Под огнем от Афгана до Москвы. Избранное. 

Андронов Иона Ионович

* * *

Судебно-следственное дело арестанта Николая Анатольевича Рыжкова под номером 1/22-85/0268.

«Под Кабулом в нашем телефонном коммутаторе связи служили со мной младший сержант Николай и ефрейтор Владимир, старший на коммутаторе. Они вплоть до дня моего бегства избивали меня. Владимир это делал ежедневно по несколько раз. Николай побил меня шесть раз. Избивали тремя способами. Чаще всего наносили удары кулаком в грудь. Причем били всегда там, где находится пуговица. От этого у меня болела грудь. Были припухлости, оставались синяки. Еще били ребром ладони по шее. Третий способ был таков: заставляли меня разуться и били со всей силы сапогами по голым ступням. Это было очень больно. Но больше всего огорчал меня сам факт систематического издевательства и унижения, чему я не мог противостоять.

Владимир требовал от меня отжиматься от пола много раз, а если я не выполнял его норму, то он избивал. Они также выливали несколько ведер воды на пол, а я должен был собрать тряпкой эту воду и отжать в назначенное ими время. Если не успевал, то снова били.

Утром 16 июня 1983 года я был опять избит Владимиром и Николаем. Били кулаками и ногами. Потом приказали идти в офицерскую баню и навести там порядок, и по возвращении оттуда обещали добавить мне еще. Из части я сбежал потому, что не хотел терпеть унижения от сослуживцев. Убежал я сгоряча, а когда одумался, то возвращаться побоялся...».

Перепуганный щуплый парнишка спрятался в каком-то саду, а затем решился идти пешком в Кабул пожаловаться на побои военному прокурору главного штаба. На пригородной дороге его, безоружного телефониста, поймали пятеро боевиков-моджахедов. Связали ему руки тряпьём и увели к своим в горы. Там в их отряде продержали его месяц. Далее переместили на тыловую базу близ приграничного пакистанского города Пешавар. В том плену он встретил ещё одного русского солдата — Александра Воронова.

* * *

Сергей Целуевский вспоминал свои бедствия в плену, а я записывал для предстоящего репортажа.

— После школы меня призвали в армию, — говорил Сергей. — Я попал в строительный батальон, который осенью 1982 года дислоцировали на окраине афганского города Кундуз. Там же базировалась бронетанковая дивизия и вертолетный полк. А мы, стройбатовцы, делали казармы для офицеров, столовые, склады. Я не участвовал в боях, но зато хлебнул сполна армейской «дедовщины». Старослужащие солдаты и сержанты били таких, как я, новобранцев. Хотели сделать из меня «шестерку» — беспрекословного слугу старослужащих. Некоторые офицеры тоже унижали рядовых. В начале января 1983 года я был дежурным батальонной столовой, когда там украл кто-то полсотни стаканов и ложек. Капитан, служивший замом командира батальона по тылу, приказал мне найти пропавшую посуду, во что бы то ни стало. Я обшарил весь гарнизон, но ничего, понятно, не отыскал. Капитан разбушевался: ищи день за днем пока не найдёшь! Пришлось бродить одному за пределами гарнизона по пустырям и помойкам. В сумерках 13 января я нарвался на четверых афганцев с автоматами. А сам был без оружия. Попытался отбиться врукопашную, но был сбит наземь и оглушен. Очнулся у «духов» в какой-то хижине.

Его продержали восемь месяцев под замком в сарае. Кормили скудно полусъедобными отбросами. Охранники пригрозили: «Если ты, русский ишак, вздумаешь бежать, то сразу пристрелим».

Потом лагерь банды подвергся нападению более сильного отряда моджахедов. Они захватили Сергея и ретировались на юг к пакистанской границе на базу самой крупной группировки боевиков под командованием Хекматьяра. Там конвоиры пленника получили за него вознаграждение — 10 автоматов, 7 винтовок и противотанковый гранатомет.

