Между тем, жизнь продолжалась и служба шла своим чередом. К середине лета 1981 года из 43-х офицеров и прапорщиков батальона, которые входили в Афганистан в январе 80-го года, осталось всего пять человек. Остальные были уже в Союзе. Замена каждого — это радостное событие для убывающего и щемящая сердце надежда для оставшихся. Мы хорошо осознавали, что каждый день пребывания здесь может стать для любого из нас — роковым.

Очень хотелось домой. Война длилась уже полтора года, но по прежнему заменщики приезжали, не зная, что их здесь ожидает. Жалко было смотреть на них, толпящихся у штаба бригады в ожидании рас­пределения, в новеньких кителях, фуражках или в парадных мундирах. Жара за 60 градусов, вокруг серость и выжженная земля, и они, словно из другой жизни...

В июле-августе боевые действия носили наиболее ожесточённый характер. Бригада в полном составе постоянно находилась на боевых. Один батальон охранял аэродром и палаточный городок бригады, все остальные были в рейдах. Потери с обеих сторон были большими. За три дня блокирования и разгрома банды было уничтожено более семи­сот душманов, вывезено несколько автомобилей трофейного оружия, боеприпасов, военного имущества.

Душманы, осознавая стратегиче­скую важность военных аэродромов, часто пытались захватить их или обстрелять. На вооружении у них появились современные и эффектив­ные американские средства борьбы с нашими воздушными средствами. Они активно применяли их и не безуспешно. Во избежание обстрела "стингерами", самолёты, поднимаясь в воздух, делали короткий и кру­той подъём, а при посадке — такой же спуск. Применялись и другие методы и средства защиты. Но всё равно они были малоэффективны от применяемого душманами оружия. Помимо всего, аэродромы обстреливались из пушек, миномётов. Обстрел производился чаще всего в тёмное время, когда поиск средств нанесения удара был затруднён вертолётами с воздуха.

Однажды, это было в июле 81-го года, мы увидели в районе аэродрома, взлётная полоса которого находилась от нас на расстоянии менее одного километра, столб дыма. Тотчас раздались один за другим несколько мощных взрывов. Осуществив оставшимися силами план "кольцо", приготовились к отражению нападения душманов. Однако нападавших не было видно. На огневых позициях афган­ского подразделения, охранявшего внутри нашего "кольца" служебные и жилые помещения афганского авиационного полка, валялись брошен­ные автоматы, пулемёты, имущество. Афганские "вояки", подумав, что это душманы пытаются захватить аэродром, побросав всё, в панике убежали кто куда. Наши солдаты и офицеры, поняв, что это не так, под­гоняли БТРы к самолётам и оттягивали их на безопасное удаление, а также отгоняли автомобили и специальную аэродромную технику, спа­сая их от огня. Куски металла со свистом проносились рядом. Было опасно находиться в радиусе разлёта осколков, но это было необходи­мо. Мы уже поняли, что это не нападение и действовали более спокой­но и уверенно. Медики госпиталя говорили потом, что снаряд через окно влетел в операционную, где шла борьба за жизнь раненого, но не взорвался. Операция продолжалась. Как стало известно потом, солдат, охранявший склад авиационных снарядов, из любопытства решил про­верить, что же произойдёт, и сделал выстрел из автомата по деревянной укупорке. Вспыхнул рассыпанный порох и начался пожар, который принёс стране и её Вооружённым Силам огромный материальный урон.

А сколько подобных разгильдяев прошло через ту войну, сколько вреда принесли они родине. Но и они, наверное, сейчас бьют себя в грудь и с гордостью говорят, что они — интернационалисты.

Было много случа­ев, когда, совершив преступление или иные противоправные действия, и, пытаясь избежать ответственности за содеянное, офицеры, прапор­щики, солдаты и сержанты покидали свои части и уходили к душманам. Причём, некоторым в бандах отводились далеко не рядовые должности. Имея боевой опыт, зная тактику действий советских подразделений, они успешно воевали против своих же сограждан. Может, поэтому и не спешат из заграничного плена возвращаться некоторые из находящихся там? Очевидно, выжидают, когда всё забудется...

Прибывшие офицеры через короткое время втягивались в боевой ритм и так же успешно решали поставленные задачи, как и их предше­ственники. Но были и такие, кто по своим деловым, моральным качест­вам были ниже своих подчинённых. Служил в батальоне командиром взвода лейтенант Драгомерецкий. Однажды наш батальон совместно с другими блокировал крупную банду душманов. Взяв в кольцо большой район местности, батальоны постепенно сходились к центру, прочёсы­вая на пути следования кишлаки и проверяя всех жителей, пропуская их через "фильтр". Рассчитывали, что последними в кольце останутся душманы, которые и будут уничтожены.

Операция длилась несколько суток. И вот, накануне её завершаю­щего этапа, мы с комбатом прибыли на участок местности, где стоял взвод лейтенанта Драгомерецкого. Комбат хотел дополнительно проин­структировать личный состав взвода о порядке действий на случай по­явления душманов в этом районе.

— А никого больше не будет здесь, — спокойно сказал командир взвода.

— Это почему же?— удивился комбат.

— Душманы сегодня рано утром прошли вон по тому руслу реки.

— Как?! И вы что, пропустили их?— ещё не веря в сказанное, спросил комбат взводного.

— Так точно! Командующий же говорил, что нужно беречь людей, вот я и принял решение: не ввязываться в бой, а пропустить их. Душма­нов было гораздо больше, чем нас, и, ввяжись я в бой, нам было бы несдобровать. Поэтому я выполнил приказ Командующего, — невозмутимо завершил свой ответ лейтенант.

— Драгомерецкий, — в бешенстве закричал комбат, — ты же сорвал боевую задачу! Ты — трус и сволочь! Что ты наделал? Тебе же было приказано: не пропустить, уничтожить! Рядом с тобою другая рота, батальон. Нужно было сообщить, и мы бы через несколько минут были здесь! Что ты натворил?!

Командир взвода спокойно и невозмутимо глядел на комбата. У не­го на это были свои соображения и он расценивал сделанное совсем иначе.

К счастью, лейтенант выпустил лишь небольшую группу душма­нов. Основные силы отряда остались всё-таки в кишлаке. Они были окружены. Несколько часов артиллерия, в том числе и реактивные ус­тановки, танки, вертолёты и самолеты наносили по нему огневые уда­ры, после этого личный состав в пешем порядке пошёл на завершение разгрома банды.

