Саша, а ты куда? — спросил я солдата, когда в апреле 1981 года батальон готовился на выход и он вместе со всеми суетился у боевой техники.

— Александр, — снова окликнул я, когда тот захлопнул дверцу ка­бины, выставив наружу ствол автомата. — Ты куда?

— Да, все туда же! — улыбнулся он.

Не желая унизить его в глазах сослуживцев, напомнил: "Не шути. Оставайся лучше в батальоне, готовься к дембелю, к тому же — ваш взвод остается на месте. Не рискуй!"

— Да, где наша не пропадала! Все будет хорошо, — на прощание солдат помахал рукой.

— Товарищ старший лейтенант, это он у меня попросился со взво­дом идти. У меня как раз людей не хватает, я его и взял, начальник штаба разрешил. Он уже ходил с моим взводом. Парень толковый, тем более — дембель, дело свое знает. Пускай идет, — сказал командир хозяйственно­го взвода прапорщик Твердохлебов.

— Ну, раз решили — пускай, к тому же колонна уже тронулась. Будьте только повнимательнее, дембелей берегите: не дай Бог, что слу­чится. А, вообще, можно и не брать их. Они свое уже отвоевали. Можно и без них обойтись. У вас их во взводе двое. Наверное, зря Сашу взяли! Тем более, он — один сын у матери. Случись что... Нет, зря вы его взяли!

— Я не знал, что он один у матери, — ответил прапорщик. — А в то же время их не удержишь на месте. Все идут и им хочется. Мои дембеля говорят, что не представляют теперь, как будут жить без войны, без ост­рых ощущений и повседневной опасности. Я вообще-то говорил своим, чтобы не рисковали. Они сказали, что сходят в последний раз и все. Разве можно им запретить? Они даже думать не хотят о том, что могут быть убиты или ранены.

— Эх, Саша, Саша! И зачем ты сел в эту "консервную банку"? — ду­мал я, глядя на молодое бездыханное тело солдата. И не находил ответа.  Не возьми командир взвода солдата из другого подразделения с собой, не было бы сейчас этой трагедии. Не сядь он в грузовой автомобиль, а в БТР, наверное, остался бы жив...

Заканчивался очередной день рейда. Где-то впереди пехота проче­сывала кишлаки, выбивая из них душманов. Обнаружив источник питье­вой воды, командир хозяйственного взвода решил наполнить пустые ём­кости. Солдаты жадно пили прохладную воду, смывали с себя пот, ски­нув на землю раскаленную от жары одежду.

— Всё! — подал команду прапорщик. — По машинам!

После небольшого отдыха настроение у всех заметно улучшилось.

— Скоро вечер. Переночуем в кишлаке, завтра вернемся в бригаду и конец нашей войне! Скоро домой! Дождались! — ликовали дембели.

Водитель ЗИЛа, в котором ехал Александр, тоже увольнялся в запас. Не верилось, что через неделю-другую не будет этого жаркого солнца, постоянной опасности. Какой долгой была эта война!

— Ну что, домой и сразу свадьба? - спросил Александр у водителя, зная, что тот рассказывал об этом своим друзьям.

— А знаешь, никакой свадьбы у меня не будет. Была девчонка. Была любовь. Но ничего из этого не получилось. Не дождалась. Замуж выско­чила. А такие письма писала!

И, словно кому-то подражая, немного развязно сказал:

— Этого "добра" на гражданке пруд пруди. Не дождалась — велика потеря! Приду домой, а у нас в селе хохлушки — одна красивее другой. Всех перепробую! Уж я-то отыграюсь на них за всё: и за обман, и за то, что два года пыль глотал, а они радовались в это время и любили, и за то...

— Ну, а ты, Саша? Рассказывал, что девчонок у тебя было... почти целая рота! Поделись опытом. Интересно, да и время быстрее пройдет.

Саша долго молчал, а потом как-то не то виновато, не то облегченно, словно сбрасывая с себя тяжелую ношу вранья, сказал:

— А никаких девчонок у меня не было. Я даже еще ни разу не цело­вался.

— Ничего себе! А столько рассказывал!

— Все мы рассказывали, да только врали. И я, и другие парни. Когда мы в той короткой жизни успели бы сделать то, о чем друг другу нагово­рили? Так же?