К тому времени Сергей уже освоил у моджахедов язык пушту и уяснил, что попал на их базу около пакистанского города Пешавар. Тут он провел еще два года в подвале дома, где жили боевики. В том же подвале держали также двоих попавших в плен советских солдат-танкистов. Далее численность узников удвоилась, а их новой тюрьмой стал афганский «зиндан» — глубокая яма с отвесными стенами высотой 8 метров.

По краям ямы, где сидел Сергей, была колючая проволока. На трех сторожевых вышках — вооруженная стража. На дне ямы — две боковые норы с входными дверями на запорах из цепей и амбарных замков. В каждой норе — по трое пленных. Их зачастую били и истязали голодом. С тех пор на лице Сергея слева шрам от удара подкованным башмаком. Это изуверство тянулось более двух лет. Были, впрочем, по словам Сергея, краткие передышки:

— Раз шесть, пожалуй, нас вытаскивали из ямы и хорошо кормили. Приказывали помыться. Выдавали чистую одежду. Затем всякий раз выставляли перед приезжавшими туда фотожурналистами и телевизионщиками из США, Англии, Западной Германии, Дании. Кроме них приезжала из Нью-Йорка говорившая по-русски сотрудница организации «Дом свободы» Людмила Торн. Она заинтересовалась мною, вероятно, потому, что я уже потерял тогда надежду выжить, спастись, вернуться домой. С отчаяния покушался трижды на самоубийство. Пытался разрезать вены рук, потом глотал камни, гвозди.

— Как вы очутились в США?

— Семь месяцев назад меня и ещё трех пленных извлекли из ямы, выдали новую одежду и ботинки, приказали вымыться. Появился какой-то американец. Он сказал: «Завтра уедете в Соединенные Штаты». Ночью нас посалили в кузов пикапа. Второй автомобиль заняла охрана. К утру прибыли на военный аэродром в Исламабаде. Там нас взяли на борт самолета ВВС США. Он приземлился в ФРГ, заправился, снова сделал посадку на военной авиабазе близ Нью-Йорка и доставил нас на базу ВВС в Пенсильвании. Я был настолько болен, что меня отвезли в армейский госпиталь в Вашингтоне. Брали анализы крови, лечили. Потом устроили на поправку к двум православным священникам в поселке Махопак на севере штата Нью-Йорка. 

* * *

Моджадеди скомандовал что-то на пушту. Из комнаты вышел моджахед и через пару минут вернулся с худым светловолосым пареньком. Малорослый и щуплый, он выглядел пацаном. Одет в долгополую рубаху, шаровары, сандалии на босу ногу. На голове — блиноподобная шапка-афганка из войлока. Глаза испуганно потуплены. Ладони опущенных рук сплетены так, будто связаны веревкой. Стал посреди комнаты и застыл.

К нему бросились матери военнопленных. Обнимали, гладили его поникшие плечи, всхлипывали:

— Кто ты, родной?

— Меня звали прежде Андреем. Фамилия — Лопух. Я из Белоруссии. В плену с августа 1988 года.

Вмешался приведший его моджахед:

— Ныне его имя Дин Мохаммад. Можете задавать ему вопросы. Но сначала он скажет — хочет ли вернуться в Россию.

Дальнейший разговор с бывшим Андреем шел по-русски, а его надзиратель-моджахед переводил на пушту. Это было, впрочем, излишним лицемерием. Почти все наши афганские собеседники, судя по выражению их глаз, владели вполне сносно русским языком.

— Я хочу остаться с моими братьями-моджахедами, — говорил тихим голосом Андрей-Мохаммад. — Я принял мусульманство. Я осуждаю зверства советских войск в Афганистане. Я не хочу больше убивать афганцев. Они хорошие люди.

— Правда, что не хочешь домой? — встрепенулась Ала Семенова.

— Я не могу. Все... У меня жизнь оборвалась,

— Что сказать твоей матери?

— Чтобы простила.

— За что?

— Что стал мусульманином.

— Как у тебя со здоровьем?