Шли, словно по полосе страхов и ужасов: то там, то здесь, куда не посмотри, на земле лежали трупы людей, животных. Нагретые палящим солнцем, они распространяли тяжёлый трупный запах. Но шли, внима­тельно осматриваясь по сторонам, и моментально стреляли, если вдруг казалось, что кто-то проявил признаки жизни. На всякий случай стреля­ли в убитых мужчин: душман — он и мёртвый душман, лишним не будет. Дергались в предсмертной агонии раненые лошади, коровы, ишаки. Их добивали, чтобы облегчить муки.

К вечеру батальон получил новую задачу. Мне, как старшему от управления батальона, необходимо было с одной мотострелковой ротой убыть на помощь горнопехотному батальону, который был взят душма­нами в плотное кольцо в самом центре Кандагара. Шли в кромешной темноте. Фары не включали, чтобы не стать удобной мишенью для врагов. Когда мы с ротой подошли к нужному месту, там творилось что-то невообразимое: над городом, пересекаясь в различных направлениях, неслись сотни трассирующих автоматно-пулемётных очередей, самолё­ты сбрасывали авиационные осветительные снаряды, которые медленно опускаясь вниз на парашютиках, освещали землю ярким лунным све­том. Ухали взрывы гранатомётов. Как говорил потом командир баталь­она, майор Повхан, их было очень много, как никогда раньше. Танкисты из своих мощных пушек в упор расстреливали дома и дувалы, где было возможно тяжёлыми корпусами танков рушили их, дополнительно раскатывая гусеницами.

Вернувшись на Родину, однажды в телевизионной программе "Но­вости" я увидел известного тележурналиста Лещинского. С экрана телевизора он авторитетно убеждал миллионы граждан, что заявления иностранных средств массовой информации о том, что советские вой­ска ведут себя жестоко в Афганистане и будто бы город Кандагар подвергается варварскому разрушению — это очередная пропагандистская "утка". Он стоял на фоне дувала одной из улиц Кандагара и, улыбаясь, говорил:

— Вот я нахожусь на улицах этого города. Как видите, нет тех раз­рушений, о которых так много говорят за рубежом. Город живёт своей мирной жизнью, и в этом — большая заслуга наших советских военнослужащих. Афганцы благодарны им за бескорыстие и ту помощь, кото­рую они оказывают, защищая интересы народа этой многострадальной страны.

Его словам могли поверить тысячи, миллионы людей, но только не те, кто воевал в Афганистане, тем более в Кандагаре. И тот дувал, у ко­торого стоял Лещинский, был, наверное, одним из немногих уцелевших в том районе города. Сделай он несколько метров в сторону и картина была бы совсем иной. Приветливо и мило улыбались в объектив подоб­ранные афганцы, что-то отвечая на вопросы. Представлялась картина мирной и спокойной жизни.

Убитых и раненых свозили к госпиталю. Их было много. Крики, стоны, всхлипывания медсестёр. Небольшая группа солдат и офицеров стояла возле лежавшего на кровавых носилках трупа.

— Подумать только: в первый рейд пошёл капитан и так не повез­ло. Сам рвался сюда. Двое детей остались, семья без квартиры ... Наде­ялся, что хоть за счет Афганистана получит ее. Получил ..., — горько закончил стоявший здесь же комбат.

Хлопчатобумажное обмундирование погибшего было иссечено де­сятками осколков. А когда медсестра сняла с него куртку, показалось, что его тело нашпиговано металлом.

На следующий день вновь пошли в город. По данным афганской разведки, вчерашняя банда не покинула Кандагар, а находилась в одном из его районов. Нам была поставлена задача: блокировать указанный участок и обеспечить работу личного состава афганского армейского корпуса по прочёсыванию местности и поимке душманов. Вошли в го­род и блокировали район, прилегающий к центру. БТР управления ба­тальона остановился у башни на углу пересечения улиц. Рядом — цен­тральная площадь города, торговые ряды и ресторанчик. Афганцы ушли во дворы на поиск, а мы стали вести наблюдение за ними и ждать ус­ловного сигнала, если им вдруг потребуется наша помощь. Время шло, всё было спокойно. Вдруг сначала послышался из подвала башни ка­кой-то шум, потом показалось, что там кто-то мелькнул. С начальником штаба и несколькими солдатами опустились в подвал и увидели, что из него в разные направления ведут подземные ходы, причем, во весь рост, стены обделаны камнем, саманом. Стало очевидным то, о чём мы уже частично знали; под городом есть система подземных ходов, которые соединяют все районы города между собой и имеют выходы на окраины.

Значит, поиск душманов в конкретном случае был обречён на про­вал. Бросили в ходы гранаты и вышли наружу. Через некоторое время увидели, что из подвала потянуло дымом.

— Интересно, что там могло загореться? — с недоумением спросил начальник таба.

— Ну-ка, брось туда ещё пару гранат: взрывной волной всё зату­шит, — попросил я стоящего рядом сержанта.

И правда, дым прекратился, однако через некоторое время из под­вала вырвалось уже яркое пламя. Мы не на шутку перепугались: пред­ставив, что может произойти при скученности торговых лавок и дере­вянных построек. Невдалеке от нас, в ресторане, был водопроводный кран, куда мы только что ходили пить. Я отправил туда солдат с ведра­ми и термосами, но они пришли без воды. С начальником штаба вошли в ресторанчик и, показывая в сторону пожара, дали понять хозяину, что нам нужно. На наших глазах он демонстративно повернул кран, но он был сух. По глазам стоявших в стороне зевак мы поняли, что отсутст­вие воды — дело рук хозяина. Его глаза и лицо выражали явное злорадство и недружелюбие. Разбираться, где злополучный перекрытый кран — не было времени.

— Бросайте гранаты, пока не затушите! — крикнул я командиру взвода.

