Когда они далеко за полночь вернулись в свой кабинет и стали укладываться, Митя спросил у Генки:

— Зачем он про медали заливал?

Генка с удивлением посмотрел на него:

— Ты думаешь, он по пьянке трекал? Как бы не так! Начальник штаба недавно нажрался и полковую печать забыл в сейф спрятать, так он всю ночь трудился — нашлепал на пустые листы печатей, а сейчас торгует ими — любую справку сделать может. А медали он только своим делает. Когда машинистка уходит домой, печатает представления, а потом вытаскивает из пачки лишние и всовывает свои, чтобы по количеству совпадало.

— Может, он врет и никуда никаких представлений не посылает? — усомнился Митя, вспомнив слова финансиста.

— Нет. Он если уж деньги взял, так обязательно представит. Это уж где-то выше не прошло: в дивизии или в армии. Там для этих бумаг куча инстанций, и каждая штабная сволочь может завернуть: «Нет, не пойдет, для медали такого подвига не хватит», его бы сюда, козла!

— Но ты ведь подвигов не совершал.

— Не совершал, так совершу, — Генка рассердился. — Не лезь не в свое дело. Строчи на своем драндулете, может, от замполита благодарность получишь. — Генка босиком подскочил к выключателю, и комната погрузилась в темноту.

После водки стало получше, но голова все еще немного побаливала. Он подумал о тех, чьи представления секретчик выкидывал из стопки. «Люди в рейдах ползали, а он их медали штабистам отдал. Интересно, а орден у него купить можно?» Он вспомнил, что давно не писал матери. Днем было некогда, а вечером хотелось сходить в кино. Ему было стыдно, но он никак не мог перебороть в себе лень, которая накапливалась за день от бесконечных бумажек. Та девушка все никак не выходила из головы. Он решил, что завтра обязательно напишет хорошее длинное письмо матери, и уснул.

Выпал снег. Он лежал рваными дорожками на скользкой земле и сочился тоненькими ручейками вниз по склонам. Небо над Кабулом затянуло скребущими по горам лилово-серыми набухшими тучами, которые ходили взад-вперед над городом и лениво стучали и стучали по крышам редкими каплями. Почты из Союза не было вторую неделю.

В штабе маялись без писем и время от времени посматривали на закрытое окошечко полковой почты и съежившихся под плащами часовых, шагающих вдоль модулей с торчащими горбами автоматов.

Митя утешал себя тем, что получит сразу много писем, запрется один в кабинете, когда все уйдут в кино, и будет читать, читать, вдыхая впитавшийся в тетрадные листочки сладкий аромат дома.

В тот день, когда в тучах появились прорехи и сквозь них выглянуло бледно-голубое переболевшее небо, капитан Денисенко привел грязного мокрого чижика с бритой головой и огромными ушами, представил: «Художник!»

Митя, напуганный рассказами Базиля о зверском характере своего шефа, первое время трепетал и вытягивался перед ним, но потом понял, что капитан хоть и орет, выкатывает красные от ярости глаза и шевелит тараканьими усами, ничуть не страшнее других начальников и успокаивается очень быстро, если смотреть ему в рот.

Денисенко впихнул художника в кабинет к замполиту, зачем-то захлопнул дверь и заорал: «Гениальный парень! Я застукал его, когда он делал наколки дембелям, и понял — замполиту не хватает художника. Это же Рембрандт, Гоген, Репин! Вы только посмотрите, какие наколки!» Денисенко зашуршал бумажками. «Он нам всю наглядную агитацию обновит, стенды намалюет. Намалюешь? Как миленький намалюет, а мы его за это от роты избавим». Замполит что-то невнятно пробурчал, и художник, выпихнутый рукой Денисенко, предстал перед Митей. Вид у него был довольно жалкий.

— Сколько отслужил? — спросил Митя, не отрываясь от машинки.

— Осеннего призыва, — чуть слышно пролепетал художник.

— Когда умывался последний раз?

Художник пожал плечами.

— Ладно, хватай мыло и дуй в баню. Сегодня как раз банный день; вымоешься, выстираешься, тогда придешь.

Заглянул Генка. Увидев художника, он подошел к нему и боднул головой.

— Фамилия?

Художник вытянулся, как мог, и выпалил:

— Козлов!

— Имя?

— Сергей!

— Кру-гом! Через окно шагом марш!

Козлов послушно шагнул к окну, открыл его и перелез через подоконник. Митя покрутил пальцем у виска и показал на закрытую дверь кабинета. Генка только махнул рукой:

— Ерунда! Чижиков воспитывать надо. — Он подкрался к запертой двери и стал подслушивать.

Он показал большой палец и прошептал:

— Денисенко опять в Союз собрался. Замполита уламывает, золотые горы обещает. — Он нагнулся к Мите и возбужденно выдохнул: — Одного из нас он возьмет в Союз!

Сердце тут же захотело выскочить из груди. «Он должен взять меня, а не Генку. Тому и так хорошо живется: бегает по складам, делает деньги, пьет, жрет, толстеет. А я тут работаю за двоих — света белого не вижу. И потом, Денисенко считает меня своим адъютантом — должен взять».

