Гибель человека — это всегда трагедия. Советника майора Парфено­ва я знал немного. Он приходил в батальон к комбату. Они часто сидели в палатке, вели разговоры о жизни, вспоминали родную Украину. В последнюю встречу Парфенов поделился своей радостью: через несколько дней летит в Союз, увозит с собой беременную жену к родите­лям. Скоро в семье будет третий ребенок. До замены советнику оставалось совсем немного. И все — конец войне, переживаниям.

Этот мартовский боевой выход стал для Парфенова последним. Душманская автоматная очередь прошила комбата и советника. Парфе­нов получил два пулевых ранения в живот и через несколько часов скон­чался. Жена Парфенова, узнав о его гибели, сошла с ума. Дикая трагедия войны!

Вернувшись в бригаду и доложив командиру о результатах выхода, мы пошли в госпиталь навестить комбата. Александр Николаевич встре­тил нас грустной, вымученной улыбкой, бледный, какой-то осунувшийся. Операцию ему уже сделали и он сидел на больничной койке, прижимая кровавую повязку на ране. Пуля, пройдя в нескольких миллиметрах от сердца, пробила левую лопатку и вышла насквозь.

— Вот, не сберег свою дубленку, а так хотелось вернуться домой не­заштопанным. Не получилось! Все, отвоевался я. Да, наверное, и отслу­жился. Хирург сказал, что все последствия ранения еще впереди: перебит какой-то важный нерв. Не повезло мне...

Рядом с койкой комбата поставили два табурета с водкой, консерва­ми, хлебом, кружками. Помянули умершего советника. Порадовались, что исход боя для комбата оказался более удачным, чем для его друга. Сидели ведь рядом. Но Парфенова уже нет, а комбат живой. И только выпив изрядную дозу, майор Пархомюк наконец-то осознал, что сегодня он побывал на краю своей могилы.

— Все-таки хорошо, что остался жив, — говорил комбат. — Ну, а что дубленку продырявили — поживу и в такой. Завтра меня отправляют в Ташкент, в госпиталь. Пролежу, наверное, долго. Вы уж здесь воюйте, чтобы все нормально было. Себя берегите, ребят зря под пули не посы­лайте. Не надо героизма. Вам надо выжить и вернуться домой. А резуль­таты боя... если нужны афганцам — пусть воюют. Берегите себя! Как жаль мне Саню Парфенова, его семью... Да и вообще всех. Зачем мы сю­да пришли? Во имя чего? Пусть будут прокляты те, кто заварил эту кро­вавую кашу! Их дети здесь не воюют, а чужих — не жалко... Только как жить после всего увиденного здесь?

Забулькала водка в кружках. Все молча выпили.

Через несколько месяцев лечения в ташкентском госпитале комбат вернулся в бригаду. Вернулся, чтобы сдать должность, собрать необхо­димые документы и уехать из Афганистана навсегда. Он улетал к Коман­дующему Туркестанским военным округом на беседу. Александру Нико­лаевичу была установлена инвалидность и в соответствии с этим он дол­жен быть уволен из Вооруженных Сил. Комбат знал, что выслуга у него неполная и поэтому пенсия будет маленькой. Для исправления положения ему нужно было еще служить в армии несколько лет. Левая рука его усохла. Он спокойно гасил об нее горящую сигарету, жег ее зажигалкой: кожа пузырилась, но боль не ощущалась. Движения руки стали ограни­чены. Он даже кружку воды не мог держать без помощи правой руки. А по какой-то классификации времен тридцатых годов ранение комбата относилось к категории легких.

— Да, не сберег я дубленку, — вновь и вновь сокрушался он. — Ко­му я теперь такой нужен? Если уволят из армии — куда идти? Я всю свою жизнь служил и умею только стрелять, водить технику, обучать этому солдат. Свою гражданскую специальность уже давно забыл. Что делать? Как жить?

— Может направят куда-нибудь в военное училище преподавателем или на штабную должность? Не так же запросто уволят? Должны же по­беспокоиться о вашей дальнейшей судьбе, — успокаивали мы его.

— Эх, ребята, нагляделся я в госпитале на нашего брата. Каких толь­ко туда ни привозят! Без рук, без ног... Страшно поглядеть. И никого не волнует их судьба. Какой-то чудовищный конвейер. У меня хоть правая рука цела...

Да, мы не понимали еще всей трагедии будущей жизни инвалидов, калек, потому что как-то не задумывались об этом. Комбат стал первой ласточкой среди нас — офицеров, кто вплотную столкнулся с этой про­блемой и кто реально понял, что после честного и добросовестного вы­полнения интернационального долга, став инвалидом, ему никто ничего не должен, про него забыли и он никому не нужен. Он очень много об этом говорил, сильно переживал, сокрушался и все не мог никак пове­рить, что такая маленькая пуля в одночасье так круто изменила его судь­бу. Дома его ждали трое детей, жена без квартиры. Свою жилплощадь он так и не получил.

Переговорив друг с другом, мы решили хоть чем-то заполнить пус­той комбатовский чемодан. Собрали, кто что мог. А что могло быть у воюющего офицера? Прощаясь, пили за нашего доброго комбата, за тех, кого еще ожидают впереди невзгоды, разочарования, горькая и беспро­светная жизнь.

В тот вечер мы еще не знали, как сложится дальнейшая судьба ком­бата, переживали за него, и в то же время радовались, что он все-таки улетает домой, к своей семье. Очень сожалели, что такой человек, как Александр Николаевич, боевой комбат, трудяга, на чьих плечах в армии всегда лежал груз обучения и воспитания подчиненных, сегодня стоял на перепутье судьбы и вынужден был униженно ходить по кабинетам и про­сить оставить его в армии. В той армии, которой он отдал лучшие годы своей жизни, молодость, здоровье, и которой он завтра, возможно, будет уже не нужен. И ничего нельзя уже изменить или чем-то помочь ему. Может, и нас ожидает завтра такая же участь?! Армии, стране мы нужны были только здоровыми.

