Часть VI. Именем Союза...

Когда в часть пришел первый Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждения орденами и медалями, и я узнал, что в нем есть и моя фамилия — я был очень рад. На это у меня были свои причины. Первая — вполне человеческая: я, как и любой награжденный офицер, был горд, что и моя боевая работа была от­мечена командованием части, Правительством страны. А вторая...

— Синельников, за роту головой ответишь! Ты слышишь ме­ня?

Пот ручьем стекал из-под шлемофона. Треск рации и грубые слова командира бригады полковника Шатина. Напряжение нескольких дней боев, переживание за случившееся — все сплелось в какой-то тугой, рвущий нервы комок.

— Ты меня слышишь? Роту вывести в безопасное место. За каждо­го раненого ответишь лично! Понял? И, не дай Бог, кто-нибудь погиб­нет! Батальон развернуть и — в горы. Спасать пятую роту!

Через много лет, пройдя различные должностные ступени, я осоз­нал меру высочайшей нравственной ответственности командира брига­ды в том бою, смог понять его настроение, когда за короткий отрезок времени нужно было спасти роту людей, которые, как в воду канули. А тогда, прижавшись к окулярам прицела, я вертел башню БТРа в надеж­де что-то увидеть в темноте ночи и с остервенением шептал про себя: "Да, пошел ты ... Сам разберусь..." Не давал покоя вопрос: "Почему по­терялась рота? Ведь все было правильно. И вдруг!"

Очередной день боевой операции подходил к концу. Прочесывали кишлаки. День близился к закату солнца. В Афганистане становится темно безо всяких переходов. Солнце зашло за горизонт и — хоть глаз выколи. Нужно было уходить на ночлег в долину, но остался последний кишлак. На его окраине мы расстреляли и сожгли 6-7 автобусов. Они быстро горели, рассыпаясь светящимися искрами. Зашел в один из автобусов. Разорванные узлы с детской обувью, одеждой, коробки с доро­гими магнитофонами.

Солдаты пытались растащить вещи по БТРам — не позволил. Втя­нутся в грабеж, потеряют бдительность, душманы перестреляют всех за этим занятием. Не исключен вариант: в какой-нибудь коробке лежит взрывное устройство. И ещё — дашь раз обогатиться награбленным, уже не остановишь... Сам будешь виноват, что узаконил грабеж. А так самому хотелось взять хороший магнитофон. Увезти домой или в па­латку поставить. Нет, от греха подальше: никому — так никому.

Запылал и этот автобус. Дал команду на выдвижение. Все коман­диры рот продублировали приказ. Ведя огонь по душманам, стали вы­тягивать свои подразделения в направлении движения. Но вновь где-то мелькнули огни фар, огонек ручного фонарика. И снова — азарт стрельбы. Трещит пылающая техника, отблески пожаров освещают на­ши потные и грязные лица с блестящими от возбуждения глазами. Тем­нота ночи втягивала нас в бой все сильнее и сильнее.

Это было какое-то наваждение, как наркотик. С одной стороны — сознавали гибельность промедления отхода, а с другой — бой и огонь привораживали, притягивали и никак не хотели отпускать.

— Все, на выход! По машинам!

Запрыгнув на ходу в БТР, вышел на связь, доложил командиру о движении. Устало откинулся на спинку сиденья. Было тяжело. Весь день воевали. Жара, стрельба... Где на БТРах, где в пешем порядке про­чесали несколько кишлаков. Везде — сопротивление. Непрекращающаяся стрельба. В одном селении увидели душманов, они забежали во двор одного из домов. Окружили, забросали гранатами. Вошли — нико­го. Потом нашли подземный лаз, в который, очевидно, вошли душманы. Прикинули, куда этот ход может вести. На расстоянии 50-и метров на­шли выход. Значит, душманы находятся под землей на этом отрезке. Переводчик, наклонившись к отверстию, стал кричать, чтобы они не стреляли, а выходили. Он пообещал, что мы отпустим всех, если не бу­дет оказано сопротивление. Под землей было сначала тихо, потом раз­дался глухой гул. Прошло время, но никто не пожелал выйти из подзе­мелья.

Ротный дал команду и в отверстие полетела граната. Под землей закашляли, зачихали.

— Выходите по-хорошему! В последний раз предупреждаем! — Никто не выходил. — Бросай гранаты!

Когда мы только начали воевать, столкнулись с хитрой тактикой душманов. Уходя от нас, они окружали себя толпой женщин и детей, и, прикрытые живым щитом, уходили в полной уверенности, что мы по мирным жителям стрелять не будем. Но совсем недавно наконец-то был получен приказ: открывать огонь на поражение. Сейчас был такой же случай: душманы загнали с собой мирных жителей. Когда пыль от взрыва осела, мы увидели разорванные человеческие тела. Здесь же из земли торчали стволы автоматов и приклад "бура". Вытащили из этой кучи трофейное оружие.

Солдаты, стоявшие у противоположного края подземного убежи­ща, услышали под землей снова какой-то шум. Душманы отходили дальше от места взрыва.

Снова в отверстие полетели гранаты. Дикие крики, кровь, пыль, се­рым слоем оседающая на шевелящиеся, копошащиеся, дергающиеся человеческие тела.

Под землей кто-то еще оставался. Но они не смогут вырваться из подземного плена: с двух сторон ходы завалены. Перекурили, сели на БТРы и уехали.

... Снова запросил ротных: все ли нормально. Все ответили, что идут с разных направлений в общую колонну. Доложил и командир 5-й мотострелковой роты старший лейтенант Михаил Бондаренко. Ориен­тир — горящий автомобиль — по докладам прошли все. Дал команду обозначить себя ракетами зеленого света. Сосчитал: 3 ракеты — 3 роты.

Снова залез во внутрь БТРа. Прошло несколько минут и вдруг услышал в наушниках голос Бондаренко.

— Всем команда: Земля!

— Что случилось? Вьюга, ответь!

Но Михаил подавал команды, а это означало, что начался бой и ротный руководил личным составом подразделения.