Как только Денисенко вышел из кабинета, оба бросились к нему, вопя в голос:

— Товарищ капитан, товарищ капитан!

Денисенко засмеялся, а за ним и замполит:

— Подслушали, писарюги! Будем играть честно. Я возьму в Союз того, кто может достать, — Денисенко стал загибать пальцы, — много гуаши, много карандашей, много ватмана, ну и других бумагомарательных принадлежностей.

— За свои? — поинтересовался Митя.

— А как же. Хочешь в Союз — плати за проезд.

Митя сник. Мать всегда еле сводила концы с концами, и если бы не Сергей Палыч…

Капитан Денисенко вышел, а Генка постоял минуту в нерешительности и выбежал вслед за ним.

Митя опустился на стул, ничего не видя перед собой. «Дурак! Упустил такую возможность! Ну, подзанял бы у кого-нибудь из друзей, купил бы этому Денисенке вагон краски и ватмана, зато побывал бы дома. Эх, мама, что же ты меня жить-то не научила, не рассказала, что лукавому легче?» На глазах закипели слезы, и он, чтобы окончательно не расплакаться, принялся яростно барабанить по клавишам машинки, печатая какой-то мифический отчет о культурно-массовой работе.

«Здравствуй, милая моя мамочка! Вот и пришла настоящая зима, конечно, не такая, как у нас, с метелями и морозами под сорок, но все-таки настоящая, со снегом, с замерзшими лужами. Снег, правда, быстро тает, но уши и ноги обмерзают, пока стоишь на плацу во время развода. Ты только не беспокойся насчет одежды, ничего посылать не надо, у меня есть шерстяные носки и теплая кофта на случай холодов. Говорят, что ниже минус пять не опустится, так что проживем, не волнуйся.

В командировки нас больше не посылают, Сидим в полку, едим, спим, ходим в наряды да в караулы. При первой же возможности сфотографируюсь и вышлю тебе фотку, сама увидишь, как я поправился на казенных харчах. Прости, что так долго не писал тебе. Очень устаю на службе. Меня ведь теперь поставили заместителем командира взвода — денег получаю больше, но и требуют с меня не так, как раньше, за весь взвод отвечаю.

А особо писать не о чем, служба есть служба: однообразная и скучная, знай тащи ее на себе да хлебай кашу из котелка.

Обещаю, что теперь буду писать чаще, и ты пиши и не болей. Передавай привет родным и близким, кого увидишь.

Крепко целую и обнимаю тебя, твой сын Дима».

Денисенковская командировка не удалась из-за начальника штаба. Тот поссорился с замполитом и, когда нужно было подписывать командировочное удостоверение, сказал, что комиссары слишком часто шастают в Союз, и не подписал. Генка чуть не плакал от досады и три дня крыл начальника штаба последними словами. Он, оказывается, написал домой, и там готовились к встрече: пекли пироги, покупали водку.

Художник прижился у них в штабе. Днем по приказу замполита он сидел в пустующей комнате офицерского модуля и делал наглядную агитацию: поправлял старые стенды, рисовал новые, а вечером приходил в штаб с котелками, набранными в офицерской столовой. Они ужинали, потом художник мыл посуду, прибирался в кабинетах.

Генка гонял Козлова как мог. Стоило художнику показаться на глаза, как Генка менял свой естественный голос на командирский и начинал придираться: где шлялся, почему пюре мало набрал, почему руки от краски не отмыл, почему в кармане хлебные крошки? Он каждый день раздавал ему тычки и подзатыльники, приговаривая, что в роте его давно бы уже убили за «шлангование». Митя к художнику не придирался, но в первый же день усадил его за машинку, чтобы, если дадут ночную работу, было на кого свалить.

По вечерам, когда Генка с Митей уходили в кино или в гости, Сергей сидел за машинкой и, тупо глядя на лист бумаги, бил двумя пальцами по клавишам, учась печатать.

После неудачи с уголками Генка редко исчезал из кабинета по ночам, а если и исчезал, то брал с собой Козлова. У Мити, как он сказал, рука несчастливая. Генка посоветовал ему заняться самым легким и безопасным бизнесом — продажей бачам конфет и печенья из «чекушки».

Митя долго собирался к забору и каждый день откладывал свой поход, придумывая всякие веские причины, но в конце концов решил рискнуть. Ему было стыдно покупать целый ящик конфет, поэтому он купил двадцать пакетов югославской «Боны» и, когда роты, крича строевые песни под духовой оркестр, промаршировали к столовой (обычай, заведенный привыкшим к союзным порядкам замполитом), он побежал к забору. Там паслось несколько бачей. Мальчишки, сидя на корточках кружком, играли в какую-то игру, постоянно ссорились и толкались. Митя присвистнул, и бачи бросились к нему, расталкивая друг друга:

— Чего надо? Что хочешь?

Митя достал пакет из-за пазухи, показал:

— Двадцать пакетов продаю.

Самый рослый кудрявый парень прикрикнул на орущих конкурентов, которых понять было невозможно.