Провожая комбата, вспоминали его службу. Помнится, в июле 1980 года вели трудные бои. Жара. Ночью прибыли к комбригу на командный пункт. Он разговаривал по рации. Вдруг комбат повалился на бок.

— Замполит, он что, пьяный? — грозно спросил меня командир.

Я знал, что это не так. Просто несколько суток он уже не спал. Не спали многие, но мы были моложе комбата, переносили трудности легче. К тому же сидя в БТРе, можно было на 10-15 минут забыться в полудре­ме. У комбата такой возможности не было.

— Товарищ полковник, комбат не пьян. Не пьян, хотя уже сегодня у него день рождения.

— А какое число сегодня? — удивленно спросил меня комбат.

— 10 июля. Вам сегодня 35 лет, с чем и поздравляю, — сказал я, по­жав Александру Николаевичу руку.

— Комбат, поздравляю! — сказал комбриг. И дал команду принести что-нибудь по этому поводу...

Начало светать, комбат снова ставил задачи, принимал доклады, корректировал ситуацию. Одним словом, управлял боевым батальоном. Таким он был всегда — беспокойным, дотошным, получившим в свои 35 лет почетное имя — "Батя".

Помнится, как-то пришли мы из трудного рейда, а в бригаду впервые приехали артисты из Союза. Я написал им записку, чтобы они исполнили песню для комбата.

Как-то особенно воспринимали мы песню, и комбат украдкой выти­рал набежавшую слезу. Все громко и дружно хлопали, когда артист по­просил подняться человека, для которого он пел свою песню. Эти апло­дисменты были знаком величайшего уважения солдат, офицеров к моему первому командиру батальона Александру Николаевичу Пархомюку.

Проводив майора Пархомюка, к исполнению обязанностей комба­та приступил назначенный на эту должность Геннадий Бондарев, кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды. До этого он был командиром роты десантно-штурмового батальона бригады. Бонда­рев был известным в части офицером, поэтому его заслуженно перевели сразу с командира роты на должность комбата. В день его назначения батальону была поставлена задача: выйти в "зеленку", встретить и сопроводить по ней колонну с грузом, после чего обработать огнем места, от­куда будет вестись огонь. Зеленая зона — это километров 30-40 дороги, где вплотную подступают заросли виноградника, из которых постоянно душманы ведут огонь.

"Зеленка" - это всегда опасно. Сколько через нее ни ходили — по­стоянные обстрелы. Душманы иногда подходили на дальность броска ручной гранатой, но заметить их все равно было невозможно. Заросли виноградника — лучше любой крепости. И никак не "выкурить" душма­нов из этой проклятой "зеленки". В ней они, как рыба в воде.

Учитывая, что комбат людей батальона еще не знал, он предложил мне пока исполнять его обязанности на этом выходе и по ходу дела кор­ректировал мои действия, если считал, что можно поступить иначе. Ко­лонну встретили и проводили. Уже при выходе из "зеленки" по нам от­крыли огонь. Стволы пулеметов — влево-вправо. Запомнилась обезумевшая от страха лошадь. Она мчалась по краю дороги параллельно с БТРом, красивой масти, с седлом и без седока. Для нас и эта лошадь была врагом: ведь она — средство передвижения своего хозяина-душмана. Пулеметная очередь — и лошадь, кувыркаясь через голову, полетела с насыпи дороги в обрыв. Грохнул гранатомет. По рации передали, что подбит БТР, есть раненые. Вывели колонну в безопасное место и снова вернулись в "зеленку". В нашей колонне была четырехствольная зенит­ная установка ЗСУ-23-4. Поставили ее на склон горы, наехав на большой булыжник задними катками гусеницы, чтобы можно было опустить ство­лы ниже и вести огонь по стоящему невдалеке кишлаку. Дали залп, дру­гой. Попадание точное. Вскоре из кишлака показалась машина. Она двигалась в нашем направлении. Залп!.. Машина вспыхнула. Появилась вто­рая машина. В ее кузове были люди. Снова залп.

Через некоторое время нас с комбатом попросили подъехать к пере­крестку дорог. Группа офицеров и солдат стояла возле грузового автомо­биля американского производства, груженого соломой и ящиками с ви­ноградом. В машине были двое мужчин и два пацана лет семи-восьми.

— Что случилось?

— Да, вот, посмотрите, — офицер показал на небольшой узел из цветастого платка. Развязали. В нем лежали пачки денег, перетянутые банковской лентой. Это были иранские реалы достоинством в 5 и 10 ты­сяч каждая купюра. В узле — около 30 миллионов.

— Чьи это деньги? Кто их хозяин? Для чего предназначались они? Может, на закупку оружия и боеприпасов? — спросил комбат у задер­жанных.

Молчат. Плечами пожимают. От денег отказываются.

— Говорят, что их впервые видят, — сказал командир роты комбату.

— Где деньги были?

— В сумке за спинкой сиденья водителя.

— Детей отпустите. Пусть идут отсюда.

— Кто хозяин машины?

Показали на мужчину.

— Твоя машина?

Тот отрицательно покачал головой и кивнул на второго.

— Он говорит, что не он хозяин машины, а тот, кто сидит за рулем, — перевел переводчик.

— Так, с ними все ясно. Сейчас подумаем, что делать дальше. День­ги забери, — сказал комбат офицеру. — Приедем в бригаду, принесешь их в штабную палатку.

Отошли посоветоваться.

— Надо обоих расстрелять. Они знают, чьи и куда должны пойти эти деньги. Не хотят говорить, и не надо. На том свете пожалеют. При по­пытке к бегству их и прикончить. Пусть не бегают от нас.

— Хозяина машины отпустить, этого придержать.

Водитель, не веря в свое освобождение, часто кланяясь, побежал в сторону, куда мы ему указали. Не добежал...

— Ну, а ты давай уезжай, — приказал переводчик водителю.

— Поезжай! В ту сторону... — И рукой показал на кишлак, перед ко­торым горели автомобили и черный дым столбом поднимался вверх.