Но пламя не гасло, оно разгоралось с новой силой, я мысленно уже представлял последствия. Вдруг откуда ни возьмись, к месту пожара, звеня колокольчиками, подъехала красного цвета пожарная машина. Пожарные в блестящих медных касках, соскочив с машины, начали что-то выяснять между собой, громко разговаривая и жестикулируя руками, совсем не обращая внимания на бушующее пламя. Пришлось прикрик­нуть на них. Только после этого они приступили к своей работе. Сбив пламя, уехали. Прошло минут десять, и чёрный дым вновь повалил на­ружу. Опять примчались пожарные. Только убедившись, что огонь по­гашен окончательно, мы отпустили их. В глазах некоторых афганцев мы видели разочарование. Значит, опять кому-то это было нужно, и поджог был специально организован, чтобы скомпрометировать нас.

Как и предполагалось, афганцы не нашли ни одного бандита и в условленное время организованно вышли на центральную площадь. По некоторым лицам офицеров и солдат было видно, что кто-то уже сытно покушал, а кто-то и отдохнул. Одним словом, повторялся старый сце­нарий: приказ, кажется, выполнялся, но не было задержанных, убитых, а значит, и дополнительных проблем.

Вернувшись в бригаду, батальон к вечеру ушёл на новое задание. На другой день я прибыл из района боевых действий в часть. Перед убытием назад зашел в политотдел бригады за газетами и встретил там замполита первого батальона, капитана Николая Власова. Мне симпа­тизировал этот энергичный офицер. Я знал его всего месяц: именно столько он успел прослужить в части. Сейчас он был каким-то подав­ленным.

— У тебя есть время? — спросил он меня. — Пойдём, поговорим.

Мы вошли в нашу палатку, Николая словно прорвало. Он расска­зал, что служил замполитом батальона обеспечения учебного процесса при Ленинградском высшем военном училище, и всё у него было хоро­шо: семья, ребёнок, но встретил другую женщину и ушёл к ней. А когда понял, что запутался в чувствах, решил попроситься в Афганистан. Сейчас только понял, какую роковую ошибку совершил: предал свою первую жену, разочаровался во второй. Но как теперь вернуть все на свои места — не знает.

— Что я наделал, Геннадий! Подскажи, как мне вырваться отсюда? Я же чувствую, что это конец! Если бы я хоть немного знал, что тво­рится здесь, я бы не приехал сюда. Что я натворил!? — Он сидел на кровати напротив меня, и я видел в его глазах дикую тоску и растерян­ность. — Не подумай, что я боюсь, нет! Если нужно, я жизнь свою от­дам, не задумываясь. Только кому от этого станет легче? Моей семье или Апрельской революции?

Он рассказал, что их батальон уже несколько дней воюет на Паки­станской границе в районе Спинбулдака. Воевали в горах и, когда после трудных упорных боёв выбили душманов с одного укреплённого рай­она и заняли их позиции, солдаты и офицеры были поражены высокой инженерной оснащенностью душманов: бронированные колпаки, селек­торная связь между ними. Все огневые позиции пристреляны перекре­стным огнём. Ребят положили много.

— И всё зачем? Чтобы взорвать эти неприступные укрепления и доказать нашим недругам, что мы сильнее всех и нет тех преград, кото­рые мы не сможем преодолеть? Чтобы собрать несколько машин тро­фейного оружия и передать их афганцам-предателям? Так они завтра, да нет, сегодня же раздадут его душманам и те вновь повернут его про­тив нас! Во имя чего это, Геннадий? Может я что-то недопонимаю? Подскажи мне, я хочу разобраться во всём! Как я сейчас завидую тем, кто уже отслужил и вернулся домой, кому скоро уезжать! Они всё это пережили, перенесли. Только скажи, с кого спросить за всё, что здесь творится? Я, как и тысячи, миллионы законопослушных граждан своей любимой страны верил, что здесь именно так, как описывают об этом в газетах. Но здесь же кровавая каша, которую расхлёбывать нам ещё очень много лет! Это — чудовищно и дико видеть и слышать умирающего, знать, что он обречён и ты ничем не сможешь ему уже помочь. И зачастую обречён не от того, что рана смертельная, а от того, что его вовремя не доставят в госпиталь! Повезёт — его счастье. А что может сделать в полевых условиях прапорщик или сержант-санинструктор? Воткнуть обезболивающий укол или сделать перевязку? И всё! Был че­ловек, чей-то сын и нет его! Это же преступление: заставить людей ис­треблять друг друга! Может, мне в отпуск отпроситься за следующий год? — с надеждой спросил он меня.

— Тебя не отпустят: ты только приехал. Если только по семейным обстоятельствам, но для этого нужны веские причины. И то твёрдой гарантии нет: всё на усмотрение командира части и начальника полит­отдела, а он вряд ли даст разрешение. Да и к тому же, что можно ре­шить за десять дней? Только расстроиться!

— А если я рапорт в академию подам, уеду раньше срока отсюда?

— Поступать тебе разрешат не ранее, чем через год-полтора, а за это время столько всякого может произойти, так что, не загадывай на будущее: это — плохая примета. Просто успокойся, возьми себя в руки и всё будет хорошо, — посоветовал я ему, а сам видел, как мечется его душа, словно птица в клетке. Только клетка закрыта на надежный за­пор...

Мы попрощались и разъехались по своим батальонам. В тот же день 15 августа 1981 года я узнал страшную весть: подразделение, в котором находился Николай, было остановлено душманами. Создалась предпосылка его окружения и критическая ситуация, при которой рота могла понести большие потери. Дав команду личному составу на под­готовку к атаке противника, Николай Власов личным примером вооду­шевил подчиненных и поднял их на разгром врага. Пуля снайпера оборвала жизнь офицера.

Гибель Николая, многих других офицеров и солдат за такой корот­кий промежуток времени, активизация душманами боевых действий, ожесточение, с каким они ввязывали нас в бои и изматывали в них, надломили в моей душе тот моральный стержень, благодаря которому раньше чувствовал себя более уверенно и спокойно. Часто перед глаза­ми — распластанное, безжизненное тело капитана-добровольца, наша последняя встреча с Николаем Власовым. Как никогда сильно захоте­лось домой, я уже ожидал своего заменщика, но он пока где-то далеко, а боевая жизнь скоротечна и непредсказуема!

Как-то внимательно по­смотрев мне в глаза, полковой врач посоветовал сдать кровь на анализ. Когда я узнал, что болен гепатитом и завтрашним рейсом вместе со всеми отправляюсь в ташкентский госпиталь, я, не скрывая радости, подпрыгнул на месте, будто выиграл тяжёлый бой на ринге и понял, что это — мой День, моя Судьба! Санитарный самолёт, в котором, вместо привычных кресел, на вертикальных ремнях крепились армейские кровавые, пропахшие лекарством, трупным запахом и еще чем-то носилки, был для меня сейчас самым долгожданным, дорогим и комфортабель­ным транспортом.