— Сто пятьдесят.

Митя заранее вычислил, что должно быть не меньше ста семидесяти, и мотнул головой:

— Не пойдет. Сто восемьдесят.

Парень присвистнул:

— Никто больше не даст. Сто пятьдесят.

Митя занервничал. Торг может затянуться, а если появится часовой… Он вспомнил о грузине, который их задержал, и сбавил цену:

— Сто семьдесят.

— Сто шестьдесят только шурави даю. Всегда мне продавать придешь, — парень протянул руку за пакетами. — Давай.

Митя решился на сто шестьдесят, но пакет спрятал за пазуху и из осторожности даже отодвинулся от забора.

— Сначала афгани принеси.

Парень всплеснул руками:

— Не веришь, да? Я много денег больше дал, а ты не веришь!

Митя поколебался немного, но потом вспомнил о танковом аккумуляторе и решительно сказал:

— Сначала деньги.

Парень вздохнул и вытащил из кармана рубахи тряпицу, в которой была завернута солидная пачка замусоленных афгани, отсчитал несколько бумажек и протянул их через забор:

— На, бери.

Митя взялся за деньги, но парень держал их крепко и не отдавал.

— Пакеты давай.

Митя свободной рукой залез за пазуху и один за другим передал парню двадцать пакетов, только тогда тот отпустил деньги.

— Всегда продавай мне. Придешь, проси Фараха позвать. Они сбегают.

Бачи похватали пакеты и всей ватагой потащили их сдавать в дукан.

Митя только сейчас почувствовал, что взмок от напряжения. Он закурил и стал дрожащими пальцами пересчитывать бумажки. Оказалось: сто пятьдесят афгани, причем две бумажки были склеены липучкой, а одна вообще оказалась иранской. Митя, чертыхаясь, побрел в штаб.

Козлов с Генкой ерзали ложками по дну котелка с супом. «Ну как?» — с набитым ртом спросил Генка. Митя ему все рассказал. Генка так прыснул, что изо рта полетели непрожеванные крошки. Он подавился, и Козлову пришлось долго хлопать его по спине.

Раскрасневшийся Генка сказал, что при удачном раскладе можно было взять все двести и что таким лопухам, как Митя, нечего делать у забора, надо учиться у старших товарищей, а деньги надо заставлять показывать, и каждую бумажку — на свет. «Век живи — век учись, — заключил Генка. — А рваные я обменяю. Давай сюда все бабки».

Через полчаса он принес новенькие хрустящие чеки, всего оказалось сорок с полтиной. «С меня бакшиш», — пообещал Митя, перетянул деньги резинкой и засунул поглубже во внутренний карман. Он решил, что со следующей получки купит кожаный «дипломат» и, вообще, потихоньку начнет готовиться к дембелю.

Новый год был сухим и теплым. Снег сошел, и только на верхушках гор лежали рваные по краям яркие сахарные шапки.

Все офицеры смылись, кто в армию, кто в дивизию, и остался только один комсомолец, который, как сам говорил, устал от всяких пьянок и Клав, заканчивающихся пальбой и драками. Он откопал в клубной каптерке телевизор и велел утащить его в комнату. Телевизор, как ни странно, показывал, причем неплохо: ловил и Союз и Кабул. Комсомолец пригласил их к себе на «огонек». Они, конечно, обрадовались, но Козлова решили с собой не брать. На него не хватало кровати, а тащиться в Новый год вдвоем на одной койке с чижиком не хотелось.

У них все было заранее припасено. За два часа до Нового года они приволокли два полных вещмешка продуктов. Генка даже умудрился достать арбуз, чем очень гордился: «Да нашим офицерам такой стол и не снился. Генералы, и те хуже жрут». Много они пить не стали — боялись комсомольца, хотя кишмишовкой, закупленной Генкой, можно было упиться вусмерть.

В двенадцать часов небо над Кабулом высветилось тысячами ракет. Вверх, перекрещиваясь и исчезая в темной синеве оттаявшей ночи, красными штрихами полетели звонкие трассеры. В парке на бронетранспортерах заработали пулеметы, по горам и городу прокатилось отраженное эхом «ура». Пьяные писаря высыпали в коридор. Тискали друг друга, целовались, смеялись, пели песни. Дежурный по полку выскочил из своей комнатушки, но ничего не сказал, а только пригрозил кулаком и хлопнул дверью. «Еще бы! Такой праздник, а ему нельзя, и часовому у знамени нельзя, и караулу, и всем, кто тащит службу». Митя невольно вспомнил Новый год в учебке, когда, измученные суточным нарядом по столовой, они приползли в роту, где их ждал стол с газировкой, засохшими булочками и лежалыми конфетами. На праздник собирали деньги, но сержанты, судя по их довольным рожам, заначили деньги себе на водку и отделались самой что ни есть дешевкой. Измученные курсанты немного поклевали со стола и завалились спать, хотя разрешено было негромко веселиться и смотреть телевизор до утра.