— Ничего, все у вас еще будет, — подбодрил солдат старший лейте­нант Бакалов. — Главное, живыми остаться и голову здесь не потерять.

Саша взглянул в сторону ближайшего дувала и вдруг увидел душма­на, который наводил гранатомет. До выстрела оставались секунды.

— Стой! Душманы! — крикнул он водителю и, отбив пинком ноги дверцу кабины, прыгнул на землю. Водитель резко остановив машину, тоже выпрыгнул из кабины и побежал к ближайшему валуну. Ухнул вы­стрел.

Солдаты открыли огонь по врагу. Александр ужом скользнул под машину. Снова раздался оглушающий выстрел. Крики, стрельба. Запахло гарью. Сначала казалось, что толстые колеса автомобиля станут надеж­ным укрытием, но они шумно зашипели, пробитые душманской автомат­ной очередью. Машина стала оседать. Фонтанчики пуль ложились совсем рядом, по-видимому, душманы засекли огневую точку. Кончились па­троны. Загорелся кузов автомобиля. И тогда Саша отчетливо понял, что преждевременно радовался концу войны. Она для него еще не закончи­лась. И, видимо, не придется ему любить и целовать. Он выполз из-под машины и побежал к стоящему невдалеке БТРу. Болела раненая нога. Хотелось бежать быстрее, но не получалось. Душманы увидели его. И десятки пуль вонзились в молодое тело. Пробежав еще по инерции не­сколько оставшихся до укрытия шагов, он упал. И тогда с его уст и раз­дался этот моляще-прощальный крик: "Мама!"

В восьмидесятом году радиостанция "Голос Америки" вещала всему миру: "Советские войска ведут себя в Афганистане сдержанно, но никого не щадят и расправляются с беспощадной жестокостью с партизанами (душманами), если среди русских появляются убитые и раненые". Так оно было на самом деле. Отправив раненых и убитого в госпиталь, мы встали на ночлег недалеко от кишлака. Обходя расположение батальона, я почувствовал специфический запах горящего человеческого мяса. Спустившись со скалы вниз, увидел нишу в горе и в ней нескольких че­ловек из своего батальона. На земле лежал черный обгоревший труп пленного душмана, которого мы задержали в кишлаке, откуда была об­стреляна колонна хозяйственного взвода в момент гибели Александра.

Душман был ранен. Не успев уйти, он спрятался в развалинах дома, но был схвачен солдатами. Чувство злобы, мести за убитого было настолько велико, что ударов пинками, прикладами автоматов ему, по нашему мнению, было мало. Облили душмана бензином и подожгли. Он корчился в предсмерт­ных конвульсиях, пытался подняться, но, сбитый очередным пинком са­пога, вновь падал. Вскоре затих. Шипело, словно на сковородке, тлеющее тело, запах вызывал рвоту. Но никто не отходил: ждали окончания акта возмездия. Наконец, душман затих. Он был черным, словно статуя из угля. Невероятен был его стоящий, словно столбик, половой член. При­жали его сапогом, когда убрали ногу, он снова встал. Снова прижали. И так — несколько раз. Но каждый раз, как только сапог убирался, член снова принимал вертикальное положение.

— Ты смотри, хоть и душман, а умер, как настоящий мужик.

Тело продолжало источать противный запах, но мы не обращали на это внимание. Сфотографировались на фоне убитого и разошлись по подразделениям. Угрызений совести за содеянную жестокость не было. Было ощущение вины и боль за погибшего солдата, за то, что не удержа­ли его в батальоне, а разрешили идти в рейд. Думалось о его матери: зна­ет, чувствует ли она, что сын погиб и что горе уже летит в ее дом? На сердце было больно еще за одну жертву этой проклятой и никому не нужной войны.

Через некоторое время солдаты - дембеля полетели до­мой. На их место пришли молодые. И хоть нас убеждали, что перед отправкой в Афганистан они проходят специальную подготовку в "учеб­ках" Туркестанского Военного Округа, мы видели, что это была очеред­ная партия "пушечного мяса".

Оставаясь за командира батальона, убывшего в отпуск, я срочно был вызван к командиру.

— Забери своего "отличника боевой и политической подготовки", я возбудил против него уголовное дело. Разберись в случившемся и доведи до всего личного состава, да смотри, чтобы он никуда не убежал.