— Я — Вьюга -55, — слышался по рации его голос.

— Я — Вьюга -55 — веду бой! Душманы подбили переднюю и по­следнюю "коробочки".

— Михаил, что случилось? Где ты?

Но Бондаренко молчал. Наконец мы услышали друг друга.

— Где ты? Обозначь себя сигнальными ракетами!

— Обозначил!

— Обозначь еще!

— Снова обозначил!

— Я не вижу твоих ракет!

Оказалось, что Михаил, следуя по своему маршруту, сориентиро­вался на другую горящую машину, свернул на проселочную дорогу и ошибочно ушел в другом направлении в горы, которые не пропускали радиоволны. Ушел так далеко, что даже сигнальные ракеты не были видны. А в том районе были душманы. Они подбили последнюю и пер­вую машины в колонне и хотели расстрелять роту в упор, но Михаил, опережая их, сам повел личный состав на душманов. Бой был скоротеч­ный. Впервые подразделение вело бой в горах ночью и я с ужасом ду­мал о предстоящих потерях и ответственности за результаты боя. Ведь спросят и с меня, как исполняющего обязанности комбата. Как получи­лось, что рота заблудилась на ровном месте? Как это я докомандовался до такого?

— Хоть бы все было нормально! Что случится — закончится моя карьера. Снимут с должности, возможно, и осудят. Позор какой! — Я готов был рвать волосы на голове. Михаил вновь потерялся и не отзывался.

Я выслушал от комбрига все, что он думал обо мне. По своей более мощной радиостанции он запросил Бондаренко и потребовал от офицера-артиллериста, который был от управления бригады вместе с ротным, "привязаться" к местности и выдать координаты роты. Но и капитан ничего не смог сделать в окружении гор при полном отсутствии в темноте ориентиров. Выматерившись, комбриг поставил мне задачу на по­иск роты. Я понимал, что этот приказ был дан от бессилия и безысходности, но перечить не имел права

— Сейчас осталось еще нам заблудиться! — думал я, разворачивая две мотострелковые и одну танковую роты. Пошли на поиск. Шли меж­ду двух маленьких кишлаков. Вдруг раздался мощный взрыв. Колонна стала объезжать танк, но подорвался второй, потом БТР еще один... Я остановил колонну, осторожно подъехал к подорванному БТРу коман­дира взвода. Оседала пыль, пахло дымом и гарью. Из БТРа никто не выглядывал, его правое переднее колесо от взрыва улетело куда-то в темноту.

"Неужели все погибли?" — с ужасом подумал я. Перепрыгнув на стоящий БТР, заглянул внутрь. Увидел, что там кто-то копошится. По­том появился командир взвода, волоча за собой что-то тяжелое и бес­форменное. Это оказался жирный баран, правда, уже мертвый. Лейте­нант рассказал, что, желая покормить своих подчиненных свежим мя­сом, он в одном кишлаке прихватил с собой этого барана. Запихал его под ноги в нишу, а сам сел на сиденье справа от водителя, прижав бара­на ногами, чтобы тот не дергался. Мощный взрыв фугаса разорвал бро­ню БТРа по шву. Большой кусок брони вошел в барана и застрял в туше. Лейтенант стоял над мертвым животным, долго рассматривая выну­тый из него осколок железа, который предназначался ему.

Мы боролись с фактами грабежей в кишлаках, в том числе и с хи­щением животных у местного населения. И вот лейтенант совершил то, за что его следовало бы наказать. Но... не хотелось. Ему сегодня, благо­даря сворованному барану, была дарована жизнь. Я доложил о подры­вах комбригу.

— Скажи, где находишься?

Доложил место остановки колонны по условным координатам то­пографической карты.

— Разворачивай батальон. Выводи роты к КП бригады и молись, чтобы с ротой ничего не случилось. Запомни, за роту ответишь ты.

Соединив гусеницы на танках, стали разворачиваться. И снова взрыв. К счастью жертв не было, а натягивать гусеницы в боевой обста­новке танкисты научились быстро.

Всю ночь я был в напряжении. Дремал, сидя в БТРе, не снимая с головы шлемофон. Из пятой роты не поступали никакие сигналы. В эфире — тишина. Что с ротой? Где она? Как там дела?

Утром, только рассвело, к командному пункту бригады подошла рота, которая нам доставила столько волнений. Спрыгнув с БТРа, к комбригу подошел ее командир. Спокойный, улыбающийся, как всегда уверенный в себе. Только красные и уставшие глаза, осунувшееся лицо красноречиво говорили о том, что сегодня у ротного была очень труд­ная ночь. В БТРах спала пехота. Взводные и прапорщики занимались своими делами: считали трофейное оружие и боеприпасы, решали вопросы с питанием. Радостно шутили, потому что наперекор всему оста­лись живы. Радовались открыто, как пацаны. И в то же время просто и обыденно говорили о таких вещах, которые любой несведущий человек посчитал бы бредом. Но мы были из того времени, той жизни и пони­мали друг друга с полуслова.

Как стало ясно из разговоров, появление советской роты для душ­манов было полной неожиданностью, как и для нас встреча с ними. По приказу ротного личный состав стремительно ворвался на душманские позиции и в рукопашном бою уничтожил хорошо вооруженный отряд бандитов. Рота впервые за период ведения боевых действий взяла такой богатый "урожай" трофеев: 2 миномета, пулеметы ДШК с прицелами для ведения огня по воздушным целям, автоматы, винтовки и многое другое. И, самое главное, что в этом бою не погиб ни один наш солдат.

Будучи уже заместителем командира полка, читал служебные характеристики на прибывающих в часть офицеров -"афганцев". В них писалось, что офицер принимал участие в 10-15 боевых операци­ях. Всегда удивлялся: за два года? Это чем же тогда они занимались? Хотя, конечно, на войне хватит и одного боя для смерти. Каждый бой страшен и неповторим, хватит на всю жизнь впечатлений, боли от од­ного лишь боя, с его жертвами, кровью, острыми ощущениями.