Когда хмель немного выветрился, они пошли к комсомольцу на «огонек». У того на столе стояла початая бутылка сухого вина, полупустая банка кабачковой икры, на бумажке лежал кусок сыра. Генка торжествующе улыбнулся и подмигнул Мите: «Что я говорил!»

Митя смотрел на телевизионный калейдоскоп лиц и плохо понимал, что происходит на экране. Он вспоминал большую двухметровую елку, каждый год появляющуюся в квартире у деда, с огромными разноцветными шарами, которые таинственно светились и покачивались в темноте на вздрагивающих ветках, а с веток мягко сыпались на пол высохшие иголки. Он вставал с постели и босыми ногами топал к елке, когда все еще спали — очень хотелось взять подарок, спрятанный за ватным Дедом Морозом. Было темно, завороженный и испуганный мерцанием шаров и шелестом иголок, он стоял и переминался с ноги на ногу, чувствуя, как по щиколоткам гуляет холодок, не решался подойти поближе. Ему чудилась среди веток ведьма с костлявыми скрюченными руками, и как только он подойдет ближе — она схватит его. Когда он представлял себе сгорбленную старуху с горящими глазами и огромным носом, холодок поднимался вверх, и он с воплем бежал в бабушкину комнату, где стояла деревянная самодельная кровать. Бабушка вскакивала с постели и прижимала его маленькое щуплое тельце к своему, большому и горячему, гладила по голове и, шумно дыша, шептала в ухо: «Что ты, родной? Что ты, маленький? Не бойся, бабушка с тобой, она тебя никому в обиду не даст. Спи, мое солнышко, спи, мой ласковый». Она укладывала его в кровать, накрывала теплым одеялом и долго сидела на краешке, гладила волосы и пела колыбельную — длинную нескончаемую песню, от которой закрывались глаза и приятная дремота охватывала тело. Он никак не мог вспомнить слов колыбельной, но ее большое горячее тело он помнил и даже тогда, когда стоял в черном тесном костюме у бабушкиного гроба, не верил, что ее тело может быть другим: застывшим, втиснутым в узкий, обшитый тряпкой ящик, и он не плакал; все плакали, даже отец украдкой вытирал уголки глаз, а он — нет; и когда мягкие комья посыпались на крышку, ему почудился шелест облетающей хвои.

Генка растолкал его. Утренний свет заливал комнату. Трещал невыключенный телевизор. Проснувшиеся мухи кружились над остатками новогоднего ужина. Капитан спал, уткнувшись носом в подушку.

Они выключили телевизор и на цыпочках вышли, плотно прикрыв за собой дверь.

«Лучше в штабе доспим, — предложил Генка. — Еще проснется — заставит убираться, а так Козлова пошлем».

Серега спал за столом, подложив под голову пустой вещмешок. Генка рассмеялся.

— Смотри, — он поднял с пола два пустых пакета из-под кишмишовки. — До чего оборзел — нализался без нас! — Он не удержался и дал Козлову подзатыльник: — Вставай, скотина, алканавт проклятый!

Козлов поднялся, хлопая глазами:

— Виноват, с Новым годом. — От него за версту несло перегаром.

Генка пару раз ударил в живот.

— Совсем бояться перестал, служба медом показалась!

Козлов тут же протрезвел.

— Да я что! Да это не я! Когда вы ушли, приперся Гриша из техчасти, залез в шкаф и увидел кишмишовку: «Давай да давай отметим Новый год». Он обещал два пакета принести.

— А почему ты позволяешь по шкафам у замполита лазать? — Митя тоже не удержался, дал Козлову по шее.

Козлов захныкал:

— Да я что, я не позволял. Он — черпак, а я — чижик.

В общем, как ни крути, а продолжать праздник было не с чем. Генка пообещал Козлову, что тот еще долго будет расплачиваться за свои грехи, и пошел искать выпивку.

Четыре дня писарей никто не трогал. Офицеры гуляли, и штаб вымер. Митя начинал маяться. Погода опять испортилась: полил бесконечный, нагоняющий дремоту дождь. Он шел целые сутки и в конце концов пробил крышу и закапал замполиту на стол; пришлось срочно заклеивать набрякший потолок плакатами, призывающими крепить воинскую дисциплину и хорошо нести службу, но это мало помогло — мутные капли упрямо просачивались сквозь толстый слой бумаги и долбили столешницу, разбрасывая по кабинету брызги.

Генка выполнил свое обещание насчет расплаты. Третьего вечером, когда дождь немного поослаб, он вызвал Козлова в коридор и о чем-то с ним пошептался, потом вернулся в кабинет, вытащил из-за шкафа автомат и вручил его Сереге: «Держи, только в крайнем случае. Если что, мы ничего не знаем, сам пошел».

«Опять на дело подрядил, — подумал Митя, заставляя себя вчитываться в статью из „Коммуниста Вооруженных Сил". — Раньше хоть без оружия обходилось».

Только ночью, ложась спать, он вспомнил о Козлове: «Куда ты его услал?» Генка многозначительно хмыкнул: «Он знает». Митя повернулся на бок и уснул.

Его разбудил стук в окно и топот Генкиных ног. Повеяло холодком, и вспыхнул яркий электрический свет.