В это время мы с сержантом пошли в том же направлении. Пройдя несколько десятков метров, услышал, как сзади заурчал двигатель маши­ны. Я обернулся. Водитель осторожно, словно крадучись, ехал сзади нас, не обгоняя, хотя ему сказали, чтобы он ехал быстрее. Наверное, он пони­мал, что неспроста эти двое идут впереди по дороге в том же направле­нии, хотя советских там нет. Он, конечно же, понял, что его ожидает, ни в какое освобождение не верил, видимо, просто отодвигал минуты своей смерти, пытаясь что-нибудь придумать.

— Товарищ старший лейтенант, он уже совсем близко! Что делать будем? — спросил меня сержант.

— Иди, не переживай! Отойдем еще немного, а там посмотрим.

Не выдержав, сержант обернулся и дал очередь по машине. Автомо­биль остановился. Лобовое стекло разлетелось. Водитель сидел в кабине, навалившись на рулевое колесо. Потом выключил зажигание. Мы по­смотрели друг другу в глаза и я нажал на спусковой крючок автомата. Дернувшись, афганец завалился набок. Подошли. Открыли дверцу.

— Готов. — Я на всякий случай дал очередь в упор.

— Машину сжечь! — приказал комбат. С машины быстро сняли ак­кумулятор, бросили горящую спичку в кузов. Пламя заплясало по сухой соломе, загорелась резина. С зенитной установки сообщили, что из киш­лака снова появилась машина.

— Кишлак обработайте, чтобы больше оттуда никто не выезжал, — приказал комбат.

Через некоторое время к нам подъехал командир роты и привез де­вочку лет двенадцати. Она испуганно показывала в сторону уходящей вдаль дороги и что-то быстро говорила.

— Салим, переведи, что она говорит и что ей нужно.

Наш батальонный переводчик долго разговаривал с девочкой, потом рассказал:

— Ей 12 лет. С 8 лет она уже замужем. Муж у нее душман и очень жестокий человек. Они живут в дальнем кишлаке. Сейчас в кишлаке сто­ит банда душманов. У них в доме живут несколько человек. Муж застав­ляет за ними ухаживать и поочередно ложиться с ними в постель. Она слышала про советских, про город Ташкент. Она не хочет возвращаться в кишлак. У нее убили родителей. Она хочет в Ташкент.

Мы слушали перевод Салима и ужасались. Столько натерпеться в такие юные годы! Комбат сообщил в бригаду о девушке и, получив раз­решение, мы взяли ее с собой.

Подходил к концу второй год службы в Афганистане. Совсем недав­но в бригаду на работу прибыла первая группа девушек. К ним и опреде­лили нашу "пленницу". Прожила она здесь несколько дней. Была весела, красива и общительна. Командование части связалось с афганцами, те с представителями ДОМА /Демократическая Организация Молодежи Афганистана/ и решили направить девочку в Кабул, а оттуда — в Ташкент на учебу. В назначенное время представители части привезли девочку на кандагарский аэродром. Там осуществлял посадку военно-транспортный самолет афганских ВВС. Он летел в Кабул. За девочкой подошел афган­ский представитель. Говорят, она шла на посадку неохотно, то и дело останавливалась, махала провожавшим ее русским, шла, снова останав­ливалась и долго не решалась подняться по трапу в самолет. Когда само­лет сел в Кабуле, девочки в салоне уже не было: ее выбросили на землю во время полета.

Выбросили за то, что она нарушила Коран, сблизилась с неверными. Душманы убивали всех, кто верил, сочувствовал нам. Убивали даже та­ких, как эта двенадцатилетняя женщина-подросток. Они никого не жале­ли. И мы платили им тем же.

Когда вернулись с операции, командир взвода принес в палатку тро­фейные деньги. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что узел с деньгами стал намного меньше, были и уже распакованные пачки. Деньги считать не стали.

— Пойду ребятам раздам, — сказал комбат. — А это — на мелкие расходы.

И взял несколько пачек.

Подошли офицеры батальона. С разрешения комбата все взяли по­немногу.

— Все, а это унесем в штаб бригады и сдадим.

Когда мы принесли в штаб бригады оставшиеся трофейные деньги, в глазах у многих вспыхнула алчность. Мы сдали и ушли.

— Зря мы отдали, — сказал комбат. — Нужно было все раздать в ба­тальоне. Деньги большие. Люди воюют, хоть деньгами бы их отблагода­рили за службу. Кто-то здесь уже полтора-два года служит и не имеет возможности себе что-то приобрести. А в штабе прикарманят себе. Из-за этих денег еще такой скандал будет — не обрадуемся. Бросили мы им яблоко раздора. Зря. Не нужно было сдавать.

Он ушел в десантный батальон, а я вернулся в палатку. Достал пачку денег. Смотрел на нее и радовался: "Скоро уезжать, а я за два года ничего не смог купить себе. Куплю на этот миллион магнитофон, джинсы, жене дубленку, дочери подарков. Наверное, еще останется. Можно в Кабул слетать — там выбор большой. Неужели повезло?" Я держал эту пачку, радостно улыбался и думал: "Подумать только: я — миллионер". Хотя покупательная способность реалов была не очень велика — это все равно была удача. Да, такой трофей был впервые за всю нашу службу здесь.

Правда, другие подразделения уже брали денежные трофеи. Но ра­дуясь трофейным деньгам, я почему-то постоянно думал о словах комба­та:

— Зря мы отдали их в штаб. Грязи от них будет еще немало. Поверь, те, кто рисковали в бою и по совести имеют право на них, — останутся без денег. А штабные шакалы себя в обиде не оставят.

Через несколько дней один обиженный штабной работник поделился по секрету, что сданные нами деньги в основном разошлись по сейфам и карманам офицеров управления. В Кабул отправлена лишь маленькая их часть. Для их доставки был выделен спецрейс, охрана. Думаю, и попав­шие в Кабул дальше штаба не ушли. Ведь все мы — люди.