Человек на войне — загадка. Что им движет, что заставляет без со­дрогания бить, крушить, сжигать, резать, убивать?! Стремление выжить толкало нас на кровавые дела, заставляло приспосабливаться и подчи­нять себе ситуации, делать все необходимое для выживания. Наша часть в начале восьмидесятых была одной из самых действующих и боевых. Это объяснялось близостью с Пакистаном, откуда непрерывно шли на Афганистан банды, военная помощь "повстанцам". Отдыхали редко. Всего несколько раз отдыхали по неделе, не выходя на боевые. Это связано было с началом работы партийного съезда и Олимпийски­ми играми. А так — постоянно на выходе в составе бригады, батальона, роты. Бывало, что приходили в бригаду, заправлялись топливом, по­полняли боезапас и снова уходили. Сколько было боевых выходов — не считал. Но, думаю, очень много. Длительных и коротких, с потерями и без, но всегда выматывающих, опасных и непредсказуемых.

Однажды услышал от более позднего поколения "афганцев" выра­жение — "лечь на сохранение". Речь, конечно же, шла не о беременных женщинах, а солдатах и офицерах действующей боевой армии, которым до замены в Союз оставалось совсем немного. Чтобы не искушать судь­бу, заменщиков по возможности старались не отправлять в рейды. Для нас же не идти в рейд со своими подчиненными, друзьями — было что-то из ряда вон выходящим. Хотя... Уже перед самой заменой услышал рассуждение офицера "нового поколения": "Комбат, я не пойду сегодня в рейд — надо своими делами заняться. Думаю, что душманы не оби­дятся за это на меня и Апрельская революция не пострадает". Мы на "сохранение" не ложились, хотя часто до дикого страха не хотелось ид­ти в рейд, но шли, потому что идти нужно было!

Однажды вечером провожали в Союз очередную партию счастлив­чиков. Они отслужили свое и завтра — их самолет. Собраны чемоданы, накрыты столы. Воспоминания, теплые прощальные слова. Радовались мы за них, мечтали о своей замене. Особенно радовались за прапорщи­ка Олега Чегурова, старшину 5-й мотострелковой роты. Добросовест­ный, порядочный, совсем недавно у него родился второй ребенок. Ком­бат сделал Чегурову служебную командировку в Союз. Олег заехал домой, подержал на руках родившегося ребенка и вернулся в часть. В бригаде его уже ожидал заменщик. И вот оба — Олег, счастливый и радостный, и его сменщик, напуганный непривычной обстановкой, условиями жизни — сидели допоздна. А утром 14 августа 1981 года дали сигнал на выход в кандагарскую "зеленку".

— Олег, ты куда идешь, а самолет? — шутили сослуживцы, увидев, как тот вместе со своим сменщиком в новой форме что-то решал у БТРов.

— К самолету успею. Вот схожу в последний раз. Надо же моло­дому показать его место в бою. — Он ободряюще похлопал испуганно­го прапорщика по плечу. — Не бойся! Прячься не прячься от смерти, если ты ей нужен, она тебя найдет. В этот БТР не садись: в нём поеду я. В один гроб не надо вместе садиться. Поедешь в том, — он указал на БТР, в котором не было старшего.

И мы поехали. Через некоторое время я услышал по рации, что 5-ю роту обстреляли с гранатометов и автоматического оружия. Комбат по­ставил задачу: выйти на помощь. Ведя огонь по зарослям виноградника, пошли к роте.

Остановились у подбитого из колонны БТРа. Солдаты вытаскивали из него двух человек. Один — солдат — погиб. Вторым был прапорщик Павел Шихатов, старший техник роты, исполнявший в том бою обязан­ности командира взвода.

У прапорщика взрывом гранатомета были повреждены глаза. Когда вытаскивали раненого из бокового люка, душманская пуля вошла в не­го. Тело обмякло — "Эх, Паша, не уберег ты себя!" Подогнали другой БТР, перетащили истекающего кровью прапорщика в него, поставили обезболивающие уколы. На его лицо нельзя было без содрогания смот­реть, кровавые глазницы, иссеченное осколками лицо, одежда. "Навер­ное, не жилец", — с горечью подумал я. Отправили БТР с ранеными в госпиталь, а сами пошли дальше. Когда мы вывели пятую роту в безо­пасное место и я подошел к БТРу, где за ротного был замполит Олег Соболев, мне показалось, что он плачет.

— Олег, что случилось?

Соболев повернулся ко мне. В его глазах была неописуемая тоска и ненависть.

— Олега Чегурова убили, сволочи! — Он раскрыл кулак и показал, что-то розовое на ладони.

— Это его мозги. Все, что осталось от головы. Эх, Олежка!

Соболев плакал. Не пойди Чегуров в этот рейд, был бы уже дома! Такая трагедия!

Когда душманы начали обстрел роты, Олег Чегуров вел огонь из автомата. Закончились патроны. Он крикнул солдатам, чтобы подали ему заряженные магазины, потянулся за ними, и... струя выстрела гра­натомета попала точно в голову.

Мозги, которые держал Олег Соболев, нашли прилипшими к БТРу. А в палатке Олега Чегурова стоял чемодан с подарками для детей и же­ны, его ждали дома. На свой самолет он опоздал... Такой человек не мог лечь на "сохранение"!

Служил у нас в батальоне замполитом роты лейтенант Янов. Ино­гда я сожалел, что он пришел на смену Владимиру Пученкову. Однаж­ды в часть приехала делегация крестьян и заявила, что в одном из киш­лаков советские обворовали дукан, вынесли оттуда магнитофон, керо­синовые лампы, радиоприемник, леденцы и многое другое. Начальник политотдела вызвал меня и показал на клочок бумаги с написанным афганцами номером БТРа роты лейтенанта Янова. Дождавшись прихода роты с задания и изъяв награбленное, я попытался объяснить Янову, что он совершил недостойный офицера, тем более политработника, по­ступок. Но лейтенант, что называется, встал в позу. Он начал обвинять командование батальона в том, что не обеспечили личный состав элек­тросветом, не создали хороших бытовых условий. Подводил меня к мысли, что поступил правильно, разрешив солдатам взять, что они хо­тели, что ничего плохого в этом нет. Мы вели борьбу с подобными фак­тами, а здесь политработник фактически явился организатором грабежа.