— Здоровье у меня крепкое.

Мы попросили Моджадеди разрешить пленнику написать коротенькую записку его матери. Моджахеды шепотом стали встревоженно совещаться. Просьба явно нарушала спланированный ими загодя сценарий нашего свидания с их невольником. Но все же позволили. Ему дали бумажку и авторучку.

Записку взял сперва генерал Науроз и молча прочел. Пересказал Моджадеди. Затем письмецо отдали нам. Оно было адресовано Марии Николаевне Лопух в деревню Гречиха Брестской области. Копию я храню:

«Здравствуйте мои дорогие родные мама, братики Генка, Ванька, Юрка, Витька. В первых строках своего небольшого письма хочу сообщить, что жив, здоров, чего и вам. Пишу это маленькое письмо из Пакистана. Я и сам не думал, что жизнь меня круто повернет в не ту сторону, в которую хотелось бы. Простите меня за все. А про меня забудьте, будет лучше вам и мне. Я здесь принял веру мусульманина, то есть веру в единого бога. Вот и все. На этом заканчиваю свое письмо. До свиданья. Всего вам наилучшего. Желаю вам счастья, Андрей».

После передачи нам записки, в суматохе прощания с пленником он успел шепнуть Проханову:

— Жив буду — вернусь.

* * *

Продолжая недобро ухмыляться, Хекматьяр заговорил, повторив предыдущие словеса Моджадеди и Гейлани. А от себя добавил:

— Раз вы просите у меня сострадания к вашим сыновьям в плену, то позвольте спросить: кто пожалеет и спасет тысячи наших сынов, дочерей, братьев и сестер, исчезнувших безвестно после советского вторжения? Моего отца и двоих братьев казнили афганские коммунисты. Они арестовали всю мою семью и подвергли пыткам. Мою мать так избивали, что она поныне не может вылечиться. Сейчас мы покажем вам жертвы ваших войск. И проверим искренность вашего сострадания!

Нас повели во двор, где стояли и сидели полукругом сорок калек, израненных на войне. Потерявшие ногу горбились на костылях. Лишенные руки или обеих рук шевелили обнаженными культями. Совсем безногих рассадили на стульях. Инвалиды со шрамами на груди и животе распахнули рубахи. Зрелище было жуткое! Хотя уже стемнело по-вечернему, выставку калек освещали фонари, фотовспышки репортеров и лучи ламп телеоператоров.

Харьяб указал матерям военнопленных на изуродованных афганцев:

— Подойдите к ним поближе.

Ошеломленные женщины гипнотически зашагали вдоль полукольца инвалидов. Рыдали, утирали слезы, пошатывались. Опасаясь их обмороков, мы, четверо мужчин, подхватили под локти наших спутниц. А фотографы подскакивали к нам во всех сторон и снимали в упор на фоне искореженных людских тел.

Хекматьяр взмахнул рукой, и сорок хриплых глоток грозно заголосили хором:

— Аллах акбар!

И еще дважды:

— Аллах акбар! Аллах акбар!

Хекматьяр подошел ко мне:

— Вот видите сами: если я отдам вам просто так ваших солдат, то мои моджахеды перережут мне глотку,

Он, кажется, не лгал.

* * *

Гейлани скомандовал, и четверо боевиков вывели во двор из дома Прокопчука и Лопуха.

Оба были в афганском облачении бежевого цвета. Им навстречу бросились их матери. Объятия, слезы, поцелуи фотографировались со всех сторон. И запечатлились на следующее утро сенсационными снимками в пакистанских газетах. Вскоре лики освобожденных перекочевали на страницы московской прессы. У меня на душе был долгожданный праздник.

Вчерашние невольники моджахедов смогли наконец-то в отдельных комнатах наговориться с их матерями наедине. Мы не тревожили счастливцев. Утром их и нас унес отсюда некомфортный ветеран авиации маршала Язова.