Через некоторое время один, недавно прибывший по замене в баталь­он, командир роты пьяным был задержан в аэропорту в дукане. Капитан что-то потребовал от дуканщика, а когда тот ответил ему отказом, дал прямо в магазине предупредительную очередь из автомата. На несчастье ротного начальник политотдела подполковник Плиев заехал в тот же дукан. Ротный пытался убежать, но из его маскировочного комбинезона на землю упала распечатанная пачка тех трофейных денег. Вскоре я был у начальника политотдела и выслушивал все, что он думает о вновь при­бывших бестолковых офицерах и о нас, тоже таких же командирах и за­местителях.

— Деньги все на стол! — приказал он. — К завтрашнему утру не воз­вратите все трофейные деньги — пеняйте на себя. Комбат — человек но­вый в батальоне, только что назначенный, а тебя я с должности сниму. Ба­тальон перерыть! К утру все сдать!

Его заместитель, подполковник Лукьяненко, когда мы вышли из по­литотдела, сказал более мягко и понимающе:

— Не принесут вам деньги радости. Сдайте их от греха подальше. А то еще такой ухарь-ротный или взводный попадется снова и — влетит тебе до замены по первое число. Не видать тогда тебе ни академии, ни перспек­тивы. Ты хоть предупреди вновь прибывших офицеров: пусть знают чувст­во меры и не борзеют. Они, наверное, думают, что здесь такие трофеи очень часты. Повезло вам, ну, и радуйтесь, только тихо и без шума. Поговори с офицерами... И, по возможности, хоть часть денег сдайте. Начпо этот случай так не оставит.

Придя в штабную палатку батальона, я рассказал комбату о своем раз­говоре в политотделе и решении начальника политотдела привлечь ротно­го к партийной ответственности.

— Не переживай. Деньги отдавать не надо, тем более искать их в ба­тальоне. Раздали деньги — и правильно сделали. На совещании я преду­прежу офицеров, чтобы вели себя нормально. Ну, а ротный ... если не уме­ет пить и попался — пусть отвечает.

Вечером на служебном совещании я все-таки предложил добровольно сдать деньги — кто сколько может.

Комбат предупредил, что тот, кого поймают с деньгами, будет строго наказан. Уроком пусть служит командир четвертой роты. Он еще не знает, кто такой начальник политотдела — скоро узнает. Но начпо скоро уедет по замене, а ротный будет всю свою оставшуюся службу отмываться от фор­мулировки партийного взыскания, которое он получил на партийной комиссии. Взятые в бою трофейные деньги того не стоят. Карьеру, жизнь из-за них испортить здесь очень даже легко.

— Подумайте над этим хорошо. Вы люди взрослые и все понимаете. Это вам не Союз. Здесь все гораздо сложнее и проще. Или-или. Подумайте!

Вечером офицеры принесли некоторую часть денег и я унес их в по­литотдел. Сумма была приличная. Опять же по секрету нам сказали, что сданные вторично трофейные деньги ни в какой Кабул не попали.

— Я же говорил тебе — а ты не верил, — сказал мне комбат. — Это шакалье свое возьмет.

Правда, на служебных совещаниях начальник политотдела еще долго вспоминал нам эти деньги и клеймил позором. В Афганистане, как и в Союзе, у некоторых начальников была двойная мораль. И те, кто больше всего нас призывали к честности, порядочности, говорили о личном при­мере — сами не отвечали этим требованиям. Кто есть кто в нашей бригаде — мы давно уже поняли. Младшие по званию, должности обязаны были, согласно уставу, выполнять беспрекословно, точно и в срок все приказы начальников. И любые возмущения, попытки защитить свою правоту — заранее были обречены на провал. Система подавления, репрессий работа­ла четко, без сбоев. В этом у нас был огромный исторический опыт.

Иногда меня спрашивают: трудно ли убивать? За годы войны в Аф­ганистане я убедился, что человек — беззащитное существо и лишить его жизни очень просто, особенно если убийство совершается под лозунгом какой-либо идеи и заведомо остается безнаказанным. Наши враги — душманы, моджахеды, басмачи — такие же люди, как и мы, и тоже хо­тели жить. А мы лишали их этого права, не задумываясь, а они — нас. По закону войны. Убить человека очень легко. Но как много отдал бы я сей­час, чтобы спокойно спать, чтобы избавиться от страшных снов, которые по-прежнему приходят ко мне по ночам, хотя прошло после войны уже так много лет. Эти сны оттуда — из Афгана. Мы все стали там убийцами, хотя это считалось выполнением интернационального долга, защитой местного населения от бандитов. Кто виноват и кто на самом деле бандиты — в Аф­ганистане по сегодняшний день не могут еще разобраться. Зачем мы вошли в пыльных сапогах в их тихую мечеть? Мы должны были защищать мир­ное население от бандитов, а с нашим приходом кровавая бойня только усилилась. Если нам надо было защищать южные рубежи своей страны, то почему и сейчас переходят через границу на нашу территорию вооружен­ные банды? Может, та война кем-то планировалась, как репетиция для бу­дущих внутренних войн? А все началось оттуда — из Афганистана...

Мы воевали, забыв давно про чувство сострадания. На войне к про­тивнику жалости нет. Только убивать! Чем больше, тем лучше. Выпуская очередь из автомата или пулемета, радовались, когда враг падал. Пуля со смещенным центром тяжести входила в тело, вращаясь, разрывала живую человеческую плоть. От такого ранения, как правило, уже не выживают.

9 октября 1980 года мы выходили из района боевой операции, несли раненого рядового Сережу Аракеляна. Пуля вошла ему в плечо, а вышла через почку с противоположной стороны тела. Сколько ни кололи ему обезболивающих уколов, он все равно стонал от боли, а когда обессилел, кричали его глаза. Мы не успели донести его до вертолета. А ранен он был душманами из нашего советского автомата...

Однажды блокировали кишлак, в который вошли афганские подразде­ления. Ждали, как будут разворачиваться события дальше. Светило яркое солнце. Все изнывали от жары. Я достал из кармана сухарь, начал грызть его. Тут из кишлака выбежала группа людей. Душманы! Заметив наши БТРы, они повернули в сторону, к зарослям виноградника.