На следующий день на партийной комиссии при политотделе бри­гады я заслушивался по факту грабежа ротой Янова. Никакие доводы, что этот лейтенант прибыл служить недавно, что конфликт исчерпан с жителями кишлака и им все возвращено, не действовали. Я выслушал много нехороших слов и мне была объявлена "постановка на вид". Взбешенный действием лейтенанта, я назначил по данному факту в ба­тальоне партийное расследование, но вскоре был снова вызван к на­чальнику политотдела.

— Ты что это мечом размахался? — спросил он меня. — Директи­ву Министра Обороны и Начальника Главного Политического Управ­ления СА и ВМФ о работе с молодыми офицерами знаешь? Расскажи, что в ней говорится.

Я рассказал.

— Если бы ты ее хорошо знал, ты бы не подменял кропотливую индивидуальную работу с офицерами шашкомаханьем.

— Я с этим лейтенантом работаю уже достаточно. Он — офицер-политработник, знает, что подобное запрещено, и мало того — это слу­чилось с его разрешения и при его непосредственном участии. Это не тот случай, чтобы с него снимать вину за содеянное. Пусть отвечает как коммунист. Я на этом настаиваю.

— Ну, ладно, иди. Я тебя предупредил. Накажешь Янова, я тебя накажу.

Посоветовавшись с офицерами батальона, секретарем партийного бюро, мы решили все-таки случившемуся факту дать соответствующую партийную оценку, я поставил в известность лейтенанта. Утром мне сказали, что Янов звонил в Кабул начальнику в отдел кадров политот­дела армии, а в обед лег в медроту по подозрению на гепатит. Никакого гепатита у него не было. Просто начальник отдела кадров — друг его отца, а отец у лейтенанта — начальник курсов усовершенствования политического состава при одном из высших военно-политических учи­лищ страны. На этих курсах проходили подготовку секретари обкомов, горкомов, райкомов КПСС и другие партийные руководители. Янов ушел от партийной и дисциплинарной ответственности за совершенное. Больше он в часть не возвращался. Ему нашли "теплое" место в Союзе...

Когда мы вошли в Афганистан, то, помимо множества повсе­дневных бытовых и прочих проблем, столкнулись еще с одной — отсутствием женщин. Без ласки, нежности, семейного уюта было очень тяжело. В рейде видели афганских женщин, но они при нашем появлении спешили быстрее спрятаться в каком-нибудь переулке или дворе. Их лица всегда были закрыты паранджой, и что под ней — для нас было загадкой. Кроме того, соответствующие распоряжения, прика­зы запрещали нам вступать даже в разговор с ними. Своих женщин не было, кино, телевизоров — тоже. Наши дорогие жены, невесты, подружки приходили к нам только во снах. Это было вопреки законам жиз­ни и природы — обречь себя и своих любимых на противоестественное неполноценное существование. Не все смогли выдержать такое тяжелое испытание.

Рушились семьи. Надвигалась страшная беда, о которой никто не думал в высших эшелонах власти. Оставшись с детьми без мужей, зачастую в отдаленных военных гарнизонах, многие женщины попали в прямую зависимость от опреде­ленных должностных лиц. Отношение к "афганкам" было различное и зависело от порядочности командования части и сослуживцев мужей. Где-то им старались помочь бескорыстно, где-то сразу забыли приказы  и директивы Министра Обороны СССР и Начальника Главного Поли­тического Управления СА и ВМФ. Без работы, денег, продуктов, места в детском саду для ребенка, квартира требует ремонта... Серость и бе­зысходность. Но тут появляется "добродетель", которому по службе и совести положено заботиться о семье воюющего в Афганистане. И он предлагает заботу по принципу: "Ты — мне, я — тебе!" А что могла дать уставшая от одиночества и загнанная в тупик молодая женщина, кроме себя?! Жизнь многих ставила на колени...

Через месяца два в нашей части появилась первая девушка. Она прибыла с майором — комендантом гарнизона и прапорщиком, его по­мощником. Все трое жили в одной маленькой палатке, стоящей в сто­роне от общего ряда полковых. Из нее почти каждую ночь слышались крики, пьяные песни. На служебные совещания, проводимые команди­ром полка, тот майор приходил крайне редко, а если и присутствовал, то сидел молча, не вникая в происходящее.

Однажды будучи дежурным по части я получил задание — вызвать коменданта к командиру полка. Зайдя в их палатку, увидел спящего на раскладушке пьяного прапорщика, свободную койку, разбросанную одежду, в том числе женское нижнее белье. Пока возвращался в палатку дежурного, думал: "Почему же у них на троих всего два спальных мес­та? Почему все трое в одной палатке? Ведь можно было поставить ря­дом для девушки. И вообще, как могла появиться она в воинской части, где для мужчин-то нет элементарных условий для жизни? Кем она слу­жит — секретарем, делопроизводителем или "грелкой во весь рост"? Не понятно". Иногда майор со своими подчиненными проходили мимо нас. Мы с любопытством и жадным желанием рассматривали девушку: ху­дая, неопрятно одетая, некрасивая.

Как-то один из офицеров мечтательно произнес:

— Она — женщина. А некрасивых женщин нет. Я бы с радостью согласился побыть с ней.

Скоро об этом уже в открытую говорили и другие. Да, в Союзе она явно не пользовалась успехом. А здесь она для всех нас стала самой красивой, самой желанной, потому что была един­ственной. Потому что все устали от одиночества и скотских бытовых условий...

— Хоть куклу резиновую покупай. Говорят, такие уже кое-где есть.