Я смотрел на измождённые лица больных, раненых, лежавшие в сторонке трупы погибших и радовался, что моя жизнь продолжается и вновь благодарил Всевышнего и Судьбу, что я пока еще жив. Появилась уверенность и надежда на счастливый конец моей заграничной эпопеи. И хотя до замены ещё далеко и предстояло возвращение в бригаду, я понимал, что все это — вопрос времени.

Госпиталь пугал своей тишиной, приветливыми улыбками медпер­сонала, спокойствием. Всё было непривычным, даже те нормальные человеческие условия, от которых мы совсем уже отвыкли. Удивляло, как несмышлённых маленьких детей, что можно включить яркий свет, что тихо урчит холодильник, а в нём остывает вода, что ты просто мо­жешь лежать на чистых простынях, не опасаясь, что в постель могут забраться скорпион, фаланга или змея, что на клумбе растут цветы, что... Уколы и повышенные дозы снотворного на нас не действовали.

— Сюда бы небольшой тротиловый заряд и завальчик был бы нормальный, — говорил мне лейтенант-сапёр каждый раз, когда мы с ним спускались в подземное метро, гуляя по городу. — А сюда — вообще бы было классно!

— Если бы гранату в эту толпу, интересно, сколько бы она поло­жила, — думал я, увидев беспечную и, как мне казалось, наглую толпу молодых ребят-узбеков. Руки машинально и непроизвольно ощупывали непривычную одежду в поисках пистолета, когда где-то вдруг мелькала на чьей-то голове чалма: "Душман!"

Мысли о войне не покидали нас ни на мгновение, хотя прошло уже достаточно времени и курс лечения в госпитале подходил к концу. Получив на руки документы и направление в санаторий на медицинскую реабилитацию и продолжение отдыха, я сел в ближайший самолёт и самовольно улетел домой. В санаторий не поехал.

Судьба... По-разному складывалась она у каждого из нас на войне. Кто влиял на это, кто формировал её направления, заставлял поступать так и не иначе в разных жизненных ситуациях и в конеч­ном счёте подводил к определённому результату — было загадочным и непонятным. Но война на меня, атеиста по должности, партийной принадлежности, твёрдому убеждению, что человек — сам себе Бог и Царь, что всё — в его руках, повлияла отрезвляюще. Каждодневная опас­ность, многочисленные примеры подвели меня к твёрдому убеждению, что есть какая-то могущественная и неведомая сила, которая сущест­венно влияет на наши поступки, дела, их результаты, влияет помимо нашего желания. На войне люди часто выходили победителями из сложных ситуаций и гибли, когда не должны были погибнуть. Как тут не задумаешься над словами: "Человек предполагает, а Бог располагает". Видимо, вся наша жизнь с самого её зарождения уже расписана кем-то, этот сценарий и есть наша Судьба.

Помню, в самом начале службы в Афганистане, когда мы только ещё готовились к первому боевому рейду, командир части с группой офицеров бригады, несколькими афганцами планировали вылететь на облёт местности. Два вертолёта, приняв на свои борта экипажи, готови­лись к подъёму. И вдруг перед самым отрывом от земли к взлётной площадке на высокой скорости подъехал УАЗик. Командир покинул борт и, подойдя к машине, о чём-то начал говорить с подъехавшим офицером. Закончив, пошёл в вертолёт, но не в тот, с которого только что сошёл, а в другой, хотя он стоял дальше первого. Вертолёты, поднявшись над взлётной полосой на каких-то 15-20 метров, стали делать разворот для выхода на заданный курс и вдруг один из них на глазах у всех рухнул на бетонку и загорелся. Рвались боеприпасы, разлетаясь в разные стороны, дико кричали горящие заживо в вертолете люди. А мы смотрели на происходящее и ничего не могли сделать. При взрыве выбросило волной одного только лётчика. Все остальные сгорели. И — всё! Судьба! А начальник медицинской службы долго и мучительно думал, в какую кучу сгоревших тел положить найденный кусок череп­ной коробки с мизерным остатком сохранившихся волос. Потом протя­нул своему помощнику "Положи на те носилки: это должно быть его...”

После замены зампотеха батальона майора Куника на его место прибыл капитан Иванов. Больше всего он боялся не смерти, а гепатита. Интересно было наблюдать, как он оберегал себя: в подсумке для гра­наты у него постоянно находились пузырёк с марганцовкой, вата, мар­левые тампоны. Перед тем, как взять в руки ложку для еды или что-то другое, он обязательно протирал предмет и руки дезинфицирующим раствором. И сколько бы мы над ним не подтрунивали, он невозмути­мо делал то, о чём просили медики. Он ни с кем не здоровался за руку. Одним словом, неукоснительно выполнял все предписания, советы, ре­комендации. Но в очень короткий срок заболел гепатитом тяжёлой формы. После излечения в госпитале вернулся в часть, ещё аккуратнее соблюдал диету, рекомендации, но снова заболел более тяжёлой фор­мой, был направлен снова в госпиталь и оттуда в часть уже не возвра­тился.

Быстро пролетел незапланированный месяц отдыха и — снова Ташкент, переполненная пересылка. Там встретил знакомого капитана-авианаводчика Валеру, который несколько раз ходил с нашим батальоном в рейды. Валерий сидел на пересылке уже более месяца.

Ему нужно было давно быть в своей части, но каждый раз он находил какую-то причину и не улетал. Задержка на пересылке не являлась на­казуемым фактом. В ожидании очереди на самолёт некоторые задерживались на день-другой. Но для Валеры и его друзей шёл уже второй ме­сяц. Это не вписывалось, ни в какие рамки. По их лицам было видно, что пьют они уже не первый день. Я поговорил с ними, и они дали слово, что завтра точно улетят. А сегодня решили напоследок погулять. Поймали частника и попросили его увезти нас в ресторан "Зарафшан". Поняв, кто мы и откуда, таксист начал набивать цену, тем более что влезло нас в его "Жигули" семь человек. Мы торговаться не стали. Я знал из нашей компании только Валерия, все остальные офицеры слу­жили с ним в одной части. Видимо, он рассказывал им о нашем знакомстве, потому что, обращаясь ко всем, сказал:

— Конечно, вы не поверили мне, как мы в Кандагарской бригаде пленных пытали, но вот он вам сейчас расскажет всё "в стихах и крас­ках". Геннадий, подтверди, что это было и я не врал, — попросил он меня. — Скажи, как мы ножичком душманов резали.