— Вставай, Козлов пришел!

Митя соскочил со стульев, превозмогая острую резь в глазах, увидел раскрасневшегося Козлова с вещмешком в руке и заляпанных грязью сапогах:

— Ты откуда? — Козлов развязал вещмешок.

— Вот! — и высыпал на стол блестящую груду вещей: кассеты, электронные часы, зажигалки, солнечные очки, бижутерию, сигареты.

— Что это?

Дверь распахнулась, и вошли Генка с Гришей.

— Поделитесь, комиссары? — спросил Гриша и, не дожидаясь ответа, принялся рыться в вещах. — Кассеты вам все равно не нужны. Один «Омакс» я беру себе, еще вот эти дамские для мамаши. Остальное делите.

Генка подошел к столу и разделил вещи на две кучи поровну.

— Бери, — предложил он Мите. — Да не бойся ты! Спрячем так, что никто не найдет. Домой с подарками поедешь.

Гриша уселся за замполитовский стол и стал рассказывать, как все здорово получилось. Они угнали тачку и поехали в другой район, чтобы не засветиться. Он давно присматривался к этому двухэтажному дукану, однажды они с зампотехом ездили туда за покупками. Замочки оказались ерундовые, и они неплохо пошуровали. То, что на столе, это так — мелочь. Джинсы, дубленки, магнитофон они пока спрятали в дизельной, жаль, что больше взять не смогли, не хватило рук, надо было бы по второму заходу, а тут эта старуха высунулась из-за дувала и заорала. Пришлось срочно сматываться, а на полдороге заглох мотор. Гриша вытащил из кармана пачку «Ричмонда», щелкнул зажигалкой-пистолетиком:

— Надо для следующего раза дукан подыскать.

— Пойдешь с нами, Димос? — спросил Гриша. — Трусишь? Ну ладно, пусть тогда ваш чижик ходит. Он вроде парень ничего.

Митя завернул свои вещи в газету, даже не посмотрев, что там. Он решил, что утром выкинет сверток на помойку. Ему было страшно. Пока Гриша обстоятельно и спокойно рассказывал о деле, Митя дрожал то ли от холода каменного пола, на котором он стоял босыми ногами, то ли от страха, что в дверь постучат.

Генка нацепил на руку электронные часы и, зевнув, сказал:

— Ладно, Гриша, утро вечера мудренее. Надо будет решить, как вещи домой переправить.

Он не выбросил сверток, как собирался. «В конце концов, я тут ни при чем, и потом, подарки и правда хорошие, где еще такие достанешь». На всякий случай он засунул сверток в корзину с мусором, если что — выкинет.

Генка показал ему джинсы «Лондон бридж», которые собирался отправить в Союз. Джинсы были давнишней мечтой Димы. Он даже копил деньги, но потом матери срочно понадобилось дорогое лекарство, и ему пришлось отдать все свои сбережения.

— А еще одни есть? — спросил он, у Генки.

— Есть, да не про твою честь.

— Слушай, Генк, сделай мне джинсы. Возьми взамен барахло, которые ты мне дал.

— Нет, не возьму, — Генка немного подумал. — Ладно, сделаю тебе джинсы, а ты за это с Гришей сходишь. Идет?

Митя растерялся, он не ожидал такого поворота дела.

— Нет, не могу.

Джинсы были шикарные. Они ласково синели под полиэтиленом.

— Я подумаю.

— Как хочешь. — Генка взял пакет и вылез в окно. — Гриша их за тыщу собирался продавать.

«Ладно, схожу. Двум смертям не бывать… Их небось не поймали. Тем более Гриша — парень деловой, не пропадешь, да и оружие есть».

Генка быстро нашел офицера, собиравшегося в Союз. Его собственный начальник — комсомолец — заменялся, и на его место уже приехал молоденький безусый лейтенант. Генка дал своему капитану бакшиш: набор французской косметики для жены и музыкальные часы, а тот обещал переслать джинсы по адресам.

Дело было на мази. Они решили отметить свой успех и заставили Козлова рисовать две десятки, чтобы на них взять три пакета кишмишовки (у Козлова деньги получались еще лучше, чем у Базиля).

Митя собирался идти к забору, когда дверь распахнулась и в кабинет стремительно вошел Денисенко. Он уставился на Митю, выкатив глаза: «Иди за мной, писарчук!» Судя по тону, предстоял крупный разнос.

Денисенко завел его в свою комнату и закрыл дверь на ключ. Он припер его к стене и прошипел, брызгая слюной:

— Дуканы грабите, гаденыши! — Митя побледнел:

— Что вы, что вы, товарищ капитан. Мы ничего не грабим. — Он не узнавал собственного голоса.

— А откуда у этого долбаного комсомольца взялись джинсы, часы? Он мне все рассказал, как вы ему бакшиши давали, чтобы он ваши вещи в Союз отправил. А ну говори, откуда взяли?!

— Да мы нашли, кто-то спрятал, а мы нашли, — пролепетал Митя.

— Врешь! — Капитан навалился на него животом. — Много нашли? Много?!