Оперативный дежурный рассказал, что, проезжая мимо ангаров (ук­рытий для самолётов и вертолётов), командир бригады увидел солдата, который стоял в окружении афганских военнослужащих и вёл торг. Схваченный за руку в прямом смысле слова, он признался, что уже про­дал афганцам 100 автоматных патронов. В его карманах и сумке было обнаружено ещё 256, которые тоже предназначались для продажи. Мо­ему негодованию не было предела. Я понимал, что это — ЧП и мне не поздоровится: ведь солдат из нашего батальона. Кроме всего прочего, этот случай был первый в нашей бригаде. Мы уже слышали о подобных фактах, имевших место в частях нашей армии, а этот случай уже у нас и за него придётся отвечать.

— Ах, ты, мразь поганая! Ну-ка, в штабную палатку — бегом! Ты у меня надолго запомнишь этот день!

В палатке я потребовал от него устного объяснения. Рассказывая, он долго думал после каждой фразы. Иногда замолкал и стоял, уткнувшись взглядом в пол палатки.

— Невинная овечка и только! Ты будешь толком объяснять или из тебя каждое слово вытягивать? — вскипел зампотех батальона, майор Куник, присутствовавший при разговоре. — Да, что ему объяснять, что такое "хорошо" и что такое "плохо", он всё это и сам знает. Только вот захотелось ему часы японские, а что из проданных тобой патронов душманы кого-нибудь убьют — тебе "до лампочки". Ну, ты и сволочь, сол­дат!

С этими словами зампотех развернул рядового Микаеляна к себе спиной и пинком двинул его так, что тот, сметая на своём пути табуреты, повалился в мою сторону. Поймав его, я поступил аналогичным спосо­бом. Солдат снова полетел в сторону зампотеха.

— Стоп! Мы сделаем по-другому, — сказал я Кунику. — Не будем мараться, пускай его друзья с ним поговорят.

Мы сели с майором в санитарный УАЗик, а Микаеляна пустили бе­гом перед машиной и поехали в сторону позиций боевого охранения, где нёс службу наш батальон.

В то время не было специальных подразделений по охране частей от возможного нападения душманов, поэтому батальоны, согласно утвер­ждённому командиром части графику, поочерёдно заступали в боевое охранение. Такое дежурство длилось месяц. Для предотвращения воз­можного нападения душманов на часть и аэродром вокруг них были вы­рыты ямы-капониры, куда загонялась техника, над бруствером из капо­ниров были видны только башни. Над ними натягивались маскировочные сети, чтобы прикрыть бронеобъекты от палящих лучей солнца. Чередуясь в отдыхе, солдаты, сержанты, офицеры подразделений несли круглосу­точное дежурство. Расстояние между машинами было различное, в зави­симости от рельефа местности и степени опасности на данном участке, от 300 до 400 метров.

Подъехали к первому БТРу.

— Я продавал патроны, — тяжело шевеля губами, сказал Микаелян солдатам, когда они подошли к нам.

— Сволочь! Подонок!

Удары кулаками, ногами обрушились на Камо, били подонка солда­ты, которые ещё несколько часов назад считали его своим другом, но которых он так жестоко и подло предал. Сначала Камо пытался уворачи­ваться от ударов, но, сбитый, упал, уткнувшись лицом в жирную пыль.

— Всё, достаточно! Поехали дальше!

Едва-едва перебирая ногами, Микаелян медленно двигался перед машиной. Поехали к следующему посту. Весть о случившемся уже раз­неслась по радиосети бронеобъектов и, когда мы подъезжали к очеред­ному, Микаеляну уже не надо было никому ничего объяснять. Мы из машины наблюдали, чтобы этот самосуд не закончился трагически. Хотелось, чтобы все солдаты, избивая предателя, знали, что такое же ждёт любого, кто повторит поступок Микаеляна. А то, что такое возможно, мы уже не сомневались. Как говорится, дурной пример заразителен. Через несколько постов, поняв, что подлецу уже достаточно, а продолжение воспитательного процесса может принести нежелательный результат, мы прекратили избиение.