— Нет, уж лучше без куклы. Лучше живая. Недавно госпиталь приехал, рядом находится. Там такие красавицы! Даже согласны, я на­счет этого разговаривал с одной, правда, за деньги... Что поделаешь! Ведь хочется!

По-прежнему из палатки коменданта раздавались песни. Это уже раздражало...

Однажды ночью их машина остановилась недалеко от сторожевого поста. Сначала из нее раздавались какие-то громкие разговоры, потом все стихло, погас свет фар. Подъехавшая к автомобилю оперативная группа увидела в машине полураздетую пьяную неразлучную троицу. Через два дня они исчезли из части и больше не появлялись.

Невдалеке от нас, примерно в полукилометре, стояли дома аме­риканской архитектуры, в которых жили советские специалисты-советники. Они обучали афганцев военному делу, передавали им опыт военного строительства Советских Вооруженных сил, примени­тельно к афганским условиям. Советникам разрешалось жить с женами. Бытовые условия у них были хорошие. Зарплату получали выше нашей раз в десять. Мы им по-доброму завидовали. Конечно, у них были свои проблемы. А самое главное, они служили в окружении афганцев, в их подразделениях. Бы­ли случаи, когда те сдавали советников душманам и даже убивали. По­этому семьи советников жили в постоянном страхе. Жены имели ору­жие и, несмотря на то, что их жилье охраняли афганские солдаты, были в постоянной готовности к бою.

Первоначально мы с советниками не общались: соблюдали армейскую субординацию. Но когда желание по­мыться стало настолько велико, что терпеть было уже невмоготу, мы с товарищем подъехали к их домам и постучались в ближайшую дверь. Нас радушно и даже обрадованно встретили, пригласили в дом. Это были минуты блаженства: большая ванная комната, горячая вода и ду­шистое мыло. Здесь же постирали свою одежду, немного просушили и надели на себя. Мы пришли не с пустыми руками: выложили из своих полевых сумок продукты, выставили на стол бутылку водки. То наслаждение, которое мы испытали, впервые помывшись за несколько меся­цев пребывания в Афганистане, этого стоило. Хозяева включили магни­тофон с советскими песнями. Разговаривали о Родине, доме, службе. Семья советника соскучилась по "свежим" людям. Они приехали сюда, когда здесь все было еще спокойно и не было войны. Когда начались боевые действия, оставшиеся жены стойко переносили трудности служ­бы мужей, старались своим присутствием облегчить условия жизни. Днем и ночью с автоматами в руках, они охраняли свое жилье, давая мужьям набраться сил на очередной рабочий день. Вечер знакомства прошел быстро и приятно. Они были рады нам, а мы — гостеприимст­ву, доброжелательности, семейному уюту. С тех пор, как только позво­ляла обстановка, мы с Владимиром Григорьевым, а иногда и с комба­том, навещали эту семью. Приходили в их дом с чистым сердцем и открытой душой. Нас все­гда принимали приветливо, верили в нашу порядочность и мы платили взаимностью. Жена советника была обаятельной женщиной, тонким психологом. Она видела, как сильно нуждаемся мы в душевной близо­сти, умела выслушать нас, понимая тоску по дому и семьям. Уходили мы от них всегда успокоенные и ободренные. Иногда танцевали под музыку, поочередно приглашая хозяйку на танец. Какое это было наслаждение чувствовать в танце женское тело!

Вскоре советнику Гор­бенко было присвоено воинское звание "полковник" и его перевели для дальнейшего прохождения службы в Кабул. По делам службы я не­сколько раз бывал в столице Афганистана и всегда заходил к ним. Не­смотря на разницу в воинском звании, меня по-прежнему принимали доброжелательно. Часто в письмах уже после Афганистана мы вспоми­нали то трудное и дорогое нам время.

Дома в Кабуле, где жили совет­ники и другие советские специалисты, отличались от местной архитек­туры. Они были построены советскими строителями по своим чертежам. В их подъездах постоянно находились афганские солдаты, кото­рые днем и ночью их охраняли, но которые разбегались, как только душманы открывали по домам огонь. Дом друзей был со множеством следов от таких обстрелов.

Днем с женой советника пошли на рынок за продуктами, посмот­реть кабульские магазины. Чего только в них не было! Все, что душе угодно! Ходили по ним, словно по музеям. В одном из магазинов дуканщик предложил мне хорошие джинсы. Я мечтал их иметь, но не хва­тало денег.

— Не хватает! — сказал я ему, объясняя пальцами.

— Уступлю. Сколько есть, за столько продам, — на ломанном рус­ском сносно объяснил он мне. — Пойдем, будешь выбирать.

Я сразу увидел недовольство на его лице, когда приказал жене со­ветника выйти из магазина и ждать меня на улице. Насторожился. За­шел в подсобку и встал в дальний угол. Дуканщик стоял в дверях, странно улыбаясь. Из-за его плеча показался второй афганец и что-то сказал первому. Почувствовав, что попал в западню, вынул из внутрен­него кармана танкистской куртки пистолет, загнал патрон в канал ство­ла.

— Ну-ка, назад!

Афганцы стояли на месте. Я понимал, что они хотели со мной рас­правиться, а заодно забрать оружие. Недолго думая, выстрелил в паке­ты одежды. Приближаясь к афганцам, выстрелил еще. Отступал к вход­ной двери, держа душманов на мушке прицела. Дверь оказалась закры­той на запор. Открыл. Вышел на улицу, увидел испуганные глаза женщины. О случаях убийства советских военнослужащих в Кабуле слухи ходили. Видимо, одним случаем сегодня могло стать больше.

Ходили по городу. На улицах повсюду были растянуты веревки, на которых висели текстильные товары. Шла бойкая торговля. Неприятно было наблюдать, как русские женщины, не обращая ни на кого внимание, снимали с себя одежду и прямо на улице примеряли понравившуюся вещь. Русских женщин в торговых рядах было много. Ходили группа­ми, в одиночку, без оружия, раздевались, не стыдились...