— В штабе пакет, — прошептал Митя.

— И ты!.. — капитан задохнулся от возмущения. — И ты до сих пор мне ничего не сказал! Я тебя из роты вытащил, я тебя человеком сделал — у замполита полка работаешь, а ты мне в благодарность — ни слова, ни полслова! Ну пригрел на груди змею! — Капитан зарычал и стал ходить по комнате, расшвыривая попадавшиеся на пути стулья. — Ты еще стоишь, ублюдок! Бегом за свертком!

Митя пулей вылетел из модуля.

Слава богу, сверток был на месте.

— Что случилось? — спросил Генка, с удивлением глядя на копающегося в корзине Митю.

— Денисенко! — больно выдохнул Митя.

— За жабры взял? — Генка надел панаму. — Пойдем вместе. Надо было ему тоже бакшиш дать. Не сообразил!

Денисенко выхватил сверток и высыпал содержимое на кровать. Глаза у него лихорадочно заблестели, и он стал перебирать вещи: «Неплохие часики — Нинке пойдут. Зажигалки мне ваши сдались, хотя нет, друзьям подарю», — бормотал он.

Митя с Генкой терпеливо ждали. Наконец Денисенко сгреб все в кучу, выбросив зажигалку: «Бери! В следующий раз что найдете — мне тащите».

Когда они уходили, Денисенко погрозил пальцем: «Смотрите мне, искатели! Если узнаю, что замешаны, сразу посажу».

На улице Митя немного опомнился и решительно сказал:

— Ты как хочешь, а в Кабул я не пойду.

— Как не пойдешь? — удивился Генка. — Уговор дороже денег.

Вид у Мити был очень решительный, и Генка принялся его упрашивать: «Этого шакала испугался? Да ты видел, как у него от жадности глаза заблестели? Это он только так пугал — на пушку брал. Он теперь молчать будет, потому что с нами завязан».

«Точно, шакал. Больше для него ничего делать не буду. Пусть сам пашет, а я не нанимался за него всю работу делать. Шиш ты у меня получишь!»

А ночью постучал Гриша. Митя взял автомат, разбудил Козлова, и они вылезли в окно.

На улицах было темно. Они шли вдоль глухих стен и прислушивались. Где-то вдали, в другом квартале, брехали собаки. Они долго петляли по закоулкам, пока не вышли к дукану — большому двухэтажному зданию с тяжелыми засовами и мощными замками на дверях. Над входом горел фонарь. Козлов подсадил Гришу, и он выкрутил лампочку. Гриша показал Мите, что нужно встать на угол и следить за улицами.

Митю била дрожь. Он передернул затвор и испугался: клацающий металлический звук, казалось, отдался в другом конце города.

Гриша вынул из-за пазухи ломик, и замки заскрежетали. «Ой-а! — Ломик звонко упал и покатился. Гриша тряс руками. — Вот сука! У него замки под током!» Гриша поискал фонарем провод, но не нашел — проводка была сделана изнутри.

«Ни у кого резины нет? — Гриша погрозил дукану кулаком. — Ладно, я до тебя в следующий раз доберусь».

Козлов подобрал ломик, и они пошли несолоно хлебавши.

Дрожь никак не унималась. Он очень надеялся, что они пойдут к полку, но Гриша свернул в сторону. Они вышли на улицу, заканчивающуюся пустырем. Гриша подошел к крайнему, утонувшему в темноте дукану: «Здесь». Митя опять встал на углу, а Гриша стал возиться с замками.

Послышался скрип дверей и шепот Гриши: «Шлем, сюда. Козлов, оставайся на стреме». Митя и протиснулся в узкую щель. Гриша прикрыл дверь и провел фонариком по полкам. «Черт! Невезуха какая! Продуктовый дукан оказался! Ладно, давай здесь шмонать». Он зажег стоящий на прилавке фонарь, высветивший ящики с кока-колой, мандарины сияющей оранжевой горкой, наваленные пачки печенья и сигарет и еще много всякой мелочи и трухи.

Гриша отыскал мешок, и они набили его продуктами. Митя взялся было за ящик с кока-колой, но Гриша покрутил пальцем у виска: «Ты что? На весь город будешь звенеть». Они нашли посудину — большую эмалированную кастрюлю, ополоснули бутылкой кока-колы и вылили в нее два ящика: Митя открывал бутылки, а Гриша опрокидывал их в кастрюлю.

Мите показалось, что прошло полночи, пока они возились с этими чертовыми бутылками. Дрожь прошла, но холодящий позвоночник страх сидел крепко и заставлял прислушиваться к малейшему шороху. Наконец последняя бутылка выбулькала в кастрюлю. Гриша загасил фонарь, и они выволокли свою добычу на улицу.

Козлов сидел на корточках, вжавшись спиной в доски дукана. «Я думал, вы там уснули». — «Держи», — Митя передал ему кастрюлю с кока-колой.

В полк возвращались бегом. Козлов пер кастрюлю на вытянутых руках и поминутно просил остановиться. Гриша торопил: «Надо успеть до смены караула!» Они остановились только у дороги, идущей вдоль забора части. Тяжело топая ногами, подбежал Козлов. Его пошатывало, со лба скатывались крупные капли пота.