Жалости к нему не было. Он был предателем, мразью и в той обста­новке заслуживал самой высокой меры наказания. Каждый проданный им патрон нес кому-то смерть. После объезда позиций повезли солдата на гауптвахту. Она совсем не была похожа на те, которые предусматрива­лись Уставом гарнизонной и караульной служб, а представляла неболь­шую территорию, по периметру обнесённую невысокими столбиками с колючей проволокой. Вместо камер для содержания нарушителей воин­ской дисциплины, находящихся под следствием и осужденных, были вы­рыты квадратные ямы глубиной выше человеческого роста. Над ямами ставились солдатские палатки, от солнца. В соответствии с Уставом, предусматривались ямы (камеры) для офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат, общие и одиночки. Как находящийся под следствием, рядовой Микаелян был посажен в отдельную яму. Следствие закончилось быстро, через несколько недель он был приговорён к 6-ти годам лишения свобо­ды. К сожалению, Микаелян не стал единственным и последним военнослужащим бригады, кто занимался таким преступным бизнесом. Его горький урок не пошёл впрок другим, кто продолжил его грязное и мерз­кое дело. Такие случаи повторились. Преступность в частях Ограничен­ного контингента советских войск в Афганистане имела тенденцию к неуклонному росту.

— Что делать? Как бороться с ней? — этот вопрос звучал на всех со­вещаниях. Искали новые формы и методы работы с личным составом по искоренению преступности и улучшению показателей состояния воин­ской дисциплины. Было предложено приговоры в отношении осужден­ных к высшей мере наказания приводить прямо в воинской части, прина­родно. Но попытка провести такой показательный процесс по одному громкому преступлению в последний момент была остановлена.

Обилие убитых, крови стали обыденным явлением жизни личного состава Ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Это не могло не отразиться на психике военнослужащих армии. Некоторых на злодейство толкали неукротимая жажда наживы, вседозволенность, возведённая в ранг государственной политики.

В 1981 году в Афганистане военнослужащими одной из десантных бригад было совершено тягчайшее преступление: личный состав десант­ников, действуя в одном из кишлаков, изуверски уничтожил семью кре­стьянина. При прочёсывании кишлака пятеро солдат-десантников вошли во двор афганца. Увидев стоящую корову, решили забрать её с собой. Привязали корову к технике и потянули её со двора. В это время из из­бушки вышел хозяин, начал возмущаться действиями солдат, и был тут же расстрелян. В пути корова каким-то образом отцепилась и убежала. Вернувшись за коровой, солдаты увидели плачущих над трупом старика пожилую женщину, жену хозяина, и их несовершеннолетнюю дочь. Недолго думая, хозяйку тоже расстреляли. Дочь изнасиловали "по кругу" в извращённой форме, затем отрезали ей груди, искололи ножами и, забрав корову, ушли.

40-я Армия готовилась к встрече очередного партийного съезда, но этот случай, ставший известным особистам и узкому кругу лиц, в том числе и самим афганцам, как-то не вписывался в нужную композицию. По жалобе местных активистов данный факт проверялся офицерами Ар­мии и Округа, но, якобы, не подтвердился. Источники, близкие к военным верхам, рассказывали, что во время работы съезда Л.Брежневу доложили о случившемся в Афганистане. Ту­да вылетела комиссия ЦК КПСС. Скрытый факт стал достоянием обще­ственности. По данному факту было возбуждено уголовное дело, в ре­зультате которого двоих военнослужащих приговорили к высшей мере наказания — расстрелу, троих — к большим срокам заключения.

Да, война — жестокая вещь, но даже на ней существуют негласные правила, нарушение которых вызывает омерзение и непонимание со сто­роны воюющих. Это — садизм, предательство, продажа оружия, боепри­пасов, неоправданная жестокость, насилие и многое другое. Делающие это — не солдаты, а подонки в советской форме.

Был случай, когда писари штаба, которые ни разу не ходили на бое­вые операции и не слышали, как свистят пули, повздорили между собой. Один, решив отомстить товарищу, положил ему в постель боевую грана­ту, растяжку от чеки которой протянул через проход между кроватями. Расчёт был прост: обидчик идёт к своей постели, задевает растяжку, та выдёргивает чеку, граната взрывается, уничтожая сослуживца. Но рань­ше в палатку вошел совсем другой солдат и наткнулся на коварство.

Помню, как плевались многие "афганцы", когда был подписан Указ Президента СССР М. Горбачёва об амнистии военнослужащих, совер­шивших преступления на территории Афганистана. Может, он и носил гуманный характер, но в памяти всплывали факты и имена военнослу­жащих, которые по существующим моральным нормам не имели права даже жить на земле. Время лечит, притупляет боль утраты. Но многое не забывается вообще.