Маршал позаботился дополнительно о двух его солдатах: им дали в самолете воинское обмундирование, которое они тут же надели. За шесть часов обратного пути преображенные армейцы располагали временем побеседовать с нами о своем афганском прошлом.

Андрей Лопух поведал, как накануне нашего первого свидания с ним в Пешаваре он был предупрежден моджахедами о том, что поплатится жизнью, если пожелает вслух вернуться домой, а кроме того убьют надзирателя, сторожившего его, да еще вырежут всю семью этого афганца. Угроза, понятно, подействовала.

Андрей угодил в плен по тривиальной причине — «дедовщина». С мая 1988 года он был в Афганистане наводчиком броневика БМП. Новобранец хлипкого телосложения получал часто тумаки и зуботычины от старослужащих «дедов». Однажды им захотелось полакомиться на местном базаре, а деньжат было маловато, и тогда они позвали Андрея, дали ему оплеуху и послали на гарнизонный склад украсть там палаточный брезент, чтобы сбыть его на рынке. Андрей попытался стащить брезент, но его поймали складские солдаты и крепко отлупили.

Горемыка побоялся вернуться в свою казарму из-за неизбежности второго избиения. С перепугу отсиживался возле гарнизона на арбузной бахче. Его заметили двое дозорных моджахедов, захватили и увели в их отряд. В плену он пробыл 13 месяцев. Принял ислам, чтобы не казнили.

Валерий Прокопчук прослужил рядовым лишь один месяц в советской части близ афганского города Баглан. Ночью 18 июня 1988 года он, по его словам, заснул на посту. Его разбудили пинком, лишив предварительно автомата. Связали и умыкнули в лагерь моджахедов. Валерий стал в плену мусульманином, как и Андрей, только с целью уцелеть.

Когда Андрей и Валерий покидали с нами исламабадскую гостиницу, то зашвырнули под кровати ненужные им отныне исламские молитвенники. Но я попросил их забрать с собой религиозные книжицы, дабы не настроить против нас администрацию и обслугу отеля.

Оба солдата уже знали, что дома, амнистия таким как они, уберегла их от военных следователей и судей трибуналов. Андрей собирался в родной деревне Гречиха работать трактористом. Валерий, уроженец села Печановка в Житомирской области, мечтал об учебе в Киевском университете.

После года неволи парней распирало ликование от внезапной свободы. Когда в Ташкенте на аэродроме Андрей сошел с трапа АН-26, то упал на колени и поцеловал землю отчизны.

На подлете к Москве я, подводя мысленно итоги, сознавал, что везу туда на чествование отнюдь не боевых героев. Фронтовики, верные до конца воинскому полгу, гибли в афганском плену все без исключения. Выжить могли только приспособленцы. Но и они, наши соотечественники, подлежали спасению. А тем более вызывали сострадание их матери.

Только две из них — белоруска и украинка — улыбались теперь, сидя в самолете рядом с сыновьями. Для остальных я еще ничего не добился. Сочувствие их горю накапливалось во мне и стало постепенно ведущим мотивом моих дальнейших поступков.

* * *

На исходе марта меня избрали народным депутатом РСФСР от Владимирской области. Удачу отпраздновал наспех, так как полетел в очередной раз в Кабул на «Ил-76», заполненном штабелями артиллерийских снарядов. Меж них приютилась со мной подопечная спутница — Людмила Григорьевна Тихоновна. Тремя днями ранее ее сын Алексей сбежал от захвативших его моджахедов, пробрался горными тропами к фронтовым постам кабульской армии и ждал нас теперь в советском посольстве.

Солдат провел в плену почти четыре года, был нездоров, истошен и панически боялся предстать перед армейским начальством, хотя знал о нашей амнистии всем военнопленным. За ним послал меня «Фонд мира», чтобы я, став депутатом, авторитетно рассеял страхи измученного парнишки, привел его в нормальное состояние и привез с матерью в Москву.