Видя недоверчивые взгляды, я начал рассказывать. Вскоре машина притормозила у красивого здания.

— Приехали, — сказал таксист.

Мы стали выгружаться. Я первым вышел из машины и подошёл к водителю с его стороны, чтобы рассчитаться, сунул руку в карман за деньгами и спросил: "Сколько мы должны?" Водитель как-то испуганно посмотрел на меня и вдруг автомобиль с визгом сорвался с места. Бол­талась незакрытая задняя дверца, но машина увеличивала скорость. Мы стояли в недоумении, потом дружно рассмеялись, поняв причину: своими разговорами мы напугали мужчину, видимо, сильно.

Мы поднялись на второй этаж ресторана в летний зал. Красивая уз­бечка-официантка, лет тридцати, пригласила нас за столик.

— Оттуда? — и кивнула в сторону. — Что будем заказывать?

Каким-то чутьем я уже догадался, что денег ни у кого нет, поэтому решил взять инициативу проведения вечера в свои руки, надеясь только на свои последние шестьдесят рублей.

— Дайте нам по овощному салатику и одну бутылочку водки, а дальше — посмотрим, — попросил я её.

— Давайте-ка сосчитаем наши финансы, — предложил я офицерам, когда мы вышли на улицу перекурить и обговорить план дальнейших действий.

Опасения мои подтвердились: у всех была мелочь, в пределах од­ного рубля на каждого.

— Моих хватит, чтобы скромно посидеть, не нажираясь, ещё и на такси останется. А если поймаем того же частника — бесплатно доедем, — подвёл я итог. — Не забудьте: мы все завтра улетаем. И ещё, уговор: вместе пришли, вместе должны и уйти. Никто ни с кем никуда не ухо­дит, только вместе на пересылку. Договорились?

Когда мы вернулись в зал, то удивились: официантка соединила вместе несколько столиков, в том числе и наш, застелила их красивой скатертью и сервировала его на семь человек. На нём стояли: водка, коньяк, шампанское, красная и чёрная икра, овощные, мясные салаты, что-то из национальной кухни. Думая, что это для кого-то другого, мы стали смотреть по сторонам в надежде увидеть свой столик и оставлен­ную одним из офицеров голубую форменную фуражку.

— Садитесь, не стесняйтесь, — пригласила она нас к столу. — Фу­ражечку я убрала в свой шкафчик, чтобы не мешала. Отдыхайте, доро­гие! Все это для вас! Если что понадобится, я к вашим услугам. Чеки есть? Ну, ладно, поговорим потом. Заплачу хорошо. Когда нужно будет девочек, скажите... — И удалилась.

— Что делать-то будем?! — спросил, обращаясь ко всем Валерий.

Все замолчали, осмысливая сложившуюся ситуацию.

— Ладно, — сказал я, — не будем гнать лошадей и переживать: пришли отдохнуть — значит, отдыхаем. Завтра мы будем далеко отсю­да, и когда удастся ещё побывать здесь?! Не будем портить себе празд­ник. Если больше ничего не брать, то рассчитаемся.

И мы раскупорили бутылку. Официантка часто подходила к нам, поднося какие-то новые блюда. Мы отказывались, говорили, что боль­ше ничего не нужно, но снова на столе появлялось что-то новое и доро­гое. Получив несколько раз отказ от "девочек", она привела двух и сама посадила их к нам за стол. Ясно было, что она хотела сорвать с нас хо­рошие деньги. От "услуг" непрошенных гостей мы отказались, причём, уже в грубоватой форме.

— Вы, наверное, не из Афганистана? — с недоверием переспроси­ла официантка. — Оттуда приезжают лучше и богаче.

— Да, оттуда мы, оттуда! Только едем не в отпуск, а возвращаемся назад. Понятно? — Красивое лицо её налилось пунцовой яростью. Она ненавидяще глядела на нас и не было уже следа добродушия, гостепри­имства и уважения. Пройдя по залу и поговорив с "афганцами", мы за­няли деньги и, полностью рассчитавшись с официанткой, пошли на пересылку.

Утром я тщетно пытался поднять вчерашних друзей на самолёт. После долгих моих попыток, голову поднял Валера:

— Никуда мы сегодня не полетим. На свою погибель ещё успеем. Нам до замены ещё далеко.

Я не стал их осуждать, хорошо понимая, что в чем-то они по-своему правы. Вспомнил случай из жизни своего батальона: Николаю Дейкину комбат сделал служебную командировку в Союз и разрешил ему на денёк-другой заехать в город Чирчик, что в нескольких десятках километров от Ташкента. Там находилась семья начальника штаба. Фи­зическая и моральная усталость была настолько велика, что отведённых дней ему показалось мало и он решил ещё немного подзадержаться. Потом начались семейные проблемы. Когда всё-таки возвратился в часть, командование бригады оказалось в щекотливой ситуации: Нико­лая ждал заменщик, в часть пришёл приказ о присвоении капитану Дей­кину воинского звания "майор", но он, прогуляв без уважительной при­чины столько суток, заслуживал привлечения к уголовной ответствен­ности. В конце концов, вычли из них дни положенного ему отпуска, объявили строгий выговор по партийной линии: "За неявку на службу из командировки в течение 47 суток без уважительной причины", вру­чили майорские погоны и проводили в Союз.

Я видел, что Валера, его друзья и многие другие, находящиеся на "пересылке", были в аналогичной ситуации. Они были правы, по словам В. Высоцкого: "В гости к Богу не бывает опозданий".

В бригаде меня ждал мой родной заменщик — майор Афанасьев. Это было очень радостное событие. Грустно было от того, что бригада по-прежнему активно воевала, были новые потери, в том числе среди знакомых офицеров: прибывший перед нашим с комбатом убытием в госпиталь его заменщик — капитан Слободенюк был тяжело ранен, а исполняющий обязанности комбата, начальник штаба, капитан В. Пат­рушев подзапустил батальон, растеряв многое положительное из того, что было создано трудом всего офицерского коллектива и, в первую очередь, майора А.Н. Пархомюка; что заменщиков начнут отпускать только после отчётно-выборной партийной конференции бригады, которая пройдет только через неделю. Приказом по части мы были уже исключены из списков личного состава, но наши партбилеты находи­лись в политотделе, а уехать без них мы не могли.