— Я сейчас читаю книгу про фашизм и Гитлера. Вы — хуже фаши­стов, — сказал однажды богатый афганец, присутствовавший на месте аварии, которую совершил пьяный водитель бригады.

Конечно, за такие слова того афганца можно было запросто расстре­лять, но мы проглотили его слова, как горькую пилюлю, потому что фак­ты, как говорится, были налицо. Они роняли наш авторитет и умело ис­пользовались душманами в борьбе с нами. Да, "накуролесили" мы в Аф­ганистане здорово. Думается, что мирных жителей страны в той войне мы уничтожили во много раз больше, чем душманов. Так мы жили, так воевали. Убивали, зная стратегическую задачу: победить. И как поступать в той или иной обстановке — было наше право и мы пользовались им на полную катушку. И действовали, очевидно, правильно. За два года моей службы в Афганистане я не помню, чтобы кто-то из командиров был наказан за превышение полномочий в бою. Эти "полномочия" не измеришь, когда вокруг стреляют, а так хочется жить. Тот, кто рядом с тобой, как и ты — обречённый, он тоже хочет жить и стреляет, и убивает, чтобы выйти самому из боя живым. А победителей, как известно, не су­дят.

О чём можно было рассуждать, если вокруг шла война. Уже после замены в Союз, я услышал, что начальник Кандагарского ХАДа был сы­ном крупного душманского руководителя, который находился в Паки­стане. Вот откуда умышленное предательство и вредительство в органах государственной безопасности страны, и это наблюдалось не только в нашей провинции. Наверное, не тех и не в достаточном количестве "от­правляли мы в Кабул", если по прошествии стольких лет у руководства страной стоят многие из тех, с кем мы воевали почти 10 лет по разные стороны "баррикад", а бедные крестьяне по-прежнему воюют за своё "светлое будущее".

Иногда думаю, а не жестоко ли мы поступали в Афганистане, выполняя интернациональный долг, и как бы поступил я сейчас, окажись снова в той обстановке 1980-1981 годов, только в более зрелом возрасте? Да, наверное, так же и нечего лукавить, оправдывая себя, что можно было бы поступать иначе. Иначе не могло быть. Там шла истреби­тельная партизанская война. Война без правил. У нас был один выход: прокладывать себе путь с помощью автоматов и пулеметов и через трупы своих врагов дойти до своего светлого и радостного дня — замены. Каж­дый бой для нас был победным. Но парадокс заключается в том, что при всех наших успехах нет у нас, "афганцев", как и у страны, Дня Победы, потому что в той войне наша мощная держава с её "непобедимой и ле­гендарной" армией понесла в целом невиданное и неслыханное пораже­ние, которое стало началом краха всего нашего государственного строя, идеологии, веры в свою партию, правительство, вооружённые силы, закон и справедливость.

Чего греха таить, наши солдаты могли позволить себе забрать у афганцев часы с рук, вещи из домов. Афганцы приходили жаловаться в часть. Была рекомендация: все конфликты с жалобщиками решать "по­любовно". Иногда для опознания виновного в правонарушении строили подразделение. Потерпевшие зачастую указывали на военнослужащего, который не был в том рейде или находился в другом районе боевых дей­ствий. Это наталкивало на мысль, что бедняки действуют по чьей-то указке. Долгое время терпели такие жалобы, но вскоре стали отправлять жалобщиков подальше. Но хуже были свои, советские руководители, начальники, различные проверяющие, которые в открытую провоцировали боевых офицеров на явный грабёж и воровство.

— Что они, сволочи, делают, — делился перед самой моей заменой недавно назначенный на должность замполит батальона Николай Власов. — Приходит ко мне в батальон майор, проверяющий из штаба Округа, посмотрел документацию, побеседовал с солдатиком, а потом и говорит мне: "Плохо работаете, товарищ капитан. Вынужден доложить начальнику Политического Управления Округа, что с обязанностями справляетесь с трудом. Нужно к вам приглядеться получше, я теперь часто буду у вас". Короче, такого мне наговорил, так застращал, что я и на самом деле ис­пугался. Вижу, к чему клонит, а что поделаешь: от его оценки зависит моя судьба. Хочется, чтобы всё было хорошо, как и есть на самом деле, а он гнёт свое, всё плохо. Потом, когда остались с ним наедине, он мне и говорит:

— Товарищ капитан, у моего начальника сын упал с мотоцикла, по­рвал американские джинсы, сломал японский магнитофон, часы "Сейко", ручку с позолоченным пером. Начальник расстроенный, нигде достать не может, говорят, у вас этого барахла здесь навалом. Помочь нужно пол­ковнику. Да, он и сам, возможно, сюда скоро подъедет, так что имейте в виду, я ещё денька три здесь поработаю. Ты, замполит, уж постарайся. Я увезу ему, скажу, что ты помог. Зачтётся.