Алексей Тихонов, он же мусульманин Абдулла, сидел молчаливо в тесной посольской комнатенке и пугливо озирался, как затравленный зверек. Заплакал, когда к нему вошла мама. Она за пару часов вывела его из шока, а я лишь помог ей позже окончательно успокоить сына. На утро мы втроем улетели из Кабула на порожнем «Ил-76».

В Ташкенте на военном аэродроме два полковника из армейской контрразведки явились зачем-то допросить солдата. Но он спрятался за мою спину, а я их шуганул прочь, использовав впервые свои депутатские полномочия. Алексей целиком очухался пока летели в Москву,

Он очутился в плену, по его рассказам, из-за собственной глупости. Началось все с того, что в казарме гарнизона старослужащие «деды» похитили у него автомат в расчете продать на базаре. А он испугался трибунала за утрату оружия и убежал из своей части. Был пойман моджахедами, уведен в горы и посажен в пещеру, где содержали еще шестерых советских солдат. Все они, спасаясь от казни, приняли ислам и мусульманские имена. Но только Алексею повезло оттуда удрать.

Его треволнения завершились сказочно — на приеме у министра обороны Язова в личном кабинете маршала. Министр был ласков и улыбчив с натерпевшимся солдатом и его матерью. Однако под конец, когда я последним покидал маршальский кабинет, Язов задержал меня и сказал:

— Благодарю вас, Иона Ионович, но плоховато, что вы все время привозите к нам дезертиров!

* * *

Но еще хуже была моя третья беда. Она исходила из советского посольства в Исламабаде. Сотрудники посольской резидентуры КГБ перед выездом нашей делегации в Пешавар изловчились за моей спиной привезти к себе родителей военнопленных и сказали им, что я обманываю их при раздаче каждому командировочной валюты на питание и персональные мелкие расходы. Речь шла о так называемых «суточных» — 14 долларах в день на человека. А моим компаньонам наплели, что им положено будто бы втрое больше.

Эту ложь сразу же отверг отец военнопленного Алексей Амелин, мой трехкратный спутник в Пакистане. Однако трое солдатских матерей поверили клевете и несколько дней спустя устроили мне сообща визгливый скандал. Показанная им командировочная смета валюты «Фонда мира» нисколько не отрезвила распаленных алчностью женщин. Знатоки КГБ по части дамских психозов отомстили мне сокрушительно.

До этой подлости мне было бы немыслимо представить превращение российской матери пленного солдата из спасительницы ее сына в хищную охотницу за чужими деньгами. Однако КГБ добилось вроде бы невозможного! Рядовые советские гражданки, настрадавшись всю жизнь в родной державе пустых магазинных полок, увидели впервые за границей множество лавок, переполненных всяческим барахлом. Ах, какие там кожаные жакеты, недорогие туфельки, колготки, сверкающие брошки! И почти задаром нашейные ниточки искусственного жемчуга! От такого неожиданно сойдешь с ума. Ну, они и сошли, обездоленные простушки.

А тут их пожалел на богатой чужбине добрый советский дипломат из КГБ и нашептал подсказку: решительно требуйте доллары из заначки привезшего вас сюда жадного депутата Верховного Совета. И одуревшие подружки набросились на меня:

— Дайте нам, Андронов, еще денег на покупки!

— Не могу, — отбивался я. — Это противозаконно.

— Почему?

— Потому что в Москве мне надлежит документально отчитаться за все расходы валюты. Суточные я вручил вам под ваши расписки. Оплата жилья в гостиницах подтверждена квитанциями. Таким же образом оформлены наши транспортные расходы и телефонная связь. Остаток валюты до последнего цента полагается сдать в бухгалтерию «Фонда мира».

— Остаток денег отдайте нам!

— Чем же это оправдать?

— Тем, что наши дети пропали на войне в Афганистане

— Стыдно за это вымотать у меня казенные доллары.

— Не смейте нас оскорблять!

Имена трех обезумевших соотечественниц не называю умышленно. Не хочу позорить их публично. Но простить не смог.