— "Как прекрасен этот мир — посмотри!" — неслась из радиоприем­ника песня. Не переставая жевать, я присел за ручной пулемет, установ­ленный на башне БТРа, и дал короткую очередь.

— Готов! — прокомментировал командир роты.

Снова короткая очередь.

— В голову! Только чалма отлетела.

Снова короткая очередь, и душман, кувыркнувшись, распластался на земле. Мы открыли огонь из автоматов. Целей всем хватало. Стреляли не спеша, зная, что противник обречен и никуда не денется. Душманы мета­лись в разные стороны, поняв, что попали в западню. Бежать вперед — явная смерть, назад — тоже, но все-таки какой-то шанс есть. В кишлаке афганцы: с ними можно договориться — как-никак свои. И люди поверну­ли назад. Мы не успели даже дожевать свои сухари, не закончилась песня в транзисторе, а на поляне уже все полегли от наших выстрелов. Сколько их было? Человек 15-20? Кто их считал?!

Я знал офицеров, которые вели счет убитым, причем, не с дальнего расстояния, а в упор. Иногда ножом. Дико? Но мы казались себе вполне нормальными людьми. Просто спокойно выполняли свою работу, как врач оперирует больного, как маляр красит стену...

Это были наши военные будни. Такими мы стали в Афганистане.

12 апреля 1981 года взяли в плен четверых душманов, лет 15-16, совсем пацанов. Задержали их с оружием, они в горах прикры­вали отход банды. Стреляли, пока не закончились патроны. Бой был труд­ным. Тогда в батальоне от их пуль погиб солдат, несколько человек были ранены. Вечерело. Утром решили передать пленных в органы афганской разведки, а на ночь связали им руки и посадили на землю, по одному с ка­ждой стороны БТРа. Я видел ненависть в глазах своих подчиненных и ог­ромное желание устроить расправу с пленными. Не позволил. Ночью вы­шел из штабной машины. Солдаты из батальона стояли возле пленных. Обратил внимание, что у душманов новые ботинки с высоким берцем. Спросил через переводчика, откуда у них такие. Ответили, что вручил ко­мандир отряда за хорошую службу.

— По советским стреляли?

— Да.

Не стерпел. Носком сапога сильно ударил в лицо ответившему. Бил, вымещая ненависть за убитых и раненых в том бою, за то, что они хорошо воевали против нас и, наверное, убили не одного советского солдата. По­том остановился. Солдаты стояли рядом, как псы, готовые по команде ра­зорвать всех четверых. Наступило время связи. Сообщил командиру о задержанных. Получил задачу: узнать, из какого кишлака их банда, блокировать кишлак, а дальше — по обстановке. Снова вышел к пленным. Задавал вопросы всем поочередно. Их лица стали черными от побоев. Они скулили, как собаки, но молчали. Достал у одного из жилетки самодельный нож с зазубринкой на лезвии.

— Наших ножом пытал?

Тот утвердительно кивнул головой

— Хочешь попробовать как это больно? Или говорить будешь? Не бу­дешь? Ну, и черт с тобой!

Когда полилась из пореза кровь, он не выдержал. Переводчик не успе­вал записывать в блокнот его показания. Ко мне подошел старший лейте­нант Бакалов.

— Разрешите, я со вторым поговорю. — Пальцами левой руки он вы­нул из ширинки шароваров душмана его член. — Ну-ка, колись по-хорошему! А то больно будет, — потом сделал несколько уколов острым лезвием по его головке. Пленный мычал от боли, мотал готовой, но все равно молчал. Офицер потянул на себя член и неспеша стал водить ножом у самого его основания, имея явное намерение отрезать. С каждым движе­нием лезвие ножа все глубже уходило в плоть. — Не нужен ты будешь таким ни Аллаху, ни своей ханум. Или говори, или я сейчас тебя оставлю без него...

Когда кровь обильно полилась на шаровары, афганец громко заплакал и стал быстро отвечать на вопросы.

Сейчас смотришь фильмы про Афганистан: каких только суперме­нов в них не показывают. Скажу честно, я таких не видел. Мы даже утреннюю зарядку не делали из-за жары, отсутствия воды для обти­рания, четкого распорядка дня, по другим причинам. Но я ежедневно видел ребят, способных, не задумываясь, нажать на спусковой крючок автомата и убить врага за то, что этот враг может убить любого из них, их друзей, просто за то, что так надо. Видел солдат, карабкающихся на последнем дыхании в горы, чтобы уничтожить противника, не думая о собственной гибели, идущих на спасение других. Это были простые парни, не суперге­рои, но они знали свое дело, ежедневно рисковали собой и мечтали о мир­ной и счастливой жизни, верили в свою значимость в решении общей задачи по разгрому душманских банд.

Я тоже убивал и тоже вел свой счет. Но первого я помню очень хо­рошо, будто это было только вчера. Мы вели бой за взятие горного киш­лака. Единственная дорога к нему обстреливалась душманами. На БТРах пройти было нельзя. Шли группами в пешем порядке. Солдаты моей группы заметили одинокий дом, из которого раздавались выстрелы "бу­ра" — английской винтовки. Осторожно подошли к дому, забросали двор гранатами, проникли внутрь. Во дворе и в доме никого не было. После тщательного поиска обнаружили в коровнике, в соломе, старика. С ним была винтовка без патронов, но с еще теплым от стрельбы стволом. Ста­рика подвели ко мне. Седая, с зеленоватым оттенком борода. Худой. Спокойный взгляд. О чем он думал? Возможно, жалел, что так быстро закончились патроны. Возиться с ним времени не было. Взять в плен — суеты много. Да зачем брать, если афганцы его потом все равно отпус­тят?!

— Расстрелять! — сказал я сержанту. Сержант был боевой и опытный, и по моим расчетам должен был выполнить команду без лишних вопросов.