— Сволочь порядочная, — продолжал возмущаться Николай. — И ты смотри, как всё хитро: не мне, а начальнику. Начальник-то — шишка, против не попрёшь, хотя голову на отсечение даю, что начальник этого майора и не подозревает, какой ушлый у него офицер в отделе, да и не будет он об меня мараться: у него есть кому снабжать. Крохоборы проклятые. Пошёл бы этот майор со мной в рейд, посмотрел бы... И ведь ничего не поделаешь, надо просить ротных, чтобы достали, а не то напи­шет плохой акт. Наврёт, преувеличит, но никому ничего не докажешь. Они ведь смотрят на работу мерками Союза и наплевать им на наши ус­ловия, особенности и специфику службы.

— Геннадий, как вы работали здесь? Неужели и тебе предлагали "помочь начальнику"? И как ты выходил из такой ситуации? Ведь эта просьба, как палка о двух концах: попросишь ротного достать — потеря­ешь моральное право наказывать его за грабежи. Ведь "достать" — это ограбить. Ведь часы и джинсы на дороге не валяются, можно ещё купить на свои деньги, но это очень дорого. Купишь раз — будешь покупать всё время. А у меня своя семья, зачем я буду отрывать от неё? Чтобы задаб­ривать этих сволочей?! Что делать, подскажи.

— То, что они сволочи и крохоборы — это точно. Но ругаться с ни­ми не стоит. Ты поговори с замами, ведь каждого из них тоже "доят" свои проверяющие. Система бакшишей отточена до совершенства, и ничего ты с этим не сделаешь. Свои деньги на проверяющих тратить не нужно. Просто то, что ты мог взять в рейде и оставить себе, нужно отдавать та­ким проверяющим. А их за твою службу здесь сменится много, и все бу­дут, используя свое служебное положение и превосходство, доить. Ты прав: это палка о двух концах, и ударят оба, вопрос времени: когда и ка­кой больнее. Моральное право офицера - политработника должно быть безукоризненно и не стоит себя тешить, что всё пройдёт незаметным. Они ведь не задумываются в Ташкенте об этом, а нам нужно думать, как поступать, чтобы и проверяющий был доволен, и твоя честь не замарана, и совесть чиста. А их просьба равносильна приказу. Так что, думай, кру­тись. Это всё не так просто. Это — целая наука, наука выживания.

Получался явный парадокс: с одной стороны все начальники боро­лись с грабежами, воровством, нарушениями воинской дисциплины, а с другой, сами подталкивали нас к этому своими "безобидными" просьба­ми. Маленький проверяющий просил меньше, большой начальник — больше. Трофеи-то брались в бою воюющими подразделениями, а, зна­чит, и обращаться нужно было к нам, к тем, кто воевал. Правда, были и другие источники. Несколько раз разведрота бригады брала караваны с богатыми трофеями. Взятое в бою сдали на склад части, а нам обещали, что теперь будут практиковать поощрение солдат и офицеров трофейны­ми товарами. Мы, конечно же, были рады этому, зная, что все это стоит очень дорого, и надеялись, что, заработав боевые ордена, ничего не стоит получить магнитофон. Но шло время, а никого почему-то так и не поощ­рили. Как-то за бутылкой водки задали этот вопрос начальнику вещевой службы бригады, который пришёл к комбату по каким-то делам. Немного помявшись, он сказал, что из последней партии трофейных магнитофо­нов, которых насчитывалось более сотни штук, причём, богатых, доро­гих, осталось всего несколько. Остальные "ушли" в качестве подарков проверяющим, гостям, уехали с отпускниками, в основном, с командова­нием бригады. Так что обещанные подарки до нас не дошли. В качестве компенсации и во избежание лишних разговоров на каждый батальон дали арабские носки. Солдаты их берегли для дембеля. Одним словом, большие ценности прошли через вещевую службу части, правда мимо нас.