Послышался шум мотора. Гриша махнул рукой: «Назад!» Они добежали до первого попавшегося переулка и вжались в стену. Мимо них на медленном ходу прошла дежурная машина, шаря фонарем по сторонам. Они подождали, пока машина свернет на другую улицу, и побежали.

Генка был явно недоволен. Он щурился от света и ворчал:

— Вы что, офонарели, так рисковать из-за хавки? Мало я со склада таскаю или голодные?

— Заткнись, гундос! — оборвал его Гриша. — Лежишь тут, дрыхнешь! Советчик нашелся! Что нам, пустыми возвращаться?

— Ладно, — сразу смирился Генка. — Давайте пожрем.

Гриша высыпал содержимое мешка на стол. В разные стороны разбежались рыжие шары мандаринов.

— Налетай!

Скоро тяжелый запах Генкиных портянок был вытеснен мандариновым, сочным и острым, заполнившим весь штаб. Они черпали кока-колу кружками и смеялись над тем, как Козлов тащил кастрюлю.

Митя отвалился от стола, когда почувствовал, что еда стоит в горле и пихать больше некуда.

Гриша, собирая в мешок продукты для своих технарей, сказал:

— Я парень настырный. Завтра достану резиновые перчатки и снова пойду. Кто со мной?

Генка вопросительно посмотрел на Митю.

— Нет, с меня хватит. Мы ведь договаривались на один раз.

— Тогда ты пойдешь, — Генка уперся жестким взглядом в Козлова. — Нажрался, скотина! Дорвался до бесплатного! Смотри, вернешься без японской тачки, загоняю!

Гриша засмеялся:

— Если дело выгорит, на всех хватит. Зампотех говорил, у Азиза до миллиарда не хватает. И нашим и вашим помогает, сволочь! Его ХАД за задницу взял, подозревали в связи с душманами, так откупился, торгует как ни в чем не бывало.

Генка заворочался на стуле.

— Я, пожалуй, тоже пойду. Только ты не думай, Димос, я с тобой делиться не буду, раз ты так долги отдаешь.

— Мы же договаривались — один раз! — завелся Митя.

— Я не виноват, что вы пустые пришли.

— А я виноват?

Они вскочили, готовые вцепиться друг в друга. Гриша присвистнул:

— Мне такие горячие не нужны. Я лучше своих технарей возьму да Козлова — он хоть зря не орет.

Митя сел, но обида пульсировала в висках, не давая успокоиться.

Второй батальон вернулся из рейда. Чесали недалеко от Кабула, говорили, что взяли много бакшишей и «особисты» на обратной дороге устроили шмон, но все равно много провезли. Батальон ходил с набитыми жвачкой ртами и вонял импортным одеколоном.

Из писарей всегда двое-трое ходили с комендантским взводом, и Митя решил заглянуть к строевикам — узнать подробности.

Дверь была заперта. Он приложился ухом к прохладной краске. Слышалась возня, чирканье спичек. «Бакшиши делят. Сейчас я их обломаю. — Митя стукнул в дверь кулаком и крикнул властным голосом: „А ну, открывайте, писарюги!" За дверью засуетились. Щелкнул замок. Митя толкнул дверь и засмеялся: „Ну как обломчик?" В ответ строевики покрыли его трехэтажным матом.

В комнате стояла завеса табачного дыма. „Дышать нечем, — сказал Митя. — Чую по запаху — „Ричмонд". Угостите пачкой". Строевики засмеялись: „Ричмонд", „Море" — на любой вкус, садись с нами покури». Дверь закрыли, и на столе появилась фольга, свернутая желобком. Худой сержант достал из кармана пакетик, ручку и монетку, отполированную с одной стороны до зеркального блеска. «Сначала посмотри, как это делается, — он высыпал на фольгу серый порошок из пакета, монету засунул в рот и прижал языком к зубам. — Поджигай». Вспыхнула спичка. На прогретой фольге порошок превратился в большую коричневую каплю, забегавшую по желобку. От нее струился дымок-кумар. Сержант тянул его через трубочку, пока спичка не погасла. Тогда он вынул изо рта монетку и щелкнул пальцами. Ему протянули сигарету, он сделал глубокую затяжку, «закусил». На зеркальной поверхности монеты белел налет. «Чистоган, — объяснил сержант и спичкой соскоблил пыльцу на фольгу. — На, попробуй руинчика».

«Один раз можно. Узнаю, за что Вовка погибает».