С Геннадием Бондаревым и офицерами мы поехали в госпиталь к Слободенюку. Я помню, как, приехав в батальон, он, рассказывая ком­бату о себе, поделился неожиданной новостью, что уже имел боевой опыт по службе в одной из африканских стран, а также высказал мысль, что после того, что он там пережил, Афганистан ему не страшен. И вот он — в госпитале: несколько осколочных ранений, серьезно задет по­звоночник.

— Да, недооценил я Афганистан: мне казалось, что здесь гораздо проще, — сказал он нам на прощание.

В оставшиеся до конференции дни я выходил вместе со всем личным составом на боевые и решал пол­ный круг своих обязанностей, одновременно вводя в курс дел своего заменщика.

— Я что-то понять не могу, — как-то спросил он меня, — началь­ник политотдела на совещаниях чаще всего вспоминает наш батальон с негативной стороны, но я вижу, что на деле это не совсем так: пункт хозяйственного довольствия у нас лучший, ленинская комната — тоже, погибших и раненых — меньше, на операции ходим не реже, результа­ты рейдов примерно одинаковые у всех, по воинской дисциплине у нас меньше ЧП и преступлений, чем в хвалёном первом батальоне, я лично не вижу существенной разницы по сравнению с другими подразделе­ниями. Скажи мне, в чём дело?

— К сожалению, дело в наших личных взаимоотношениях и про­тиворечивой воинской системе: политработник подчинён командиру-единоначальнику, имеет одинаковые должностные права с другими за­местителями командира подразделения и в то же время, отвечая за ор­ганизацию и состояние партийно-политической работы, а значит, в пер­вую очередь, воинской дисциплины, должен спрашивать с таких же заместителей, как и ты сам. Спрашивать за положение в подчинённых им службах, подразделениях, должен подсказывать, давать советы сво­ему командиру по решению тех или иных вопросов, связанных с воин­ской и исполнительской дисциплиной офицеров, прапорщиков. Каждый командир знает, что и как надо делать, но не всегда это делает, потому что у него слишком много других задач. Ты же знаешь, система воспи­тательной работы до того насыщена всякими обязательными мероприя­тиями, что для того, чтобы их выполнить, нужно всем поступиться, день и ночь проводить только их. Понимая состояние и ответственность командира, приходится, иногда в ущерб политическим мероприятиям, решать поставленные задачи командиром-единоначальником. Правда, зачастую они поставлены без согласования с начальником политотдела бригады. Это его бесит, и он отыгрывается на нас — зам­политах. Ночью батальон приходит с рейда, а утром по расписанию — политзанятия. Но к ним некогда было готовиться, поэтому они и не проводятся. Начальник направляет своих работников аппарата с про­веркой, в итоге — ругань и скандал. Его не волнуют причины: положе­но проводить — проводи. Костьми ляг, но заставь офицеров, покажи свою партийную силу и принципиальность. Так и получается, что по­литработа и политработники, как кость у всех в горле. Идёт война, но в нашей работе ничего не меняется: сплошная обязаловка, рутина и ото­рванность от насущных задача. Парадокс, одним словом! К тому же в наших обязанностях есть пункт, по которому ты обязан информировать начальника политического отдела о положении дел в батальоне и поли­тико-моральном состоянии личного состава. Положительные моменты его не интересуют. Ему нужен негатив. Образно говоря, мы по обязан­ностям должны быть "стукачами". Может, и грубо, но это так и есть. Мне это всегда было противно. Начальник потом твою информацию нашпигует зачастую домыслами и так преподнесет офицерам на сове­щании, что в следующий раз подумаешь, а стоит ли докладывать? Но стоит тебе смолчать о каком то факте, проинформируют другие и начинаются разговоры ещё в более жёсткой и грубой форме. Я первоначаль­но пытался доказать начальнику, что так нельзя, но он от этого только звереет, а результат — ещё хуже. Я многого лишился из-за него. Дай Бог, чтобы он быстрее заменился и вам меньше крови попил. Если за­держится с заменой, ты сам во всём разберёшься. Только я советую: не перечь ему, он очень это не любит.

Я не стал рассказывать о поимке и гибели Бориса и других момен­тах, которые так или иначе отразились на моей служебной карьере и наших взаимоотношениях с начальником политотдела: не хотелось рас­крывать душу, откровенничать. Всё уже в прошлом, к тому же заменщик — майор, а я только старший лейтенант, опыт у него есть, сам во всём разберётся.

Вечером начальник штаба бригады проводил служебное совеща­ние. Вдруг к нему подошёл оперативный дежурный и стал что-то шеп­тать на ухо. Был виден испуг на лице подполковника. Не дослушав, он обратился к офицерам:

— Только что в зоне нашего охранения обнаружено автомобильное колесо, а в нём — сгоревший труп человека. Кто он и откуда взялся — неизвестно. Сейчас всем по подразделениям разобраться со своим лич­ным составом, письменно доложить об отсутствующих! Это подумать только: сгорел человек, возможно, чей-то солдат и тишина! Совсем распустились! — И начальника штаба "понесло". Почти всю ночь командиры батальонов, отдельных рот уточняли лиц, незаконно отсутствующих. Но не определили кто это...

... На конференции присутствовали представители Политического Управления Военного Округа, политотдела 40-й Армии, другие долж­ностные лица. Я молча сидел в углу, не вникая в суть происходящего. Мне было понятно, что начальник политотдела бригады уходит по за­мене и сегодняшняя конференция — это его "лебединая песня" перед новым назначением. В мыслях я был уже дома. Вдруг начпо назвал мою фамилию и предоставил мне слово, я вышел к трибунке, поглядел на присутствующих: почти все — новые лица. Мне был уже понятен за­мысел начальника: он, вызвав меня последним, сделал ставку на моё выступление и был уверен, что я на высокой хвалебной ноте в адрес политотдела и самого начальника завершу его.