Сержант побледнел:

— Как расстрелять? Этого старика?

— Благодари Бога, что у него закончились патроны. Сейчас он бы нам сделал дырки в головах. Так что стреляй и не думай.

— Нет, — сержант отрицательно замотал головой... — Нет. Я не смо­гу. Я не знаю, как это сделать.

— Как, спрашиваешь?! Смотри...

Указательный палец лег на спусковой крючок автомата. Мы с душма­ном посмотрели друг на друга. Он был спокоен и понимал, что секунды его жизни сочтены. Мне всегда казалось, что я готов к такому случаю, но сей­час почувствовал, что уверенность покидает меня. За какие-то секунды до выстрела неведомая сила стала отворачивать мою голову в сторону, а глаза — искать другой предмет. Длинная очередь автомата отбросила старика к стене. Через силу я взглянул на содеянное. Белая длиннополая рубаха ста­рика была в кровавых дырах...

— А ты боялся, — сказал я сержанту, а точнее, самому себе, и мы по­шли со двора.

Оглянулся. Убитый лежал у дверей своего дома, который он защищал от нас, иноверцев. Может, он был простым крестьянином и взял винтовку лишь по приказу душманов, впервые увидев нас сквозь прорезь прицела? Но если в его руках было оружие, мы расправились с ним, как с врагом, невзирая на его преклонный возраст.

У нас была традиция — после рейда заходить в госпиталь, прощаться с убитыми, навещать раненых. Каждое посещение — это тяжелые минуты. Крики, слезы, стоны, боль в глазах...

Все, кто видел, знали: это — военный госпиталь действующей армии. Это — война.

Не могу забыть одного солдата-десантника, которому в бою повреди­ло половой орган и он умолял всех, заходился в истерике, просил помочь ему умереть и проклинал врачей за то, что они спасали ему жизнь, практи­чески вытащили с того света.

— Кому я нужен такой! — метался он, привязанный за руки и ноги к кровати, пока не пройдет приступ.

Во время службы в Тоцком Оренбургской области я узнал, что в со­седнем селе солдат с аналогичным ранением, промаявшись после Афгани­стана несколько лет, бросился под поезд. Может быть, это он кричал в том кандагарском госпитале? Или в шиндадском, кабульском?! Сколько их, изувеченных и духовно надломленных, не нашли себя в этой жизни, спи­лись, бросились под поезда, сунули головы в петли? Сколько пополнили и пополняют ряды криминальных структур?

Войска из Афганистана выведены, но война не закончилась. Не закон­чилась для воевавших. Знаю многих офицеров, которые, отвоевав в Афга­нистане, не найдя себя в мирной жизни, вновь пошли добровольцами в Афганистан, Нагорный Карабах, другие горячие точки. Туда, где все ясно: там — враг, здесь — свой. Не понял? Получи пулю в лоб! Туда, где звуки стрельбы самые привычные, родные, будоражат и волнуют кровь и душу, словно военный марш хорошего духового оркестра. И ничего больше не надо: только воевать, искать в бою утешение, душевный покой. Это страшно. Но это так, это оттуда, из необъявленной войны, от интернацио­нального долга, на выполнение которого нас безропотно направил свой народ.

При одном из посещений госпиталя мы видели танкиста. Тело и ли­цо его полностью обгорели. Он был словно высечен из черного камня. Врачи удивлялись: солдат давно должен был умереть, а он жил. Жил еще целых трое суток. Его не отправили в Союз в госпиталь, посчитали бес­полезным делом. Было видно, как под толстым слоем обожженной кожи пульсировало сердце. Нам очень хотелось, чтобы он выжил. Но сейчас, пусть простят меня Бог и люди: мне кажется хорошо, что он умер. Я не представляю, что бы он делал, узнав, что он, все мы зря воевали там, зря рисковали своими жизнями и потеряли молодость, здоровье и душевный покой.

В одном из боев получил пулевое ранение рядовой Кузнецов (одно­фамилец командира роты Ю. Кузнецова). Пуля разорвала ему внутренно­сти живота. На вертолете его вывезли из района боевых действий и доста­вили в госпиталь. После рейда мы с комбатом и офицерами батальона пришли его навестить. Солдату сделали операцию, он отходил от наркоза и уже осмысливал происходящее. Высокий, мускулистый, он лежал на спи­не, руки заложены за голову, увидев нас, некоторое время молчал, шевеля бескровными губами. Потом, морщась от боли, прошептал:

— Товарищ майор, сделайте мне запись в военном билете, что я вое­вал и был ранен. А то ведь дома не поверят. Товарищ майор, сделайте, по­жалуйста, запись! Я очень прошу! Завтра меня отправят в Ташкент и я сю­да уже не вернусь. Врач говорит, что до дембеля буду лечиться...

Взгляд его стал каким-то блуждающим. Он стал дергаться в болевых судорогах. Подошли медики, привязали руки и ноги раненого ремнями к кровати, она заходила ходуном. Сделали укол.

— Жаль парнишку — сказал врач комбату. — Он уже не жилец на этом свете. Хорошо бы хоть до Ташкента его довезти.

Слушая врача, я почувствовал, как перед глазами все поплыло. Оч­нулся в кресле. Рядом стояла медсестра с уже пустым шприцем, другая подносила под нос нашатырный спирт. Немного посидел. Снова подошел к солдату. Смотрел на него и сознавал, что вот еще одного сына не дождутся с этой войны. И снова закружилось перед глазами.

Вечером готовили представления к наградам на убитых и раненых, отличившихся в бою. Требовалось описать боевой подвиг представляе­мого так, чтобы ни у одного кадрового чинуши из штаба бригады, армии, округа, Москвы не появилось сомнение в заслуженности награды. Но описать подвиг трудно. Скоротечный бой, огонь, крики. Каждый выпол­няет свою задачу, видит своего противника, уничтожает его и не обраща­ет внимания на сослуживцев. Солдаты не кричали в Афганистане: "За Родину!". Они просто воевали. Шли в бой, на боевую операцию, сознавая, что могут погибнуть, шли, готовые к самопожертвованию. Это и было их главной заслугой и величайшим подвигом. Но бюрократическая машина требовала подвига — яркого и впечат­ляющего. А в реальности его чаще не было — была трудная повседневная служба.