— А что у меня можно взять, — просто сказала мне одна. — Честь?! Да я ее и так с радостью отдам, за такие тряпки можно. От меня не убудет. Афганцы платят хорошо, не то, что вы, — и пошла снова вдоль рядов, рассматривая товар.

...Один знакомый кандагарский советник рассказал курьезный случай, произошедший среди советников еще до прихода наших войск. Было их много — из разных стран, в том числе и из СССР. Жили в ос­новном без жен. Однажды афганец предложил советникам купить у не­го одну из его жен. Взяли ее в надежде, что она будет готовить еду, стирать, поддерживать порядок в жилище. Но через некоторое время приехал афганец и высказал обиду, что советники не выполняют свои супружеские обязанности и не спят с его молодой женой. Советники стали объяснять, что спать с ней им не позволяют моральные принципы и законы своих государств. Но хозяин женщины был неумолим, он тре­бовал исполнения ими супружеских обязанностей. С тех пор они жили поочередно с одной женщиной и были довольны. Но, в связи с развернувшимися в стране событиями, был получен приказ возвращаться в свои страны. Возникла проблема: что же делать с купленной женой? Возвращаться к мужу она категорически отказывалась. Предложили ее советским советникам, но те решили с ней больше не связываться. Хо­зяин тоже не желал ее брать назад, даже за деньги. В конце концов со­шлись на том, что советники как бы продают ее снова мужу за незначи­тельную сумму.

По соседству с нами, на военном аэродроме, находился военный госпиталь. Там было много красивых, обаятельных и молодых девушек. Жили они в вагончиках. Офицеры и прапорщики, истосковавшись без женщин, стали ездить в госпиталь. Вскоре пошли слухи к кому "подъ­езжать" бесполезно, кто дает и за сколько.

В начале восьмидесятых проституция в нашей стране была чем-то не существующим, абстракт­ным. Это было — там, за рубежом, у разлагающихся капиталистов. У нас — нет! Порнофильмы в Союзе были редкостью и смотрелись при закрытых окнах, дверях и в очень тесном кругу близких знакомых. Сек­са в нашей стране тоже "не было". А реально и практически, на мой взгляд, именно с Афганистана начала зарождаться и набирать размах наша советская проституция. В обиходе появилось слово "чекистка". Речь шла о девушках, которые за чеки (деньги, которыми государство рассчитывалось с нами за службу в Афганистане) одаривали мужчин своей лаской. Любили и бесплатно, но не все и не всех.

Где-то читал, что женщины, побывавшие в экстремальных ситуациях, испытавшие трудности боевой походно-полевой жизни, видавшие ужасы войны, становятся более любвеобильными. На мужчин же война влияет совсем по-другому. Как-то приехав из отпуска, офицер батальона поделился новостью: при первой близости с женщиной он почувствовал себя беспомощным. Не ранен, не контужен, но ничего не получилось. Прошло несколько мучительных дней, прежде чем он снова почувствовал себя в норме.

— Брось волноваться! Это все ерунда. Не бери в голову, — успо­каивали его сослуживцы. — Самолет, дорога, разница во времени, кли­мат. Переволновался. Не может такого быть, если раньше все было в норме!

Но вернулся из отпуска другой офицер и снова о том же. Мы не могли понять, в чем — причина. Молодые, крепкие, мы считали, что наше здоровье вечно и нас хватит на всех и на долгие годы. Правда мы не знали еще, что война для нас бесследно не пройдет. Не обязательно остаться с ногами, руками, головой. Есть еще раны душевные, а они, подчас, сильнее физических.

В кандагарском госпитале, видя дикие от ужаса и полные слез от сострадания к очередному раненому или погибшему глаза девушек-медичек, с болью думалось: "А вас-то кто принуждал ехать сюда — в это пекло? Неужели не знали, что такое Афганистан и что здесь творит­ся?"

Об Афганистане, как о театре военных действий, в те годы не пи­сали. О том, как здесь страшно, девушки, конечно, не знали. Ну, а самое главное: абсолютное большинство их было бессовестно обмануто ра­ботниками военкоматов. Им, желающим служить или работать в армии, обещали Кубу, Германию. Глупые, они подписывали все необходимые бумаги, зачастую, не читая, веря в порядочность работников военкома­тов, и оказывались в Афганистане.

А обратной дороги не было. Захочешь убежать — не убежишь. Это — заграница со строгим пропускным режимом. Во-вторых, ведь никто не заставлял их идти в армию, они сами пошли служить, добровольно приняли военную присягу. Ну, а если приняли — служите, как требуют воинские уставы. И в-третьих, чтобы вернуться назад, нужно было рас­считаться с государством за то, что оно потратило деньги, и к тому же немалые. Поэтому многие из приехавших сюда девушек первое время были в шоке от того, что их так ловко обманули с солнечной Кубой, от всего увиденного. Но жизнь брала свое: нужно было выполнять свои служебные обязанности, лечить. Страх понемногу отступал. Напряжен­ная работа втягивала в свой круговорот.

— Помните случай, когда солдатику осколком оторвало член, — рассказывали нам девушки. — Ему сделали операцию: хорошо, что по­ловинку сразу подобрали. Пришили. На днях сняли швы. Начальник озадачил: проверить все ли у него с этим делом нормально.

— Проверили?

— Работает, как надо. Сбоев нет. Он такой радостный!

— А кто проверял? — задали мы нескромный вопрос.

— Все! Весь наш вагончик, — смеясь, ответили девушки.

После возвращения в батальон, рассуждали в палатке:

— Девушки — откровенные, даже и не краснеют. Попросись в гос­ти, наверное, примут. Так хочется пойти, но что-то мешает. Как бы срыв не получился. Засмеют потом.