Затянуться так сильно и долго, как это делал сержант, Мите не удалось, и часть кумара ушла в потолок. Эльдар, писарь из строевой части, заругался: «Ты нам весь руин изведешь, поучись сначала!» Вторая затяжка была более удачной, а в третий раз он затянулся так сильно, что в глазах пошли круги и в голове зазвенела тонкая струна, и, чтобы не упасть, он опустился на стул. Мгновенно руки сделались неподъемными и ватными. Это были не его руки. Он с удивлением шевелил пальцами и не чувствовал их шевеления. «Это ничье, — решил он. — Свои руки я отрубил пишущей машинкой. Какой ужас! Всего три затяжки, а крыша улетает, ее сносит ураган. У-у-у — сильный ураган сдувает со стула. Надо вцепиться в спинку, а то сползу. Пусть сдувает вместе со стулом. Эльдар показывает на трубочку и спрашивает, что я хочу. Чего я хочу? Нет, руина я больше не хочу. Я лучше войду в дом, полежу на диванчике, пока совсем не раскис в этой духоте». Он поднялся и, задевая углы столов, пошел к выходу. По пути он глянул на себя в маленькое зеркальце над столом — белое известковое лицо с пустыми глазами. «Это не я». Он кое-как добрался до своего кабинета и рухнул на стул.

Генка сразу понял, в чем дело. «Обкурился. Смотри, подохнешь от руина. Строевики уже давно долбят». Он плохо понимал, что говорит Генка. Ему казалось, что наступила ночь, а Генка все еще болтает чепуху, никак не может успокоиться и мешает ему спать. Да, нужно немедленно уснуть, и сразу станет хорошо, и исчезнет подступающая к горлу тошнота. «Больше никогда этой гадости в рот не возьму».

Он зашел в кабинет замполита, составил вместе стулья и улегся, поджав ноги. Генка некоторое время еще что-то говорил, но он его уже не слышал.

Замполиту Генка объяснил, что Митя за ужином наелся испорченных консервов, всю ночь его рвало, и только под утро заснул. Замполит посмотрел на мученическое, бледное лицо Мити и сказал: «Ладно, пусть спит, а когда проснется — надо отпечатать представления к наградам. Эта сучка, секретарша, отказывается работать, у нее, видите ли, сегодня выходной! Я, конечно, права не имею без допуска вам такие бумаги давать, но другого выхода нет. Секретчик один не справится».

Когда замполит ушел, Генка стал расталкивать Митю.

Он открыл глаза и первое мгновение совершенно бессмысленно смотрел на Генку, потом соскочил и побежал к окну. Он долго натужно хрипел, согнувшись пополам, но ощущение тяжести, подступающей к горлу, так и не исчезло.

Митя плюхнулся на стул и с ненавистью посмотрел на лежащую перед ним кипу представлений, написанных командирами подразделений разномастными корявыми почерками.

— Дурак ты, — добродушно сказал Генка. — Прежде чем курить, у меня бы спросил. Они ведь ни до, ни после ничего не жрут. Бесполезно — все назад выйдет, а ты полкотелка супа стрескал, а потом пошел себя травить. Чижик ты, жизни не знаешь.

Митя обиделся на «чижика», но ничего не сказал, а только ожесточенно забарабанил по клавишам. Генка покрутился, покрутился рядом, потом склонился над ним и тихо попросил:

— Напечатай на меня, а? Чего тебе стоит.

Он вспомнил, как Генка рассказывал, что приходится выкидывать представления.

— Нет, не проси. Человек в рейде под пулями ходил, а ты вместо него медаль получишь.

— А тебе-то что? — заорал Генка. — Ты, что ли, ходил под пулями? Сам, поди, харю на моих харчах отъел, джинсы за просто так домой отправил, а теперь помочь не хочешь!

Генка порылся в кипе представлений и вытащил свое:

— Ладно, я к секретчику пойду. Он хоть и деньги берет, но не такое дерьмо, как ты. — В дверях он добавил: — Попросишь у меня еще чего-нибудь.

«Сволота! Успел-таки всунуть свое представление. Понял, что замечу — сам раскололся».

Митя порылся в корзине с мусором и нашел там обрывки тетрадного листочка. Он долго раскладывал мелкие кусочки, пока наконец не получилось. Рядового Файзуллаева командир роты представлял к «Красной Звезде», у того было тяжелое ранение. Именно с этого представления он и начал.

Было далеко за полночь, когда последний лист представлений был отпечатан. Ни художник, ни Генка так и не появлялись. «С Гришей ушли», — подумал он спокойно.

Митя стукнулся в техчасть — закрыто, в строевую — закрыто, наконец в финчасти щелкнул замок, и он увидел Генку, пьющего крепкий чай.

— Извиняться пришел? — язвительно спросил финансист.

— Вот еще!

— Друзьям надо помогать, — финансист показал свои выщербленные зубы. — А то нехорошо получается — службу вместе тащите, он тебе помогает, а ты ему нет.

— Чего ты с ним базаришь? Гони его в шею! — крикнул Генка.

— Ладно, гуляй, Вася. Когда осознаешь — приходи, — финансист выпихнул его за дверь и щелкнул замком.

«Всех против меня настроит, гад!» Он толкнул задремавшего у знамени часового: «Не спи, замерзнешь». «Уйду! Завтра же попрошусь у замполита и уйду». Но уходить не хотелось. Как там, во взводе, он не знал. Шафаров еще не уволился.

Неприятные мысли роились в голове, и, чтобы их отогнать, он стал сочинять письмо Сергею Палычу, но на словах: «служба пошла на убыль» — заснул.