Я не готовился к выступлению, но оно было готово в моём сердце. Немного помолчав, я начал говорить. Я сказал, что политотдел бригады и его начальник в моей боевой службе за два года оставили, к сожале­нию, больше негативного, чем положительного и это при том, что я сам политработник; что они далеки от насущных проблем личного состава и коммунистов подразделений и выполняли в основном карательные функции; что сам начальник, создав систему осведомителей, занимался сбором компромата на всех офицеров и прапорщиков подразделений. И основываясь на имеющихся у него непроверенных фактах, как на дока­занных и не подлежащих сомнению, действовал по принципу "разделяй и властвуй", чем вносил раздор, недоверие, подозрительность в офицер­ские коллективы.

Обида за своё двухлетнее унижение, унижение офицеров и пра­порщиков батальона рвалась наружу и требовала отмщения. Я говорил и говорил, словно исповедывался. Желваки бегали по скулам Плиева, лицо стало красным от напряжения, в глазах горела испепеляющая не­нависть. Коммунисты слушали меня с интересом, удивлением, испугом, уважением.

По окончании конференции, начальник политического отдела сде­лал несколько объявлений, приказал всем политработникам через 15 минут собраться в политотделе. И, когда мы собрались в указанном месте, он, как всегда, спокойно сказал:

— Товарищи, в нашу часть пришла разнарядка на представление к званию Героя Советского Союза политработника батальонного звена. Мы с командиром обсудили этот вопрос и согласились, что в нашей бригаде есть такой замполит батальона и он полностью подходит под все пункты разнарядки. Я дал командиру бригады согласие на представление этого офицера к званию и в конце конференции хотел сделать об этом объявление. Но этот политработник оказался непорядочным и, слишком много возомнив о себе, посмел посягнуть на авторитет поли­тического отдела. Мы много и раньше с ним говорили о субординации и я был уверен, что он сделал правильные выводы. Не сделал. Ну что ж, своим выступлением он показал свою незрелость и сам себе подписал приговор. Такой офицер не может быть Героем. — И со злорадством, глядя мне в глаза, сказал: — Да, да, товарищ замполит второго батальо­на, речь идёт именно о вас! Когда-то я говорил вам, что писать против ветра — себе дороже, советовал не заниматься этим бесполезным де­лом. Умные сделали правильный вывод. Некоторые захотели показать своё "Я" и показали. Что ж, каждый вправе поступать, как он считает нужным и правильным. Только я думаю, что будет правильным отка­заться от предложенной разнарядки, чтобы некоторые запомнили на всю оставшуюся жизнь кто есть кто.

И тогда, и сейчас я не считал себя достойным к представлению на Героя. Мы знали в Афганистане, как часто Героями становились, бла­годаря именно направленной сверху разнарядке. Видимо, судьба захо­тела быть благосклонной ко мне и я мог получить то, о чем мечтал, на­верное, каждый на войне. Но... Опять поспешил со своим дурным характером и языком. А, впрочем, судьбу и жизнь не обманешь. Много раз я убеждался в том, что за каждым человеком тянутся десятки ус­ловных невидимых верёвочек, дёргая за которые можно управлять, за­ставлять, подчинять воле и приказам другого. И как бы не тешил и не думал любой из нас, что он свободен в своих делах и поступках, всё это — ложь и самообман: каждый опутан этими ненавистными ниточками и действует, словно марионетка в чьих-то руках...

Вот и мой долгожданный самолет. Где-то внизу проплывали бе­лые облака, чёрные горы, чужая земля, которая стала для многих из нас источником непоправимого горя, разочарований, ломки су­деб. Монотонно гудели двигатели. Напряжение на лицах в ожидании обстрела "стингерами". Мучительные часы полёта. Уткнулся лбом в спинку переднего кресла, в котором сидели в гражданской одежде двое парней, очевидно, солдат. Они о чём-то спорили меду собой. Непроиз­вольно прислушался.

— Говорил я тебе, не нужно было эту гранату толкать, а ты: "Давай, давай!"

— Всё, кончай ныть: дело сделано. Командир наш погиб и знаем об этом теперь только ты и я. Как и откуда особист пронюхал — загадка. Но и он ничего не сделал. Дождались дембеля, теперь ничего не страш­но. И думать про ту "ханум" забудь. Всё было хорошо и запомни: я и ты, и никто больше.

Я понял суть разговора и мне стало не по себе, не верилось, что это делали нормальные молодые парни, что такое могло вообще совер­шаться людьми.

— Неужели закончился этот кошмар? — задавал я сам себе вопрос и не верил.

— Прошли границу! — сообщил вышедший из пилотской кабины лётчик. Сразу спало напряжение, люди радостно заулыбались. Сидев­ший рядом капитан-десантник достал из сумки выгоревший от яркого южного солнца повседневный китель и стал прикручивать к нему орден Красного Знамени. Когда бетонка понеслась под колёса, я молил, чтобы ничего не отвалилось у самолёта и он благополучно завершил свой по­лёт.

— Вот и всё! Будь ты проклята, война!

Капитан прощально пожал мне руку:

— Ничего, старина, главное, что мы всё-таки вернулись живыми, — и пошел, припадая на раненую ногу...

П О С Л Е С Л О В И Е.  В жизни у каждого — свое "спецзадание"

Ожидая рейса на самолет, я зашел в аэропортовское кафе. Си­девшая невдалеке компания, человек десять-пятнадцать, стала обращать на меня пристальное внимание. Потом один из сидевших, мужчина приблизительно моего возраста, подошел ко мне.

— Студент, я не ошибся, у тебя на груди орден? Скажи, в каком стройотряде такие дают, и я туда поеду, хочу такой же.

Он был немного "навеселе", поэтому, наверное, и спутал незнако­мую ему защитного цвета униформу военного советника, в которую я был одет, со студенческой, какую носили в то время стройотрядовцы. Желая побыстрее отвязаться, я ответил на вопрос:

— Да, здесь недалеко, по ту сторону границы — в Афганистане. Там такие дают. Поезжай, получишь.

— А чем вы там занимаетесь?

— Чем в стройотрядах занимаются: деревья садим, школы строим...

— Вообще, мы — с Украины, здесь — на экскурсии. Я работаю в институте. Каждое лето мы выезжаем со стройотрядами. Какая нам раз­ница куда ехать, лишь бы платили, а у вас там ещё и ордена дают. Под­скажи, куда нужно обратиться, чтобы туда направили? Ты из какого ин­ститута?