Конечно, многие девушки были уже заняты, но при желании можно было найти и для себя. Хотелось, но что-то удерживало. Из разговоров с медсестрами стало ясно, что многие приехали сюда еще и по нужде. Чаще всего это были одинокие женщины, у которых в Союзе остались ребенок или больные родители, не было жилья. Мечталось заработать хорошие деньги и решить после службы в армии свои материальные проблемы. Многие их решили. Но, купив кооперативную квартиру, хорошие вещи, освободившись от материальных тисков, они попали в другие — тиски памяти, боли, унижения и разочарования, обманутых надежд и растоптанной молодости, от которых они никогда уже не смо­гут освободиться и откупиться заработанными чеками. Слишком дорогой ценой зарабатывались материальный достаток и место под солнцем.

— Валя, ты скоро освободишься? У меня очень мало времени: ухо­дим на боевые, — постучав в тонкую фанерную дверь комнаты женско­го общежития, громко, не скрывая своих намерений, говорил сержант.

Их разговор был слышен по всему коридору щитового модуля, и во всех комнатах.

— А деньги принес?

— Принес, принес!

— Сейчас, немного подожди.

Через несколько минут дверь комнаты открылась, выпуская солда­та, застегивающего на ходу пуговицы, и впуская сержанта. Дверь снова закрылась. Заскрипела кровать. Таких "валь" презирали, ненавидели, но шли к ним. В Афганистане жили сегодняшним днем. Завтра можешь получить свою пулю и не нужны будут уже никакие чеки. Вкладывали их в платных "чекисток", не жалели. Они работали на износ. Возвраща­ясь в Союз, честно выполнившая свой "интернациональный" долг, одна такая "чекистка" была задержана в аэропорту. При досмотре у нее было изъято около трехсот тысяч чеков. Если учесть, что в Союзе средняя зарплата у рабочего — 120-150 рублей в месяц, а один сеанс любви стоил в среднем 25 чеков (50 рублей), то не трудно подсчитать, какое богатство она везла с собой и скольких мужиков пропустила.

Рассказы­вали, что в одном из советских госпиталей в Афганистане один началь­ник длительное время выступал в роли сутенера. Он удовлетворял заяв­ки афганцев, которые желали русских женщин. За более солидную плату поставлял девушек даже душманам. Основная часть доходов от тако­го занятия оседала в его карманах. Дело было рискованное, но при­быльное. Были случаи, когда девушки с такого заработка уже не воз­вращались, но, сознавая трагичность возможных последствий, некото­рые шли на любые контакты, лишь бы платили. Деньги делали свое черное дело, заставляли рисковать жизнью, забывать о чести, совести. Того начальника в госпитале все-таки "вычислили" и арестовали, затем — судили. Но сколько судеб он загубил, силой приказа принуждая мно­гих приехавших на честную работу, к разврату и проституции?!

Я далек от мысли клеймить всех девушек позором, осуждать про­дажную любовь. Абсолютное большинство женщин честно и добросо­вестно выполняли свой служебный долг в Афганистане. Хвала им и честь! Они заслуживают самых добрых слов. Но я говорю о других...

Та жизнь поставила многих в такие скотские условия, что, не желая того, даже порядочные девушки ломались, переступали свой нравст­венный порог. Кто виновен в этом? Кто создал те условия для мораль­ного и физического разложения многих тысяч наших сограждан? Те, кто приняли решение и ввели советские войска в Афганистан, кто дол­гие годы войны, находясь у власти, молча созерцали все происходящее там, бросив на произвол судьбы людей, забыв, что они — живые. Афга­нистан — это не только память о погибших. Это — и незаживающая рана молодого солдата, познавшего женщину за деньги и не испытав­шего чувство чистой светлой любви, это и боль за случайно появившихся на свет детей, исковерканные, но сложившиеся воедино судьбы людей, любивших друг друга на войне, но так и не ставших мужем и женой в Союзе. Это — нежность и пошлость, добро и зло, любовь и ненависть. Это то, о чем принято говорить только после изрядной дозы спиртного. Но это все было и никуда не денешься от тяжелой и незабы­ваемой реальности той жизни. Как и на любой войне, в Афганистане тоже находили свое счастье, создавали семьи. Но было и по-другому: он — командир взвода, она — санинструктор батальона. Воевали вме­сте. Первый раз, благодаря ей, он остался жив, хотя и был тяжело ра­нен. Он остался на второй срок, хотел уехать вместе с ней, но погиб...

Девушки в Афганистане воевали крайне редко. В основном их должности не были связаны с боевыми действиями: столовые, госпита­ли, банно-прачечные комбинаты, штабы, склады и т.д. Всем хотелось жить. Днем — служба и работа. Особенно трудно было в госпиталях: кровь, раненые бойцы, кричащие, стонущие, зовущие своих матерей, любимых. А по вечерам отвлекались от всего этого кошмара, жили дру­гой жизнью.

Однажды в толпе людей, прилетевших из Союза, увидел блондин­ку...

В руке она держала пакет с рисунком и надписью на финском язы­ке "Карелия". Такие пакеты выпускались в столице Карелии — Петро­заводске. Там осталась моя семья. Я подвез землячку. По дороге узнал, что она прилетела для службы в госпитале. Было заметно, что она в расстроенных чувствах, ведь ей обещали другую страну.

— Приходите в гости, — сказала она нам с товарищем, который тоже был из Карелии. — Вот немного обустроюсь, угощу вас вареньем.

Пообещав ей приехать, мы вернулись в часть. Несколько раз, бывая по делам в госпитале, видел свою землячку. Разговоры были короткие: "Как жизнь, настроение?" Она делилась своими впечатлениями, возму­щалась вольностью девушек в любви. Прошло еще какое-то время и мы решили съездить к землячке в гости. Сидели в вагончике втроем, пили чай, разговаривали. Вдруг в окошко раздался требовательный стук. Ве­ра выключила свет и вышла на улицу. У вагончика стоял полковник — офицер управления бригады, а с ним два рослых вооруженных охран­ника. Через несколько минут девушка вошла и спросила:

— Ребята вы не против, если к нам еще гость зайдет?

Глупая, неужели она не понимает?! Зачем пришел полковник, и как мы будем себя чувствовать с ним за одним столиком?!