Готовя наградной на рядового Кузнецова, комбат еще раз уточнил у врачей состояние его здоровья. Оно было крайне критическим.

— Самое большее — дотянет до загрузки в самолет. В небе его рас­трясет. Маловероятно, что доживет до ташкентского госпиталя.

Комбат сходил в штаб, посоветовался с кадровым работником и при­нял решение ходатайствовать о представлении Кузнецова к Ордену Крас­ного Знамени (посмертно). Утром солдата отправили в Ташкент. Он был без сознания. Наградной лист ушел по инстанциям.

Прошло несколько лет... Как-то будучи в Москве, я отыскал в запис­ной книжке адрес тети солдата (сам он был, кажется, из Горького). Позво­нил, представился и сказал, что служил в Афганистане с ее племянником. Поинтересовался, получили ли в семье награду. И очень удивился, узнав, что рядовой Кузнецов остался жив, чудом выкарабкался с того света. Ему сделали с десяток сложнейших операций. В настоящее время он находится в госпитале и его снова готовят к очередной операции. Тетя выразила оби­ду, что ему не присвоили воинского звания "сержант".

— Он ходил устраиваться на работу в милицию. А там сказали, что если бы был сержантом — взяли. А рядовые им не нужны. Какие вы черст­вые! Парнишка столько пережил, а вы поскупились на звание. От вас бы не убыло! А ему все бы польза была, все легче было бы. Сейчас куда ни ткнется — не берут.

По голосу я определил, что женщина — уже пожилой человек. Ее обида была вызвана любовью и состраданием к племяннику, но она не понимала, что дело было вовсе не в воинском звании. Просто люди не хотели брать на работу больного парня. Отказать в открытую не могли и потому лукавили, придумывали разные причины. А главная была в том, что он, потерявший на войне свое здоровье, никому уже был не нужен — ни Родине, ни партии, ни военкомату. Никому, кроме родных...

7 октября 1980 г. в День Конституции страны я с ротой батальона и танковым взводом вышел на очередную боевую задачу. В то вре­мя душманы стали проводить диверсии, вывели из строя линию электро­передачи ГЭС, оставив без электричества промышленные предприятия Кандагара. Мы должны были вместе с афганским ремонтно-восстановительным подразделением идти вдоль опор ЛЭП, устранять поврежде­ния, обеспечить его работу на самой гидроэлектростанции. Через некото­рое время обнаружили первое повреждение — обрыв провода. Пока аф­ганцы устраняли поломку, мы их охраняли. Дальше увидели заваленную опору. Снова остановились. Потом шли по узкой дороге. Справа — горы, слева вплотную подступали заросли виноградника и тянулся дувал. Вдруг по броне защелкали пули. Это душманы засели в винограднике и открыли по колонне огонь. Дал команду — проскочить опасный участок. Первый же БТР подорвался на мине и остановился. К дымящемуся БТРу подбежал заместитель командира взвода, но не добежал — разрывная пуля попала сержанту прямо в коленку. Он упал, пытаясь доползти до БТРа, укрыться за его корпусом. Еще секунда-другая и душманы пойма­ют раненого в прицел, тогда — все! Взревев мотором, вперед двинулся танк командира взвода, лейтенанта Виталия Мангердова, прикрыв сер­жанта от душманских выстрелов. Пока танкисты вели огонь из пушки и пулеметов, Виталий оказал помощь сержанту. К поврежденному БТРу подошел еще один. Стали устранять последствия подрыва. Я по связи вышел на бригаду, доложил об обстреле и раненых, попросил вертолет для их эвакуации. Через несколько минут над нами появились два МИГа с афганскими опознавательньми знаками. Они прошли прямо над нами вдоль дороги, сделали разворот и снова пошли на нас. Но что это? Длин­ные трассирующие очереди пулеметов потянулись от самолетов в нашем направлении.

— В укрытие! — крикнул я.

Солдаты бросились под БТРы, за валуны. Самолеты сделали разво­рот и снова пошли на нас. И снова — пулеметные очереди и режущий уши звук авиационных двигателей. Пулеметы были тоже страшны, но от них мы укрылись. Вдруг у самолетов есть бомбы? В каждый новый заход казалось: все — сбросят и всем конец! Было страшно видеть, как рядом вспарывают землю пулеметные очереди, а самолеты, завершив обстрел, заходят на очередной круг.

— Что же они делают, гады? — испуганно крикнул солдат, прятав­шийся за колесом БТРа. — Они, наверное, нас за душманов приняли? Надо им знак подать!

Он выскочил на дорогу. Стал размахивать руками в надежде, что сверху разберутся в ошибке, прекратят стрельбу и перенесут огонь на душманов. Но вновь вспыхнули светлячки разрывов, и солдата будто смыло за колесом. По радиостанции я связался с управлением бригады, они — с афганцами. Шли долгие и страшные минуты. В последний раз пролетев над нами, самолеты сделали разворот над виноградниками, где засели душманы, покачали крыльями, будто приветствуя их, и улетели. Вряд ли это была ошибка...

Танковый взвод начал обстреливать виноградники из пушек. Через некоторое время из "зеленки" вышла большая группа душманов и стала уходить в горы. Виталий сел за прицел пушки. Один, второй выстрелы. Снаряды попали точно в убегающую толпу.

— Так их! Молодцы! — радостно приветствовали мы танкистов.

Наконец-то прилетели вертолеты и забрали раненых. А мы продол­жали свой путь. С Виталием Мангердовым я был знаком уже давно, но только в той операции узнал, что он тоже из Хакасии, с Фыркальской птицефабрики Ширинского района: На ГЭС нас пригласили к командиру подразделения, которое охраняло электростанцию. Сидели на улице под открытым небом. Гудела вода, вращая турбины, горели электролампоч­ки...