Я смотрел на него и злость закипала в душе. Мы говорили с ним на родном русском языке, но абсолютно не понимали друг друга. Он раз­дражал меня, как и все вокруг. Прошло два года войны, но передо мной стоял человек, у которого название воюющей страны не вызывало ника­ких эмоций. Он ничего о ней не знал. Сдерживая себя, чтобы не ударить в его тупую, пьяную морду, вышел из помещения.

Я ходил по улицам Ташкента, слышал громкие песни на узбекском языке, видел загоревшие, чёрные лица жителей и мне вновь казалось, что я иду по кабульским улицам и вокруг — враги. Они с ненавистью глядят на меня и выжидают только удобного момента... Я шел, озирался и чув­ствовал себя загнанным зверем. Руки машинально ощупывали карманы в поисках пистолета или гранаты. Хотелось бежать, стрелять, лишь бы быстрее покинуть эти тёплые места и остаться живым...

Когда-то, еще в Афганистане, я наивно думал: если живым вернусь домой, никого уже не буду бояться, что самое страшное я уже "отбоялся" там — на войне. Молодым был и наивным. Слова, сказанные на прощание капитаном-десантником: "Главное, что мы остались живы", — теперь казались не совсем верными. Остаться физически живым — это одно, а морально — совсем другое. Душманов заменили другие, не ме­нее подлые и коварные... Били и ранили они зачастую сильнее, чем те — на войне. И хоть не было в их руках оружия, и были они не в душманской одежде, а в цивильных костюмах или в военных кителях с больши­ми звёздами на погонах, они были страшнее и непобедимы, потому что в этой борьбе побеждал тот, у кого больше прав. В Афганистане мы мно­гому научились — и плохому, и хорошему. Самое главное: прошедшим войну офицерам были присущи честность, принципиальность, откры­тость, чувство собственного достоинства, стремление к справедливости. Казалось, что эти качества ничто не сможет изменить. Но служба в Сою­зе, пропустив сквозь свои жернова, заставила многих поступиться свои­ми жизненными принципами. В Союзе нужно было беспрекословно выполнять далеко не всегда понятные приказы, подчиняться, помалкивать и не иметь собственного мнения. "Афганцев" в войсках опасались, недо­любливали, говорили они зачастую не то, что хотелось слышать началь­ству, пытались ввести в учебный процесс боевой опыт, приобретенный на войне, часто вспоминали Афганистан и были попросту неудобными.

Конечно, были такие, кому соответствовало такое отношение, но их бы­ли единицы...

— Здесь вам не Афганистан, — часто приходилось слышать от больших и маленьких начальников, не побывавших там.

"Афганцев" ставили на место безжалостно, ломая и изгоняя из них всё лучшее, чему они научились там.

Когда я вернулся из Афганистана, меня пригласил в гости живущий в одном подъезде полковник, начальник службы армии. Хороший офицер, порядочный человек. Он и его семья помогали моей, когда я был на войне. Я уважал его, мы иногда вместе собирались за праздничным столом. Отношения между нами, несмотря на разницу в возрасте и служебном положении, были дружескими. Когда я пришел к нему, полковник достал бутылку дорогого коньяка, хрустальные фуже­ры, выставил на стол закуску. Потом, как-то тушуясь, спросил у меня:

— У тебя чья подпись стоит в орденской книжке?

— Секретаря Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе, — недоумевая, ответил я.

— У меня — тоже.

С этими словами он достал из шкафа стандартную красную коро­бочку, вынул из нее орден Красной Звезды и орденскую книжку. Волну­ясь, явно чувствуя себя неловко передо мною, рассказал, как в одном из гарнизонов Армии возникла критическая ситуация с банно-прачечным обслуживанием личного состава части. Тогда Командующий дал лично ему "спецзадание": возглавить и в указанный срок закончить строитель­ство бани в том гарнизоне. Потом возглавлял строительство, так назы­ваемого, "генеральского домика" в заповедной пограничной зоне. Везде с поставленными задачами справлялся успешно и в срок.

— Ты же знаешь, что и по службе у меня всегда все было хорошо, вот недавно и вручили. Давай, обмоем! — И он залпом выпил содержи­мое фужера.

Я ничего не имел против организаторских способностей и личных деловых качеств полковника, всегда радовался, когда в приказах Коман­дующего о поощрении личного состава Армии звучала его фамилия. Он, несомненно, был достоин самой высокой похвалы, даже награждения орденом, к примеру, "Знак Почёта", которым награждали офицеров за "целину" или любым другим, но только не Красной Звездой. Такими орденами на войне награждали погибших, воюющим они доставались дорогой ценой. И неужели возможно уравнять выполнение интернацио­нального долга и выполнение мирного "спецзадания"?!

Перед глазами стояли десятки красных коробочек, награды из кото­рых крепились на пропахшие потом, застиранные и выцветшие под па­лящим солнцем солдатские и офицерские хэбэ, отправлялись спецсвязью в военкоматы для вручения семьям погибших.

Я глядел на его, ничем внешне не отличающийся от моего, орден и думал, какой разной ценой они зарабатывались.

Раньше я не задумывался о наградах, но после Афганистана, видя на груди невоевавших офицеров колодки престижных орденов и медалей, стал думать о их моральной и человеческой цене. Думал о том, что каж­дому по-своему везло и везет в этой жизни и у каждого из нас в жизни — свое "спецзадание", а кто и как выполнил и выполняет его — рассудит Время, Бог и Совесть.

Как же получается, что, пройдя жестокие испытания войной, многие афганцы морально и физически сегодня гибнут. Погибают в этой мирной жизни, не сумев принять ее такой, какой она есть?

Проходят годы. События тех лет ежесекундно прокручиваются в памяти, словно кадры бесконечной кинопленки. Радость мирной жизни, о которой мы мечтали там, омрачалась разочарованием несбывшихся надежд. Ничто не радует. Иногда очень сожалею, что остался жив. Ме­чусь в поисках чудодейственного лекарства, чтобы облегчить свое физическое состояние и успокоить душу. Перепробовал все, только нет успо­коения мне, и с каждым днем все больнее и больнее на сердце. И виной всему — война и память о ней. А она, как раковая опухоль: знаешь, что конец будет лишь один и облегчение не наступит никогда. Дело только во времени и силе боли, которую испытывает больной в дарованные ему судьбой оставшиеся дни...