— Нет, спасибо, у нас уже нет времени. Мы зайдем как-нибудь в другой раз. Мы с этим полковником в разных весовых и должностных категориях. Рисковать не будем!

Землячка не настаивала. Мы вышли.

— Второй батальон? — удивленно спросил полковник. — Ну, как успехи?

— Она — наша землячка. Вот о Родине поговорили, повспоминали, душу немного отвели, — ответил я полковнику.

— Бутылка есть?

— Нет.

— Кто же без бутылки на такие разговоры ходит, молодежь? Сол­дат, фляжку! Вот что здесь нужно, — усмехнулся он, поболтав ею. — Так, говоришь, землячка? Ну, вы даете, — добродушно посмеивался он над нами. — Учитесь жизни! Нельзя в вашем возрасте быть такими на­ивными. Все разговоры о Родине здесь заканчиваются постелью. Все они сюда едут за этим. Я вот тоже решил с ней "о Родине поговорить". Свеженького захотелось, пока ее никто не успел завалить. Поверь, что и она будет, как все. Не веришь? — Он достал из кармана золотую цепоч­ку с крестиком.

— Я сегодня останусь здесь. Силой брать не буду. Она сама сдела­ет все, что нужно. Если завтра крестик будет у нее на шее, значит, она стала такой же! Здесь не о Родине говорить надо, а деньгами шуршать.

Он дал команду своей охране возвращаться в часть и вошел в ва­гончик. Не хотелось верить, что все будет так, как сказал полковник. Хотелось верить, что среди этого женского бардака появилась порядоч­ная девушка. Ведь она сама говорила, что презирает любовь за деньги и тряпки.

На следующее утро я зашел к ней. Вера убирала посуду со стола, ее подруга еще спала. В комнате пахло водочным перегаром, потом чело­веческих тел. На шее у землячки красовался крестик на цепочке.

— С первым заработком тебя! — я вышел. Больше ее я не видел.

Как-то комбат, приехав из госпиталя, сказал:

— Землячка очень просила тебя к ней заехать. Сказала, что ты очень ей нужен.

Я не поехал: не смог. Перед глазами стоял крестик...

Прибывающие в часть девушки негласно распределялись между офицерами: чем выше должность, тем симпатичнее. Распределялись по различным признакам: должность, материальное благополучие, автори­тет и другие. У некоторых офицеров были свои постоянные "жены", которые были верны им весь период службы и никто не мог взять ее в свою постель без его согласия. Он ею владел, содержал, скрашивал ее и свою трудную жизнь. Не возбранялось иметь и еще — были бы деньги.

Основная часть "чекисток" была эстафетными палочками: попользовал­ся — передай другому. Но их было очень мало, поэтому они не могли удовлетворить запросы всех желающих. Поэтому основная часть офи­церов и прапорщиков, не говоря уж о солдатах, за весь период службы ни разу не имела возможности воспользоваться услугами женщин. Те, кто "имели" женщин в Афганистане, — счастливчики. Но их было очень мало.

— Ну, с дороги да в баньку? — спросил командир своего, только что прибывшего из Союза для прохождения службы, заместителя.

— А что у вас и банька есть? — удивился новичок.

— С бассейном! Девочками! Не пробовал? Только не комплексуй. Веди себя нормально и не опережай события. Вижу, человек ты нор­мальный, поэтому все у тебя будет, как положено.

И глядя в расширенные от удивления глаза офицера, довольный произведенным на него эффектом, уже давал указания по подготовке бани. Полковые бани строились своими силами из самана и камней, внутри обшивались досками от ящиков из-под боеприпасов, делались скамейки, столы. Камни нагревались с помощью форсунки и дизельно­го топлива. Вместо веников, использовали ветки местных деревьев. Не­которые офицеры, приезжая из отпуска, везли с собой березовые веники. Это было целое событие. В некоторых частях сауны были с бассей­нами. Они строились там, где была проточная вода. Бассейны тоже строились из подручного материала, но они были роскошью для тех условий жизни. Такие бани имелись не во всех частях, были полевые банно-прачечные комбинаты, но это было совсем не то.

— Ну что, готов? Поехали.

И повезли новичка показывать баню. В сауне находились несколь­ко девушек, молодых, красивых, словно с обложек популярных эроти­ческих журналов. Представили им вновь прибывшего майора.

— Ну что, девочки-русалочки, пора в воду? — С шутками и смехом начали раздеваться. Майор ехал воевать и представить себе не мог, что на войне ему понадобятся пляжные плавки. Он не спеша снимал с себя форму и со стыдом думал, как будет выглядеть в такой компании в сво­их цветастых трусах. Опешил, увидев, как легкими движениями девуш­ки сбрасывали с себя последнее, что на них было.

— Очнись, командир! Прыгай к нам! — кричали ему из бассейна его новые сослуживцы. Майор тоже сбросил с себя трусы и прыгнул в воду:

— Вот эта моя, та — его, блондинка — твоя, — показывал коман­дир новичку девушек. — Захочешь другую — скажешь. Но это — поз­же. Сегодня отдыхаем при таком раскладе.

Все как-то просто, обыденно, будто речь шла совсем не о том, что всегда считалось пошлым и не о них — красивых и ласковых, которые находились рядом, все слышали и даже не краснели. Девушки оцени­вающе разглядывали новичка.

— Ничего! У него есть достоинства.

После нескольких рюмок водки исчезла напряженность. Блондинка постоянно находилась рядом, о чем-то ласково говорила, будто ворко­вала, гладила его нежными пальчиками.

— Не спеши, еще не вечер! — и улыбалась, глядя в лицо своего нового знакомого, сравнивая с тем, кто несколько дней назад уехал в Союз. — Нет, этот моложе, симпатичнее, добрее и чувствуется, мужского здоровья в нем много. Повезло! А то переживала: кто будет следую­щим?!

Вечер прошел ошеломляюще раскованно. Майор еще несколько дней назад представить себе не мог, что он попадет в такую компанию. А сегодня он сам был одним из действующих лиц. Такое ему и не сни­лось.