Меня же ранили бескровно, но почти наповал. КГБ выжгло в моем мозгу последнюю иллюзию — наивную уверенность в благородстве помощи несчастным матерям пленных солдат. Сострадание к ним не исчезло, но было отравлено ядовитой примесью презрения. Их женское стяжательство, бесстыдная готовность к мгновенной измене, истеричность и глупость умертвили во мне прежний настрой самопожертвования ради них.

ИХ сыновья в плену, конечно, вызывали острую жалость, но ведь я уже точно знал, что выжили у моджахедов только покорные рабски невольники. Так чем же теперь осталось мне себя воодушевлять? Только одним: надо было, стиснув зубы, доказать самому себе преданность начатому благому делу.

* * *

Хекматьяр с его обычной змеиной улыбочкой сказал Руцкому, что уже привез с собой русского солдата, но тот якобы отказывается возвращаться домой.

— С ним можно поговорить? — спросил Руцкой.

— Конечно, - сказал Хекматьяр. — Он в соседнем холле.

Там сидел на стуле парень в афганской одежде — блиновидная шапка, шаровары, рубаха навыпуск до колен. Вплотную к нему сзади стояли двое моджахедов. Когда подошли Руцкой и Хекматьяр, то парень взглянул робко, как побитая собачонка, на Хекматьяра и потупился, ссутулился, замер. Так же выглядел два года назад первый увиденный мной у моджахедов наш солдат Андрей Лопух.

Руцкой поздоровался с парнем и объяснил, что с ним говорит вице-президент России. Но лицо солдата отражало явное недоумение: он не знал, очевидно, ничего о появлении в его стране каких-то президентов и вице-президентов. На вопросы Руцкого о его имени и дате пленения прозвучал ответ:

— Меня зовут Назратулла. Прежнее имя — Николай Выродов. Попал к моджахедам летом 1982 года.

— В нашей стране произошли большие перемены, - разъяснял ему Руцкой. — Установлены новые демократические порядки. Объявлена амнистия всем совершившим проступки на войне в Афганистане. Можешь безбоязненно вернуться на родину вместе со мной. Хочешь?

— Нет, не хочу.

— Почему?

— Я теперь мусульманин и прижился здесь.

— Ты можешь повидаться дома с родными и возвратиться обратно сюда. Никто тебя у нас не задержит. Это я гарантирую.

— Не могу сейчас уехать. Тут скоро у меня будет свадьба.

Этот диалог доставил Хекматьяру нескрываемое удовольствие. Принадлежащий ему невольник говорил так, как ему приказали. Четыре года спустя Николай — Назратулла все же сумел приехать в родные края, будучи одиноким холостяком, чья свадьба у моджахедов оказалась его вынужденной ложью.

В Исламабаде по просьбе российского вице-президента Хекматьяр разрешил Выродову передать весточку родителям о том, что он жив. Записка, адресованная в Харьков, была опять про мнимую свадьбу:

«Ассалам Алейкум. Здравствуйте дорогие родители, папа и мама. Жив, здоров, чего и вам желаю. Вы можете приехать сюда на мою свадьбу. Или повидаться. Никто вам запрещать не будет. До свидания. Николай».

Взяв записку, я побеседовал с Выродовым, но не стал уговаривать его уехать к своей семье, ибо был уверен, что этого не допустит Хекматьяр.

Его непререкаемым хозяином был Хекматьяр.

* * *

Порученцы Якунина повидались с тремя узбеками, но «они категорически заявили о своем решении не возвращаться на родину». Посол рекомендовал:

«Полагаем целесообразным отложить приезд сюда делегации из Москвы. На сегодняшний день трудно даже гарантировать встречу делегации с бывшими советскими военнослужащими».

Телеграмма сообщала подлинные фамилии трех солдат — Рустамов, Абдукаримов, Эрматов. Двое числились, как я установил, в советском списке пропавших на афганской войне. Третий — Эрматов — считался погибшим. Его псевдо-труп привезли в запечатанном наглухо цинковом гробу отцу и матери, по моим сведениям, осенью 1986 года и похоронили в узбекском поселке Маргизар.