Мы свою задачу выполнили и завтра возвращались в бригаду. Пол­ковник ловко нарезал дыни, арбузы. Говорили о жизни, о планах на бу­дущее. Очередь дошла до Виталия и он стал рассказывать о Хакасии. Это надо же, столько знакомы, а что из одних мест узнали только сейчас!

Из беседы с афганскими офицерам узнали многое, ранее нам неиз­вестное. Например, что в афганской армии положение офицера определя­ется только его воинским званием, без учета занимаемой должности. Ес­ли у нас каждый офицер для служебной карьеры и перспективы роста стремился к выдвижению на подразделение или службу с большим объе­мом, чем предыдущие, то в афганской армии — напротив. Полковники заведовали продовольственными, вещевыми и другими складами, уходя от работы с личным составом.

— Поэтому у них такой бардак в армии: молодые и неопытные офи­церы командуют боевыми подразделениями, а полковники сидят на скла­дах и их не волнует ничего, кроме своего благополучия. Они при любом режиме выживут, — рассуждали офицеры, возвратившись на ночлег в свои БТРы.

Через некоторое время после этого выхода я узнал, что Виталий Мангердов в бою получил тяжелое ранение и был эвакуирован в Таш­кентский военный госпиталь. Перед самой заменой я попал в тот же гос­питаль. В разговоре с медсестрой отделения узнал, что ее муж — тоже бывший афганец и служил танкистом в Кандагаре.

— А как фамилия мужа? — поинтересовался я.

— Мангердов Виталий.

— Светочка, это же мой земляк!

Через несколько часов Виталий пришел в госпиталь. Грустной полу­чилась наша встреча. Не таким я помнил боевого командира-танкиста.

Сейчас передо мной стоял он, но что-то надломленное, отрешенное чув­ствовалось в нем. Он рассказал, что по ранению попал в госпиталь, там познакомился со Светой, поженились. По ранению его уволили из Воо­руженных Сил. Остался в Ташкенте. И начались хождения по мукам: паспорт не выдают — нет прописки, не прописывают — потому что жил­площадь семьи жены очень мала, на работу не берут — нет паспорта; потому что — афганец, потому что — инвалид, потому что — русский, потому... Много "потому" обрушилось на него. Ну, а самое главное, ока­залось то, что инвалид, почти полностью потерявший зрение, тоже ока­зался никому не нужен, кроме любящей жены.

Я знал его другим — раз­говорчивым, жизнерадостным, храбрым, знающим себе цену. Но сейчас его не узнавал: "укатали сивку крутые горы" — длинные коридоры раз­личных инстанций, пренебрежительно-барское отношение начальников, руководителей, к которым приводила нужда в поисках решения того или иного вопроса. Он устал, разочаровался и надломился. Виталия пред­ставляли к ордену Боевого Красного Знамени, по тем временам самого уважаемого ордена для "афганцев", но здесь, в новой жизненной ситуа­ции, боевые ордена были не в почете. Уже тогда в Узбекистане на воинов-интернационалистов посматривали иногда с нескрываемым недоб­рожелательством: зачем убиваем их братьев-мусульман?!

— Ну, получи орден, пойди в военкомат, стукни кулаком по столу, потребуй! Может получится. Главное — найди стол, от хозяина которого зависит решение твоего вопроса, — посоветовал я Виталию, хотя сам понимал, что он не так воспитан, и ожидают его еще очень многие каби­неты, о пороги которых ему придется спотыкаться...

Служил в четвертой роте сержант Александр Березин. При взятии горного перевала автоматной очередью ему пробило каску. Сержант ос­тался жив, но осколок железа от каски вошел ему в голову. Александра отправили сначала в кандагарский, потом в ташкентский госпиталь. Уда­лить осколок не смогли, он, размером с палец, выступал из черепа, как гребешок. Хотели Александра уволить в запас по ранению, но он попро­сил дать ему возможность дослужить свой срок. Его оставили в Ташкен­те. Прошло несколько недель. Однажды в штабную палатку зашел рот­ный и доложил комбату, что Березин вернулся назад и сейчас находится в роте.

— Ну-ка, давай его сюда! — сказал комбат.

Через несколько минут в палатку вошел улыбающийся сержант и доложил, что вернулся в батальон для дальнейшего прохождения служ­бы:

— Сашок, рассказывай все по порядку! Тебе с твоим ранением во­обще служить в армии нельзя. Как ты здесь оказался?

И Александр рассказал, что как ни пытался привыкнуть к спокойной службе в Ташкенте — не смог. Собрал свои вещи в солдатский вещме­шок, "зайцем" сел в самолет, обойдя пограничный досмотр, — и вот здесь... Правда, военный билет и другие документы остались в Ташкенте.

— Ну, ты — молодец! Ну, ты дал! — восторгался комбат. Да и мы были удивлены: одни стараются найти пути-лазейки, чтобы убежать от­сюда, а сержант вернулся. Мы щупали большой железный "гребешок" на его голове.

— Врачи сказали, что, возможно, сам развернется и выйдет. А вы­таскивать его отказались. Сказали, что находится рядом с жизненноваж­ным сосудом, который можно при операции повредить. Тогда — конец... А ведь впереди еще несколько месяцев войны. Всякое может слу­читься...

— Нет, все-таки он — молодец! — обсуждали офицеры поступок сержанта.

Березин добросовестно дослужил свой срок. Правда, после одного тяжелого боя, за который его представили ко второй награде, он сказал ребятам: "Может, я и зря вернулся сюда? Зачем было рисковать? Это же — Афганистан".

Саша остался жив. Не помню, откуда он родом. С Украины?.. Из Молдавии... Как сложилась его судьба? Носит ли он в себе тот осколок? И куда направил свой богатый боевой опыт? Сейчас везде неспокойно. Многие вопросы решаются с позиций силы и с оружием в руках. Не хо­телось, чтобы он и другие, прошедшие ту страшную войну, были втянуты в новые войны. Боевого опыта у нас много. А это — очень страшно...