Как-то, находясь в Шиндандском гарнизоне, случайно услышал зна­комую фамилию офицера. Ошибки быть не могло: речь шла о Валерии Никитине, командире взвода по Печенге. Несмотря на ночь и запрет на перемещение по гарнизону, я нашёл Никитина: он был дежурным по час­ти и в это время проверял службу личного состава гарнизонной гауптвах­ты. Долго разговаривали с ним, вспоминая прежнюю службу в Заполярье.

От него я и услышал печальную весть о гибели майора Юрия Волкова, заместителя начальника штаба мотострелкового полка. Несмотря на то, что в своё время командир роты предвзято относился к командиру взвода Никитину, Валера не держал на него обиды и вспоминал о погибшем с определённой долей уважения и горечью за преждевременно оборванную жизнь. Расстроился и я. Ночь была в нашем распоряжении, спешить было некуда. Утром я уезжал в свой гарнизон, и где-то на горизонте уже вид­нелась моя замена.

— Да, здесь же ещё есть один наш земляк, — сказал мне Никитин. — Прямо здесь, на гауптвахте. Пойдём, покажу.

Мы подошли к решётчатой двери камеры. Валера окликнул в темно­те кого-то. Несмотря на неопрятный вид человека, я признал его. Это был прапорщик, секретарь комсомольского бюро батальона по Печенгскому полку. Знал я его с плохой стороны, поэтому, узнав, что за вооружённый грабёж, воровство он осужден на большой срок, я ничуть не удивился. В Печенге, прослужив определённый период, я получил положенную мне полярную шапку — "полтора уха". Она была гордостью офицеров Заполя­рья и напоминала, что я уже прослужил больше года и не отношусь к только что прибывшим молодым офицерам. Проносив шапку всего не­сколько дней, я оставил её в гарнизонном доме офицеров, а позже обна­ружил, что на моей вешалке в гардеробе висит другая, поношенная шап­ка, а еще через несколько дней я увидел ее на голове этого прапорщика. Я спросил его: не ошибся ли он и взял в суматохе мою шапку, на что пра­порщик показал метку на головном уборе и заявил, что это его шапка. Я тоже показал ему свою метку, которую успел сделать. Противно было смотреть, как прапорщик заюлил, начал слёзно просить меня не сообщать командованию части, говорил, что жена скоро должна родить, просил меня пожалеть её. Я пожалел жену, никому не стал об этом говорить. Но тот позор не стал ему уроком. И вот — тяжкое преступление и большой срок.

Я смотрел на этого человека, которого интересовало одно — не на­мечается ли какая-нибудь амнистия и, если да, то сможет ли он, с 8 года­ми срока, под неё попасть. Не лукавя, я сказал, что с таким сроком никак не попадёшь под амнистию и сидеть ему "от звонка до звонка". Мне не было жалко его. Мне снова стало жалко его жену с детьми и мать, кото­рых он так жестоко подвел.

— Может выпустить его: посидим, вместе чай попьём, поговорим, — снова спросил меня Никитин.

— Не нужно, не хочу я больше с ним разговаривать. Пускай сидит. Его поезд ушёл. Не хотел быть порядочным, пускай теперь хлебает ба­ланду, — ответил я Валерию, а прапорщику сказал: — Мне очень жаль, что я простил тебя в Печенге. Не поверь я тогда тебе, не сидел бы ты сей­час здесь и, может, всё было бы у тебя по-другому.

За время службы в Афганистане у меня сложилось устойчивое нега­тивное отношение к ворам, грабителям, негодяям.

То, что еще как-то можно было оправдать в Союзе, нетерпимо было здесь, ведь каждый такой случай отражался на всех остальных в прямом смысле слова: проданные боеприпасы летели в нас, сворованные со складов продукты не получали наши желудки, грабёж порождал к нам ненависть местного населения. В Афганистане всё было не так просто, было трудно и зачастую многие сложности порождали такие ситуации, в какой оказался мой бывший сослуживец.

Хотя я уверен: не окажись они на этой войне, то более достойно прожили бы свою оставшуюся жизнь. Их беда в том, что они воевали. И, познав изнаночную сторону войны, потеряли чувство меры, страха и за­были, что война давно уже позади. А в этой жизни - другие правила и другие игроки.