Ну, что было делать? Отменить мой отлет? Посольская телеграмма обрекла меня на провал. И вместе с тем осталась прежняя угроза всеобщего осуждения за отказ привезти из Пакистана якобы освобожденных пленников…

Зал пресс-конференции заполнили пакистанские и западные журналисты. На сцене восседал Раббани. Он позвал туда же меня и приказал своим моджахедам ввести пленников. Появились трое парней в афганской одежде. С этой минуты, провозгласил Раббани, они абсолютно свободные люди. Однако добавил: пусть каждый из них скажет — где хочет жить.

Двое узбеков отказались говорить по-русски и объявили на своем языке, что решили остаться у Раббани. Моджахеды и пакистанцы аплодировали. Но потом третий произнес по-русски:

— Я хочу вернуться домой.

Раббани насупился. Зал притих. Я спросил солдата:

— Хочешь улететь домой с нами?

— Да, хочу.

Раббани раздражено сошел со сцены и зашагал к выходу. За ним устремились моджахеды, окружив и подталкивая двух узбеков. Третий — Рустамов — остался с нами.

Разговорился он без опаски только внутри нашего ИЛ-18, летевшего обратно в Москву. По его словам, Раббани персонально беседовал с тремя пленными узбеками накануне приезда нашей делегации:

— Раббани заставил нас отказаться от возвращения домой на встрече с делегацией из Москвы. Иначе не было бы никакой встречи. Раббани посулил нам много денег и каждому по женщине. Я знал, что он лжет. Я провел семь лет в плену, меня били, держали не раз в кандалах. А кормили лишь за ежедневную зубрежку вслух сур Корана. Я мечтал вырваться из плена. Вспоминал отца и мать, пел сам себе любимые песни. И соврал Раббани, что скажу вам о моем нежелании уехать домой.

Носирджан Рустамов, 19-летний солдат советского гарнизона в Кабуле, осенью 1984 года выкурил в своей казарме сигарету анаши и побрел, обалдев, самовольно разгуливать по городским закоулкам. Оттуда безоружного шатуна уволокли к моджахедам. От них Рустамов пытался дважды убежать, но всякий раз его ловили, били и сажали на цепь в глубокой яме.

После первого побега его грудь заклеймили слева особой татуировкой: сжатый кулак с поднятым вверх указательным пальцем. За второй неудачный побег сделали нагрудную наколку справа — револьвер. Это означало, что третья поимка беглеца кончится его расстрелом. Но он сумел обмануть смерть, перехитрив Раббани.

0б этом солдате сохранилась у меня его необычная характеристика из армейской контрразведки:

«За непродолжительный период службы в Кабуле рядовой Рустамов зарекомендовал себя как веселый человек: любил петь, танцевать, обладал артистическими способностями, умел ходить по канату»

Аллах щадит, как видно, на войне неунывающих канатоходцев.

* * *

После бесславного отъезда Козырева из Кабула московскому послу удалось все-таки с немалым трудом добиться от моджахедов обещанного ими освобождения одного нашего солдата. Его привезли при мне в посольство.

Сергей Фатеев родом из сибирского Кемерово попал в плен в 1987 году. За пять лет неволи ему запомнились 36 советских пленников в отрядах моджахедов. Из них 21 умерли от болезней. Троих казнили за попытку побега либо отказа стать мусульманином. Вместе с Фатеевым еще 12 выжили у военачальника моджахедов Масуда.

Отпуская пленника, Масуд приказал ему вызубрить и пересказать нам условия выкупа 12 солдат. Общая сумма выкупа — десять миллионов американских долларов. Взамен них, по словам Фатеева, возможна равноценная доставка из России армейских радиостанций, грузовиков, запчастей к вертолетам и бронетехнике, автогорючего, стройматериалов, продуктов с длительным сроком хранения. Плюс людской выкуп — афганские дети из приютов в бывших советских республиках.

* * *